Кастор работал на рисовой делянке, вместе с товарищами-фермерами; фермеры медленно двигались вдоль делянки, вытянувшись цепочкой, и на середине участка Кастор неожиданно наткнулся на человеческую голову. Мысли его были в тот момент далеки от подобных вещей. Он не думал ни о мертвецах, ни даже о том, что нужно тщательно втыкать в ил саженцы, ни о теплом редком дождике, падавшем на его согнутую спину; он не замечал даже, что натруженная спина ноет. Он думал о Марии, и о случившихся с ней неприятностях, и о том, как бы ухитриться сходить поплавать, и возможно ли, чтобы в обсерватории ему удалось получить работу — если ему разрешат подать прошение, в первую очередь, — а главное, о том, что сегодня вечером он и Мария снова лягут вместе в постель. И вдруг, откуда ни возьмись — голова. Кастор не сразу понял, конечно, что это голова мертвеца. Голова не была ему видна, потому что хоть воды и было на несколько сантиметров, но сеятели взбаламутили донный ил. Он почувствовал, что наступил на какой-то предмет, и потрогав предмет ступней, определил, что он твердый, тяжелый и никакого отношения к рисовому полю не имеет.

— Ох, уж эти туристы! — проворчал он, обращаясь к старушке Саре, своей соседке. — Мусорят где им вздумается!

Он погрузил руку в мутную воду. Между пальцами скользнули крошечные рыбешки-тилапии, сердитые, как осы — им не понравилось, что их потревожили. Нащупав таинственный предмет, Кастор понял, что он круглый и пропитался влагой, а когда вытащил его из воды, то увидел, что держит в руке мертвую человеческую голову. От испуга он заорал во все горло и производственная бригада, хлюпая, поднимая фонтаны брызг, как один человек, бросилась к нему. Толстая Рода сердито хмурилась, потому что ей надоели глупые выходки Кастора, а старый Фрэнки хихикал и громко подначивал Кастора: «Эй, Кастор, ты еще одного младенчика нашел, что ли? В тростнике нашел, да?», и почти все улыбались, потому что все, кроме Толстой Роды, были рады передохнуть, отвлечься ненадолго от бесконечного, до ломоты в пояснице, труда.

Потом они увидели, ч т о у него в руках, и улыбки их как ветром сдуло. Фермеры стояли и смотрели, кожа их блестела от дождя и пота, вокруг пальцев босых ног сновали тилапии, и никто не знал, что же теперь делать.

— Убийство! — дрожащим, тонким от страха голосом сказал старик Фрэнки, опираясь на свою палку.

— Прикуси язык! — велела ему Толстая Рода, но по голосу чувствовалась, что она перепугана. Она потянулась к «уоки-токи», который висел у нее на шее, и сказала в микрофон:

— Коммуна, вызывает третья бригада. Мы обнаружили труп. Часть трупа, голову. — Она нервно провела языком по губам и добавила: — Вызывайте полицию, скажите, что это не наш человек. Похоже, это ханец.

Коллективная ферма под названием «Небесное зернышко» находилась более чем в ста километрах от Билокси, но полицейский вертолет появился у места происшествия всего через полчаса. Полчаса эти показались фермерам длиной в день. Бригаде велели ничего не предпринимать и оставаться на месте. Что они и сделали, все четырнадцать человек. Они присели на насыпь оросительной траншеи, глядели туда, где торчал кривой посох старика Фрэнки — Кастор со страху выронил мертвую голову, и палку воткнули в дно делянки как ориентир.

— Воду они спустят, — уныло предсказал Фрэнки. — Вся работа насмарку! Начинай все сначала, эх!

Малышка Нэн заволновалась.

— Рода! Мы потеряем рыбу! — потрясенная, выкрикнула она. — Шестьдесят килограммов тилапии. Мы только-только ее запустили.

— Знаю, — сердито сказала Рода и нахмурилась. В экологическую систему рисового поля входил не только сам рис. В начале готовилась делянка, потом делянку затопляли, потом высеивали креветок, а после этого — запускали мальков тилапии. Креветки питались всем, чем могли, включая куколок насекомых-вредителей. Тилапии поедали креветок и насекомых-вредителей; когда тилапии вырастали, они шли в пищу людям. Рыбки-тилапии были для коммуны самым дешевым и самым надежным источником белков. И креветки, и тилапии были исключительно плотоядными, поэтому саженцы риса не страдали, а все вредоносные насекомые пожирались.

— Садки, — предложил старик Фрэнки. — Пусть принесут садки. Может, отловим хотя бы часть рыбы.

— Я как раз собиралась попросить садки, — огрызнулась Толстая Рода и снова вызвала коммуну с помощью висевшего на шее маленького передатчика.

Впрочем, особого толку от садков ждать не приходилось, это все понимали. Многие из мальков тилапии еще не успели как следует подрасти, и они легко проскользнут сквозь ячейки, и погибнут.

По крайней мере, дождь кончился, хотя и палящие солнечные лучи выдержать было не так уж легко. Происшествие привлекло туристов, ехавших в это время посетить лавку сувениров в деревне. Подкатил автобус и четыре десятка любопытствующих ротозеев с Материка защелкали затворами фотоаппаратов, зажужжали видеокамерами, фотографируя то делянку, то убитую горем полевую бригаду, сидевшую на насыпи траншеи, то друг друга. Две школьницы на велосипедах были тут как тут, с корзинами сладкой хурмы и золотистых лаймов, которые некоторые фермеры выращивали на личных участках. Туристы с радостью покупали фрукты. Члены бригады с завистью поглядывали на них, но ничего не покупали, — за такие деньги пусть туристы лакомятся, а кроме того, экономика деревни остро нуждалась в настоящих деньгах, в рен-минь — долларах. Один плод хурмы, купленный туристом, давал столько же, сколько килограмм риса, купленный у коммуны государством — и никаких налогов.

Фермеры услышали, как вдруг зажужжали встревоженно камеры туристов, а потом до них донеслось постукивание приближающегося вертолета, вернее, вертолетов. Фермеры поднялись с насыпи, наблюдая, как три машины опускаются на твердый помост для грузовиков. Три! Зачем же столько? Чего испугалась полиция? Неужели они ждут стычки с вооруженной бандой головорезов, готовой перестрелять всех полицейских? Но у шестерых полицейских, высыпавших из первого вертолета, на плечах зеленели погоны дорожной инспекции. Автоинспекторы вежливо, но настойчиво, загнали туристов обратно в автобус, и автобус укатил. Во второй «вертушке» сидели настоящие полицейские, в шлемах, с оружием, вместе с парой невооруженных, постарше возрастом. У этих двоих имелись видеокамеры и черные чемоданчики. В третьем вертолете прибыл всего один пассажир — женщина с инспекторскими знаками различия на воротнике.

Она вышла из кабины «вертушки», постояла, рассматривая делянку, перевела взгляд на удаляющийся автобус с туристами, потом — на облака, вновь собиравшиеся над Мексиканским заливом. Потом она повернулась к членам бригады. На превосходном английском она спросила:

— Кто обнаружил труп?

Кастора немедленно, — и с огромным облегчением, — вытолкнули вперед.

— Не труп, а только голову, — заметил он, чтобы не возникло недоразумений.

Она пристально посмотрела ему в лицо. Женщина была ниже ростом, чем Кастор, едва ему по плечо, но разницы этой, похоже, не замечала.

— Вот как? Всего-навсего голова? Понимаю, понимаю. Но ведь голова и целое тело — совсем не одно и то же, не так ли? Но по опыту своему я знаю — если появилась голова, значит где-то обнаружится и тело, которому она принадлежала.

Кастор не любил насмешек, и сарказм инспекторши заставил его позабыть об опасениях, о том, что связываться с народной полицией неблагоразумно. Он ответил на безупречном мандаринском наречии:

— Будучи опытным полицейским, вы, госпожа, несомненно намного лучше разбираетесь в подобных вещах, чем простой крестьянин.

— О! — воскликнула она. — Да ты у нас книжник, оказывается! Лингвист! Но позволь, я продолжу на твоем языке, ведь не все из твоих коллег владеют высшим наречием. Расскажи-ка мне, книжник, как ты нашел эту штуковину, будь-то труп целиком или необъяснимым образом отделенная от тела голова?

Кастор рассказал, как все произошло, а потом рассказ дополнили прочие члены бригады, и полиция взялась за дело. Несколько человек, хлюпая по грязи, принялись прочесывать рисовое поле, время от времени отдавая приказ немного понизить уровень воды. Другие допросили каждого из четырнадцати членов бригады отдельно. Другие полицейские сделали снимки, взяли образцы воды, ила и прочего. Когда выяснилось, что не у всех фермеров имеются при себе карточки паспортов, поднялась суматоха. У Кастора тоже не было карточки. Он разозлился, представив, как ему намылят шею вечером на общем собрании, как его будут ругать и может, даже, отправят на штрафные работы. Но инспекторша быстро успокоила своих подчиненных.

— Бросьте! — велела она. — Совершенно очевидно, что на территории своей фермы они карточек не носят. Это же глупо! А удостоверить их личность вы прекрасно сможете в деревне.

Потом Толстая Рода спросила разрешения отловить мальков тилапии, сколько удастся, пока не спущена полностью вода, на что инспекторша ответила не менее лаконично:

— Разумеется, ловите. Ценные продукты не годится разбазаривать. Ловите свою рыбу.

Таким образом, половина бригады расставив садки-ловушки принялась наполнять транспортировочные резервуары, а другая половина, вооружившись сетями, бродила по участку, вылавливая вертящихся и бьющихся в иле рыбешек, стараясь спасти все, что можно было спасти. Этим пришлось заниматься и Кастору, — задание для десятилетнего мальчишки, подумать только! Унизительно! Почему его постоянно унижают? Даже работа на высадке риса была унижением достоинства. На полевые работы обычно выбирали самых низкорослых в коммуне — им не приходилось слишком сгибаться, — а Кастор был почти двухметрового роста. Время от времени он ловил на себе смеющийся взгляд инспекторши — всякий раз, когда он, Кастор, спотыкался или даже плюхался в грязь, преследуя серебристых, скользких рыбешек. Как ни поверни, а день выдался хуже некуда.

Но нет худа без добра. Неудачный день кончился не так уж плохо, как мог бы кончиться. Народная полиция не отпускала бригаду почти до сумерек. Допросы, повторные допросы, и бесконечное ожидание, постепенно, мало по малу, пока спускали воду, а потом полицейские эксперты просеивали ил и фильтровали воду в поисках улик. Но ничего не нашли. Никакого оружия, никаких других частей мертвого тела. Не обнаружилось так же и паспортной карточки, оброненной незадачливым убийцей. Ничего. В результате бригада так поздно вернулась в деревню, что вечернего воспитательного собрания устраивать не стали, и вопрос, очень тревоживший Кастора, в этот вечер не обсуждали.

Вместо этого всю бригаду, все четырнадцать человек, кое-как загнали в кабинет помощника руководительницы, где они с трудом разместились стоя, стараясь не заляпать илом добротную мебель. Самокритикой им не пришлось заниматься, не для того их собрали. Помощник руководительницы пожелал просто лично выслушать их рассказ, узнать, что произошло и как произошло. Таким образом, четырнадцать человек полевой бригады в очередной раз пересказали всю историю. На что ушло время, которое они с удовольствием использовали бы на что-нибудь полезное, например, чтобы помыться перед ужином. Кастор обнаружил, что его опять ругают, хотя вроде бы начальник собрал их не для критики.

— Родич Кастор, — холодным тоном произнес помощник руководителя, поскольку оба они носили фамилию Мелкинс, отчего ближе не становились, поскольку половина коммуны состояла из родственников, входящих в семь семейств. — Родич Кастор, язык доведет тебя до беды! Зачем надерзил ты инспектору народной полиции?

— Я не дерзил. Она над нами смеялась.

— Над нами! Над тобой, ты хочешь сказать. И правильно делала. Родич Кастор, ты — тщеславный юнец, потенциально неустойчивый элемент. Я крайне недоволен тобой, и не только тобой. Кузина Рода, как ты намерена восполнить истраченное зря время?

Собрание закончилось обычным образом: бригаду вдохновили на трудовые подвиги, дабы выполнить продовольственные нормы, а так же порекомендовали уделять побольше внимания воспитательным собраниям. После чего Кастору удалось сбежать в душевую.

Смыв грязь рабочего дня, он отправился в столовую, где наше Марию, свою жену. Она тоже опоздала к ужину. Она сегодня трудилась в сувенирной мастерской, и только несколько минут назад мастерская закрылась. Парочка туристов, собственно говоря, еще торчала снаружи, фотографируя деревенских жителей, занятых повседневными делами, перебрасываясь сувенирным, ручной работы диском для игры в «летающую тарелку», который они купили в мастерской, и вообще всячески наслаждаясь концом дня, проведенного среди чудных крестьян Автономной Республики Бама. Кастор и Мария поцеловались. Кастор — с удовольствием, слегка подпорченным тревогой; она — равнодушно, по обязанности. Кастор лопался от нетерпения поведать жене, какой дрянной выдался день, но похоже, Мария не горела желанием его выслушать.

Мария была высокая, светловолосая — почти такая же высокая, как Кастор, и кожа у нее была немного бледнее, самая светлая в деревне. Родители Марии, хмурые добровольцы, приехали в АРБ двадцать лет назад. Ненадолго их хватило. Мать Марии, через год после рождения дочери, погибла в аварии, угодила под колеса тягача. Отец снова пошел в «добровольцы», но на этот раз — в самом деле добровольно, по собственному желанию. Он уехал в гиблые пустоши западной Айовы и больше о нем не слышали. Ребенок остался в коммуне. Фермеры особенно не протестовали, потому что уровень рождаемости в то время еще не было нужды контролировать.

Но о происхождения Марии, разумеется, не забыли.

— Хочешь поужинать дома? — спросил Кастор.

Мария покачала головой, хотя обычно один из них отправлялся в столовую с их собственной посудой и, наполнив судки и кастрюльки, возвращался домой, чтобы они могли поужинать в тишине и покое, без посторонних.

— Пусть не думают, что мы прячемся, — сказала она. — И есть мне не хочется. — Она замялась. — Завтра я еду на проверку.

— Да? — Больше Кастор ничего не сказал, потому что говорить было нечего. Но чуть погодя настроение у него немного поднялось, так как они подошли к раздаточному окошку и он обнаружил, что на ужин сегодня — его любимое блюдо, тушеное мясо с соусом кэрри, и мяса выдавалась изрядная порция, с гарниром из риса, выращенного в их собственной деревне.

Мария едва притронулась к еде. Кастор внутренне подобрался, ожидая, что за соседними столами последуют шуточки по поводу плохого аппетита у Марии, потому что по коммуне уже полетел слух, но опасался он напрасно — их оставили в покое, если не считать двух-трех ехидных замечаний. В столовой оживленно обсуждали тему поинтереснее, и незапланированная беременность одной из женщин коммуны была благополучно забыта — на время, — поскольку языки у всех были заняты другой новостью — находкой отсеченной от тела головы. Кастору с десяток раз пришлось повторить всю историю: для соседей по столу, для тех, кто стоял вместе с ним в очереди, за тушеным мясом и за чаем из общего бачка, а потом — за добавкой. Столовая гудела, слухи передавались из уст в уста и трудно было отличить правду от вымысла. Народная полиция прочесывает округу в поисках убийцы. Убийца схвачен в аэропорту Билокси. Народная полиция подозревает в убийстве одного из крестьян деревни — да, нет, чепуха, никого пока не подозревают. Голова упала на поле с неба, потому что взорвался стратосферный лайнер. Но слухи — это только слухи. Видеопанель, передававшая сводку новостей, ничего полезного не сообщила. Показали короткий сюжет: участок рисового поля, потом — сам Кастор, с хмурым видом объяснявший, как он наступил на голову мертвеца и в каком месте это случилось. Сюжет промелькнул за какие-то двадцать секунд. Больше ничего интересного в новостях не было, не считая напоминания о том, что вечером покажут «Солнце в зените».

— Хочешь посмотреть? — спросила Мария.

— Я его еще мальчишкой смотрел.

— Это новая постановка. Говорят, очень приличная.

И Кастор согласился, а потом ему напомнили, что сегодня он дежурит и пришлось руководить оравой школьников, убиравших столы, стулья и остатки ужина. Он рассчитывал провести немного времени наедине с Марией, чтобы вознаградить себя за все передряги тяжелого дня, но из столовой ему выбраться не удалось. Столовая служила общим залом для собраний коммуны, театральной аудиторией, спортзалом, и даже, раз в месяц, залом для танцев. В помещении хватало места всем: зал имел двадцать метров в поперечнике и сверху его накрывал невысокий купол из черного пластика. Не успел Кастор ткнуть носом последнего нерадивого подростка в плохо вымытый пол в углу, как жители деревни неспешно потянулись обратно в зал — наступало время вечернего отдыха.

Как и полагается, деревня владела собственной спутниковой антенной. Спутник, зависший на геосинхронной орбите над непроходимыми джунглями Боливии, обрушивал на Автономную Республику Бамы телевизионный дождь из двадцати каналов. На шести из них передачи велись по-английски. Старая руководительница, проформы ради, прошаркала в первый ряд, чтобы поставить вопрос на голосование, в чем нужды не было, — обитатели деревни единодушно желали развлечься. Кастор, в общем-то, ничего против зрелища не имел, хотя была у него идея сделать приятное еще приятнее. Он подождал, пока в зал вернется Мария.

— Здесь или дома? — шепнул он, ласково ткнувшись носом в ее шею, чуть пониже затылка. Вместе они были всего полгода, и занятия любовью еще не потеряли прелести новизны, поэтому они обычно проводили вечера в своей квартирке. Их плоский телеэкран казался крошечным по сравнению с громадным голографическим демонстратором общего зала: недостаток этот они компенсировали возможностью смотреть фильм в объятиях друг друга, — или не смотреть, если вдруг возникало желание заняться чем-нибудь поинтересней. Но сегодня Мария осторожно, но решительно, отстранила Кастора.

— Останемся здесь, — сказала она. — Не стоит обращать на себя внимания.

По этой же причине она настояла на том, чтобы сидели они отдельно. Начался фильм.

Кастор был человеком незлым, и неглупым, но по молодости лет еще не успел открыть одну истину: люди, окружающие его, имеют собственные интересы — не только люди во всем мире и не только обитатели деревни, но и его собственная жена. Интересы Кастора окружающих мало волнуют. Поэтому Кастор обиделся. Но вскоре забыл об обиде, — грандиозное действо захватило его. В фильме рассказывалось о знаменитом военачальнике прошлого века, народном маршале, только-только прибывшем с берегов Отчизны, которому пришлось вступить в борьбу с бандой антипартийных элементов. Маршал, партию которого пел великолепный Фенг Вонфред, в одиночку выступил против шести вооруженных врагов, но ему содействовали школьная учительница и несколько верных партийцев. Он разгромил правых уклонистов, принудил их раскаяться и публично отказаться от неправильных взглядов. Постановка была восхитительная, актеры пели великолепно, фильм брал как говорится за душу. В прекрасных натурных съемках показали Америку конца двадцатого столетия: безграничные просторы выжженной земли и горстки первых отважных добровольцев, которые пытались сделать страну вновь пригодной для жизни. Кастор увлекся фильмом и позабыл обо всем.

В конце оперы, после того, как антипартийные элементы сложили оружие и погрузились в автобус, везущий их в Пенсильванию на перевоспитание, народный маршал и учительница возглавили победоносный марш преданных партии кадров. Плещущие на ветру знамена потрясающе смотрелись на фоне серо-зеленой, заросшей кустарником равнины. Зрители восторженно аплодировали, Кастор в том числе. Объем демонстратора погас, включили свет и Кастор завертел головой, высматривая Марию. Он хотел поделиться с ней своими восторженными впечатлениями, но Мария куда-то пропала.

Кастор обнаружил жену в терминальной комнате. Она склонилась над клавиатурой. Она не слышала, как вошел Кастор, потому что вставила в уши маленькие аудиодемонстраторы. Едва заметив мужа, она тут же выключила экран монитора. Все, что успел заметить Кастор, была мигающая оранжевая надпись, на английском и китайском: «ОЖИДАЙТЕ… ОЖИДАЙТЕ… ОЖИДАЙТЕ…»

В комнате имелось двадцать мониторов, перед каждым стоял рабочий дисплей. Все экраны были хорошо знакомы Кастору. Именно в этой комнате он продолжал образование после того, как заявление в университет ему вернули с отказом. Учитель Кастора хлопотал за своего любимого ученика, но… потерпел поражение. Ничего не вышло. Учитель умолял Кастора продолжить учебу, хотя бы с помощью компьютеров, потому что мозг у него был слишком хорош, чтобы тратить время и силы на выращивание риса. Кастор так и поступил, стараясь не упустить ни единого шанса. Он с завидной настойчивостью грыз гранит науки, проработал уйму учебных курсов из бесконечного каталога компьютерных программ, пока жена его, Мария, не заставила его понять, что в свободное время можно заняться чем-то еще, кроме учебы.

Она спокойно смотрела на Кастора, ожидая, что он объяснит свое появление. Он робко спросил:

— Ты еще не закончила?

— Не совсем.

Он кивнул, посмотрел на ряды консолей и темных экранов.

— Знаешь что, — сказал он, уступая внезапному желанию, — ты не торопись. Я и сам, наверное, поработаю. Нужно кое-что выяснить.

Он не кривил душой. Ему всегда нравилось работать с компьютерами, всегда, только лишь подворачивался случай. Вот и сейчас, едва он выбил на клавиатуре свой код и команды, как напрочь позабыл о странном поведении жены.

Изучал Кастор, в основном, космос. Все, что касалось космоса, в теории и практике. Он бредил космосом. Поскольку мечта оставалась лишь мечтой и воплотить ее в реальность не было ни малейшей возможности, космос стал его проклятием. К своему горчайшему разочарованию Кастор рано обнаружил, что только настоящий этнический ханец мог рассчитывать на то, чтобы попасть в программу подготовки астронавтов. Не говоря о том, что никакой особой космической программы не существовало. Китайцы запустили на орбиту несколько спутников связи, несколько метеорологических и георазведывательных спутников. И это — все. На большее не хватило даже китайцев. Что уж об Америке говорить! У американцев вообще ничего не было.

В течение почти столетия в космос людей не запускали. Нельзя сказать, что на орбите не было людей. Они там были. Мертвые астронавты и космонавты, пойманные в орбитальную ловушку в тот миг, когда разразилась война. Они не смогли вернуться на Землю. В памяти компьютеров упоминалось около шестидесяти «неопознанных объектов». Некоторые удалось засечь, сфотографировать, для других — только рассчитать траектории на основе старых данных.

Кастора заинтересовало другое. Среди «неопознанных объектов» появился новичок. Сказать, что его происхождение было не установлено — это еще слишком мягко описать ситуацию. Новичок находился по другую сторону от Солнца и был едва виден. Подробности рассмотреть было невозможно: во-первых, из-за расстояния в более чем одну астрономическую единицу, во-вторых, из-за маленьких размеров. Чтобы это могло быть такое? А может быть, воображение Кастора вырвалось на свободу. «Спейслэб» в дрейфе? Один из русских «Союзов»? Затерявшийся челнок «Шаттл»? Французская ракета «Ариан»? Ну что угодно!

Он с тоской всматривался в смазанное пятнышко — на большее телескопы не были способны. Итак, объект на месте. Элементы его орбиты достаточно ясны. Через несколько месяцев он приблизится к Земле и… вот тогда необходимо рассмотреть как следует! Конечно, это всего лишь один из тех шестидесяти «неопознанных». Он слишком близко подошел к Солнцу, произошли пертурбации…

А вдруг — нет?

С улыбкой на лице Кастор снял маленькие наушники и повернулся к жене. Удивительно, но Мария, похоже, все еще не закончила своего дела — чем бы она там ни занималась. Она ответила на его взгляд спокойно, сдержанно. Она все еще ждала ответа. Большие голубые глаза холодно смотрели на Кастора. Он замялся, пытаясь придумать какую-нибудь подходящую фразу, разыграть психологический гамбит, чтобы сидевшая перед ним подчеркнуто вежливая и отстраненная женщина вновь превратилась в его жену. Он вытащил пакетик сушеных фруктовых ломтиков и попробовал угостить Марию. Она отрицательно покачала головой.

— Но ты ведь почти не ужинала, — сказал Кастор.

— Мне не хотелось есть, — объяснила она.

Кастор кивнул, как будто объяснения этого было вполне достаточно, и принялся сгрызать съедобную обертку со своего ломтика. Потом впился в душистую сладкую мякоть груши. Если Мария не хочет отвечать, бесполезно задавать вопросы. И все же любопытство не оставляло его в покое.

— А что ты искала? — спросил он и улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка получилась добродушная, понимающая, типа «я-то-знаю, — у-тебя-есть-маленький-секрет».

— Так, кое-что, — ответила она неопределенно. Все, конец связи.

Кастор пожал плечами.

— Я собираюсь ложиться спать, — сообщил он, отбросив дипломатические тонкости.

Голубые глаза холодно смотрели на него, потом Мария повернулась к экрану. Она помедлила, затем приняла решение. Она быстро выключила монитор, и вместе с экраном, щелкнув, погас образ далекой, холодной Марии.

— И я тоже, — сообщила она, поднимаясь и вынимая из ушей вставки аудиодемонстраторов. Она протянула руку, коснулась его плеча — ласково, нежно. Голос ее тоже стал другим. — Собираюсь ложиться с п а т ь. — И добавила: — В конце концов, теперь все равно.

Если бы Кастора спросили, любит ли он жену, он ответил бы не задумываясь. Конечно, любит!!! Даже когда она уходит в себя, замыкается. Даже когда она рискнула забеременеть. Он нисколько ее не винит, так бы он сказал. (Наверное, Кастор внутренне уже репетировал разговор, который неизбежно должен был вскоре состояться.) Да, у них проблемы, но жену он не винит. Она дорога ему, очень…

Все-таки странно, что после ночи, проведенной совсем как в старые добрые времена, наутро Мария опять замкнулась в себе. Еще до завтрака она потихоньку выскользнула наружу, чтобы успеть на автобус, идущий в Билокси. Ей не нужно было спешить. Она вполне могла подождать до полудня. И Кастору не пришлось бы объясняться с инструктором по аэробике и тай-чи, так как Мария просачковала утренние занятия. Для Кастора день вновь начался с неприятностей, и поэтому, когда Толстая Рода собрала третью бригаду и бросила клич выйти на добровольные работы, чтобы возместить потерянное вчера трудовое время (сегодня у бригады был законный выходной), Кастор решительно выпятил подбородок и наотрез отказался. Поскольку слоняться без дела по деревне было нежелательно, он взял электроцикл и отправился к берегу, на пляж. Он быстро снял одежду, бросил на песок, понюхал воздух — не тянет ли запахом метана? Вроде бы нет, сегодня воздух был чист. Он сунул руки в ремни заплечного дыхательного аппарата, натянул маску и ступил в теплые, соленые волны.

Под водой, в безопасности морского лона, словно плод в чреве матери, Кастор ощутил покой и даже радость. Он ожил. Как давно он не выбирался поплавать!

Собственно говоря, с тех пор как женился, потому что Мария до ужаса боялась акул. Кастор решил, что придется переубедить жену или ходить на пляж в одиночку. Удовольствие подводного плавания слишком велико, чтобы от него отказаться. Ведь еще десятилетним мальчишкой (когда ему разрешили ходить к морю самостоятельно) он, оседлав велосипед, или пешком, преодолевал длинную, тихую дорогу, ведущую к пляжу, среди болотистых низин, зарослей тростника, в обход гигантского радиотелескопа. А море оставалось, как всегда, прежним.

В каждом из баллонов воздуха хватало на час, и Кастор поплыл, следуя плавному изгибу дна. Он знал, как найти опознавательные буйки, но то и дело уклонялся от безопасной трассы, заглядывая в любопытные расщелины, исследуя скопления мусора или преследуя рыб. А иногда убегать приходилось ему, потому что, хотя Кастор и не страшился глупых заблудившихся акул, но присутствие морских хищников его раздражало. Под водой, как всегда, было прохладно и намного опрятнее, чище, чем на суше. Течения, питавшие Залив, не приносили с собой ила, промышленных отходов, городских сточных вод — никаких напоминаний о жутком, испепеленном войной мире столетней давности. Почти не приносили, во всяком случае. Потому что смерть-стекло появлялось даже у берегов Залива. Некоторые скопления, не очень глубокие, видно было даже с пляжа, особенно ночью — в воде мерцало бледно-голубое пламя. Смерть-стеклом пугали детей, запрещали приближаться к его скоплениям. Разумеется, запрет действовал наоборот.

Кастор — взрослый — тоже не прислушался к голосу благоразумия, к тому же, как он узнал из одного компьютерного курса, самые опасные виды излучения давно уже потеряли силу. Скопления смерть-стекла были чрезвычайно красивы. Сквозь стайки рыб, сквозь заросли бурых водорослей он кружил, любуясь пузырчатыми стеклянистыми образованиями, полупрозрачными, мерцающими, как медузы, в неверном подводном свете. Некоторые осколки напоминали высокие призмы, некоторые из них согнулись, частично расплавились посередине; а большинство осколков приняло закругленную, шарообразную или каплевидную форму, прежде, чем вновь затвердеть. Кастор знал, что на самом деле это не стекло, а остекленевший мусор. Радиоактивные отбросы, которые поспешно вывозили в залив и сбрасывали в отчаянные дни войны, когда все, казалось, сошли с ума. Экипажи барж не виноваты, что разбросали груз на территории в сотню квадратных километров. Они слишком торопились. Но оплавленные кусочки казались такими красивыми, что Кастор даже забывал об их происхождении. От осколка к осколку, он спустился на глубину в шестьдесят метров, а потом, с неохотой, повернул назад и, не поднимаясь на поверхность, поплыл к берегу. Один баллон опустел, пора выходить на сушу. На обратном пути он не обращал внимания на рыб и подводные достопримечательности. Он размышлял над тем, как смерть-стекло очутилось вблизи берега. И почему оно вообще появилось. Интересно было бы взглянуть на мир, каким он был до момента, когда прежние Соединенные Штаты и прежний Советский Союз приняли неверное решение, совершили немыслимое. Что, если бы все произошло иначе? Если бы они сказали друг другу: «Эй, послушайте, нет смысла жалить друг друга до смерти, словно скорпионы в банке. Выбросим лучше эти опасные штуковины куда подальше, и подумаем как нам поразумнее справиться с нашей агрессивностью». Каким был бы мир, не случись война, не появись в Америке китайцы? Может, Кастора приняли бы в университет? Или он нашел работу получше, чем гнуть спину на рисовой плантации? И не смеялись бы над ним высокомерные ехидины вроде вчерашней инспекторши?

Кастор все еще размышлял над этими вопросами, когда достиг берега, вынырнул и увидел, что вчерашняя женщина-инспектор народной полиции стоит на берегу и ждет его.

Женщина стояла к нему спиной, покуривая лакированную трубочку, разглядывала, прищурясь, диск радиотелескопа, поднимавшийся вдали. Кроме маски и дыхательного аппарата с баллонами на Касторе ничего не было — какой смысл натягивать плавки, если все равно пляж совершенно безлюден и никто его не увидит. Он замер, остановился по колено в воде, что было бесполезно. Ласковые волны накатывали на песок пляжа, и Кастор не знал, как ему поступить. Смутиться? Или спокойно выйти из воды?

У инспектора народной полиции подобных проблем, похоже, не возникало. Она обернулась, и хмурый прищур глаз сменила приятная улыбка.

— О, вот и ты, Мелкинс Кастор! Ты превосходно выглядишь сегодня!

Кастор выпрямился, демонстрируя воинственную независимость.

— Приятная встреча, инспектор Цзунг Делила.

Она рассмеялась.

— Откуда ты узнал мое имя? Впрочем, все равно… полагаю, тем же способом, каким я узнала твое — ты спросил, и тебе ответили.

Она подошла к самой кромке воды, ленивые волны набегали на ее до блеска вычищенные форменные сапожки. Она стояла всего в метре от Кастора. Она нагнулась, попробовала воду, потом медленно выпрямилась, попутно рассматривая Кастора во всех подробностях.

— Какая вода! Уж не раздеться ли самой и немного поплавать за компанию? — задумчиво протянула она.

— У меня только один аппарат, — заметил Кастор.

Она посмотрела ему в лицо, и на этот раз смех был не таким веселым.

— Тогда одевайся, Книжник, — сказала она, отвернулась и зашагала к отвесу обрыва, нависшего над пляжем. Присев, — за спиной ее могучей дугой поднимался край радиотелескопа, — заново набила трубочку, наблюдая, как Кастор натягивает шорты.

— Ты бывал там? — вдруг задала она вопрос, показывая в сторону чаши радиотелескопа.

Он покачал головой.

— Даже чтобы просто посмотреть?

— Нет. Работают там почти что одни ханьцы, они пользуются собственным самолетом. В деревне их не увидишь. Конечно…

Она договорила вместо него:

— Конечно, ты бы мечтал получить работу в обсерватории, как я понимаю?

Кастор сдержался, ничего не сказал — естественно, если она проверила его личное дело, она знает о попытке.

— Но как ты можешь рассчитывать на работу в обсерватории, не получив образования? — продолжала она донимать Кастора.

— Это не моя вина! Мне отказали в приеме. Решили, что я принесу больше пользы, выращивая рис.

— Справедливо. «Пища — основа социализма», — процитировала она одобрительно.

Кастор не ответил, даже плечами не повел. Он просто стоял, раскачивая на ремне акваланг и ждал, пока она не объяснит, зачем явилась. Инспектор Цзунг Делила кивнула с довольным видом, попыхивая трубочкой. Дым был душистый, сладкий, даже слишком.

— Мы обнаружили тело, Мелкинс Кастор, — неожиданно заговорила она. — По крайней мере, кости. Их перемололи вместе с костями свиней на бойне, в соседнем скотоводческом коллективе. Но перемололи не совсем тщательно, кое-что удалось опознать. — Она с любопытством наблюдала за выражением на лице Кастора. Потом добавила: — А мясо пропало. Очевидно, труп разрубили на части и каждую отдельно пропускали через механическую дробилку, и поэтому на костях мяса не осталось… кстати, а тебе вчерашний ужин как понравился? Вкусно было?

На этот раз инспектор Цзунг Делила рассмеялась от души, потому что Кастор выронил на песок маску, рот его скривился, он сглотнул, сдерживая тошноту.

— Нет, нет, погоди! — со смехом сказала она. — Я пошутила. Мясо скормили свиньям, мы уверены.

— Спасибо, что успокоили, — сердито сказал Кастор. Мысленно он поклялся, что с этого дня к свинине не притронется. Некоторое время.

— Не за что. — Она вновь бросила взгляд в сторону радиотелескопа, потом, оставив шутливый тон, сказала вполне серьезно:

— Итак, очень приятно, было побеседовать, Книжник, но меня призывают обязанности. Это тебе.

«Это» представляло собой повестку, с красной печатью и кодом народной полиции, нанесенным специальными магнитными чернилами. Кастор принял повестку, уставился на нее, не понимая, что ему делать с этим листком.

— Ты обязан явиться в суд, как свидетель, для проведения дознания, мой юный Мелкинс Кастор, поскольку тебя угораздило наткнуться на единственную часть трупа, которую возможно опознать. Относительно времени тебя уведомят дополнительно. Деревню же тебе пока покидать не разрешается.

— А куда мне ехать? — проворчал Кастор.

Цзунг Делила не обратила внимания ни на его слова, ни на тон, которым они были сказаны и объяснила жизнерадостно:

— В Новый Орлеан. Как только прибудешь на место, обратись непосредственно ко мне. Кто знает? Быть может, я раздобуду еще один акваланг и мы насладимся чудесной подводной прогулкой, без посторонних — только ты и я.

…Обратно в деревню Кастор ехал не торопясь, выжидая, пока осядет пыль, поднятая машиной инспектора полиции. Но когда он проезжал мимо ограды из проволочной сетки, окаймлявшей территорию радиотелескопа, как из-под земли возникли двое охранников и выругали Кастора за медлительность, поэтому пришлось прибавить скорость. Любопытное происшествие: раньше за оградой не было видно ни души. Когда Кастор отправился в обсерваторию узнать, не найдется ли для него места — он был готов работать уборщиком, лаборантом, кем угодно, — ему пришлось двадцать минут торчать у въездных ворот, пока на его звонок ответили. Да и то сразу же велели убираться. А если он так хочет получить работу, пусть направляет прошение по официальным каналам. До слуха Кастора доносилось жужжание невидимых вертолетов на посадочной площадке обсерватории. Если обсерваторию посетили высокопоставленные лица, тогда все понятно, но возникает другой вопрос: что могло привлечь высокопоставленных лиц в столь глухую, отдаленную местность?

К тому времени, когда Кастор вкатился на своем электроцикле на деревенскую площадь, он уже горел нетерпением поведать Марии о событиях дня, о странном разговоре с представительницей народной полиции — на всякий случай, в несколько сокращенном варианте, с купюрами. Наверняка ей будет интересно узнать…

Он ошибся. Ей вовсе не было интересно его слушать. У нее, — с ее точки зрения, — были новости поважнее. Кастор нашел жену дома, и лицо ее сказало ему все, что потом подтвердили слова.

— Да, Кастор, ошибка исключена. Яйцеклетка начала делиться. Я беременна.

— Ах… — начал он, но далее следовало «черт подери», и Кастор передумал. — Ах, вот как, значит. — Он нежно взял ее за руку, он был готов стать для нее гранитной скалой, каменной стеной, щитом и мечом. Вместе они будут противостоять катастрофе, свалившейся им на голову. Но выражение лица Марии сбило его с толку. Взгляд ее… Он не был холодным и отстраненным, и любви в нем тоже не чувствовалось. Взгляд ее был безмятежен. Полный покой. Потом Кастор вспомнил.

— Да, сегодня вечером собрание. Нам придется несладко, если только… А может, они еще не получили твою справку…

— Не говори глупостей, — не сдержалась Мария. — Они получили все документы. Диагноз был готов еще утром.

— Понятно. — Он обдумал ее слова, потом оглядел комнату и озадаченно поинтересовался:

— Но ты ведь, кажется, только-только приехала?

— Я только что вошла. Я была в терминальной. И не только. Пойдем, пора ужинать.

Ужин обещал превратиться в настоящую казнь, но их спасла случайность. Руководительница прошлепала вперед и объявила, что коммуна, послушно идя навстречу «просьбе» народного правительства, — она всегда использовала именно слово «просьба», хотя на памяти Кастора деревня еще ни разу подобным «просьбам» не отказывала, — отключит все электрические приборы и устройства на семьдесят пять минут. Причину им не сообщили. Поэтому ужин закончился при свечах, и при свечах же бригада уборщиков смахнула со столов крошки, вымыла пол, расставила стулья, подготовив зал к вечернему собранию. Неверный колеблющийся свет давал лентяям возможность просачковать работу, всласть почесать языки, поэтому уборка продвигалась медленно. Темой для длинных языков послужило недавнее убийство, и обнаруженные в соседней коммуне останки (преступление произошло ведь не в родной деревне, поэтому оно никого не пугало, наоборот, болтуны с наслаждением обсуждали подробности). Преимущественно же все жаловались на отключение электричества. Такое нечасто происходило, и насчет причины высказывались разнообразные предположения, довольно нелепые, потому что толком никто ничего не знал.

Зато о неприятностях, обрушившихся на Кастора и Марию, никто словом не обмолвился, и Кастор решил, что это дурной знак. Снова вспыхнул свет, вот-вот должно начаться собрание. Значит, ими займутся на собрании, поэтому болтуны и берегут силы.

Небольшая сцена в конце зала была оборудована голографическими проекторами и зеркалами, чтобы смотреть фильмы. Если зал использовался как столовая, проекторы прятались в безопасные колодцы в полу, и вдоль сцены выстраивались в буфетные столы. Перед началом воспитательного собрания на сцену выносили один-единственный стул, а участники собрания располагались полукругом пониже, перед сценой.

Кастор смотрел на одинокое сиденье на сцене, как, должно быть, в старину приговоренный к смертной казни преступник смотрел на электрический стул. Человек, занявший «горячее» место, чувствовал себя до боли одиноким и беззащитным. Мужчина ли, женщина ли, под прицелом трех сотен пар глаз он мгновенно покрывался липким потом. Три сотни обвиняющих голосов атаковали его жалкие, виновато рдеющие уши. Заикаясь, обвиняемый выдавливал из себя формулы самокритики или (глупый гордец!) упрямился, начинал оправдываться — и слышал собственный голос, ревущий поверх трех сотен голов из точечных громкоговорителей, вмонтированных в стены. Если уж член коммуны и мечтал отличиться, то подобным образом — никогда.

Поскольку больше не было смысла стараться предотвратить грозу, Кастор провел жену в самый первый ряд и гордо уселся, держа Марию за руку. Она не противилась. Она хранила полнейшее спокойствие, и лицо у нее было такое безмятежное, словно она была уверена — сегодня вечером ее имя ни разу не будет произнесено.

Поначалу так и вышло. Первым на «горячее» место усаживали, по традиции, кого-нибудь из бригадиров. Ведь продукция и производительность — тема номер один для любой сельскохозяйственной коммуны, как не крути. В этот вечер пришел черед Толстой Роды. Гневный голос помощника руководительницы назвал ее имя.

— Мелкинс Рода! — прогремел голос помощника. — Ты на два гектара отстаешь от планового задания. Как ты допустила подобное, учитывая, что пища — основа социализма?

Но Толстая Рода была тертым калачом. До тонкостей изучив искусство сидеть на «горячем» стуле, она поспешила вперед, к сцене, и уже на ходу начала критиковать себя.

— Я была слишком снисходительна к моей бригаде, — призналась она. — Я не справилась с руководством, не сумела организовать людей на добровольную работу, чтобы выполнить план. Вчера Мелкинс Кастор уклонился от дополнительных работ, и я закрыла на его проступок глаза, не попыталась разъяснить всю политическую важность… — В этом месте она вполне могла бы и остановиться. Кастор пришел в ярость. Какая подлость! Она принялась критиковать его, прекрасно сознавая, что последует немногим позднее. Вполне в стиле Толстой Роды.

Все прекрасно понимали, что самокритика Роды — не более, чем ритуал. Когда бригадирша закончила посыпать голову пеплом, ее отпустили с миром, взяв обещание усердно работать и учиться. И все.

Потом помощник властно взмахнул рукой и на сцену вынесли второй стул. И началось.

Обычно сеанс на «горячем» сиденье продолжался минут десять. Самые закоренелые преступники проводили на нем до часа, но это только в особых, безнадежных случаях, когда член коммуны совершал нечто, влекущее за собой изгнание из деревни или что-нибудь похожее. Но прошел час, а Кастор с Марией все сидели на сцене, и толпа, похоже, только-только вошла во вкус. Казалось, сказать свое веское слово стремился каждый из членов коллектива — и не только по поводу несанкционированной беременности. Кастору припомнили все, даже самые мелкие грехи.

— Зачем изучал ты китайский и астрофизику вместо какой-нибудь полезной для коллектива науки, например, почвоведения или бухгалтерского учета?

— Ты проявил тщеславие, Кастор, непростительную гордыню! Ты позабыл, где твое место!

— Ты дерзко разговаривал с инспектором народной полиции! Это наглость, Кастор!

— Ты подумал о том, что может случиться с деревней, если мы превысим уровень рождаемости? Хочешь, чтобы нас стерилизовали, как африканцев?

— Если бы ты был верным членом коллектива, если бы тебя волновала судьба коммуны, ты не просил бы о переводе в обсерваторию!

— Гордыня, Кастор! Гордыня и тщеславие! Учись быть скромнее!

И так постоянно — Кастор такой, Кастор сякой. А как насчет Марии, из-за которой и возникли все неприятности? Кастор, крепко сжав зубы, пылающим взором окинул полукруг гневно обвиняющих его товарищей. Ведь именно Мария решила, что если случилась беременность, то пусть ребенок родится. Кастор всего-навсего согласился с ней, не более. Разве он виноват, что прошло полгода их семейной жизни, и все равно, каждый вечер он жаждет ее тела? Как поступить? Ответить на обвинения? Свалить вину на Марию? Предаться самокритике и последовать примеру Толстой Роды? На это он не пойдет, гордость не позволит. Да, у него есть собственная гордость, он самолюбив, может быть, дерзок, но в любой случае, он будет сидеть сцепив зубы, и пусть говорят, все что им придет в голову. Ему захотелось дотронуться до Марии. Жаль, что стулья поставили на некотором расстоянии друг от друга. Ему так хотелось взять руку Марии в свою, успокоить ее — или себя, что ближе к истине. Мария, похоже, в утешениях не нуждалась. Сложив руки на коленях, она сидела тихонько и взгляд ее был безмятежен.

Наконец помощник руководительницы звонко хлопнул в ладоши, — ему нужен был микрофон, и автоматическая поисковая система развернула микрофон в его сторону. Он сказал:

— Говори же, Кастор! Что ответишь ты на справедливый гнев твоих товарищей?

Кастор скрипнул зубами, потом сказал сердито:

— Я был неправ. Я не выполнил своих обязанностей перед народом.

— И все? — не отпускал его помощник. Кастор молчал: не в силах был заставить себя говорить. — И что еще? — продолжал безжалостно помощник. — Как насчет беременности? Разве это не твоя вина? Какие шаги ты намерен предпринять?

Кастор, взбешенный, открыл рот, хотя сам не знал, что сейчас скажет. Но ничего не успел произнести. Мария хлопнула в ладоши, привлекая внимание микрофона, и спокойно, внятно, сказала:

— Кастору об этом сказать нечего.

Помощник изумленно уставился на нее, позабыв закрыть рот. Несколько секунд он так и стоял с отвисшей челюстью, потом пришел в себя и пробормотал:

— Что? Что ты сказала?

— Я сказала, что решение принимал не он. Я развожусь с Кастором. Я подала заявление на развод, и решение вступит в силу в течение двадцати четырех часов, если Кастор не опротестует его.

— Протестую! — прохрипел Кастор, к которому вернулся дар речи.

— Не нужно, — спокойно сказала она, повернувшись к нему лицом. — Не стоит, потому что я никогда не соглашусь на аборт. И еще. Я подала заявление о переводе. Я добровольно уезжаю в зерновой коллектив, в прерии. Они освобождены от норм рождаемости. Меня приняли.

Она улыбнулась Кастору, потом улыбнулась вдруг притихшему залу.

— Так что сами видите, — сказала она в заключение, — больше об этом нечего говорить.

В самом деле, все уже было сказано.

Все было сказано, хотя Кастор провел бессонную ночь, собирая жену в дорогу. Он то плакал, то начинал спорить, то умолял ее передумать, и, наконец, посадил жену в автобус, идущий в Саскатчеван. Мария тоже не спала всю ночь, и ей тоже пришлось пролить немало слез, но к тому времени, когда, рыча мотором, подкатил автобус, она улыбалась.

— Ты по-прежнему очень дорог мне, Кастор, — сообщила она. — И я пришлю тебе карточку нашего ребенка.

— Мария, Мария! — простонал он. Потом сделал последнюю отчаянную попытку: — Подожди до завтра! Мы уедем вместе!

Она грустно покачала головой.

— Не могу. К тому же, — заметила она, — тебя должны вызвать в суд, тебе нельзя уезжать из деревни. — Она поднялась на ступеньку автобуса, наклонилась, чтобы поцеловать его на прощанье. — И по правде говоря, ты ведь на самом деле совсем не хочешь уезжать, верно?

Повестка в суд пришла через шесть дней. За это время Кастор успел раз сто принять окончательное решение относительно Марии и раз сто передумать. И все решения были разные. В результате он не предпринял ничего. Мария для него потеряна. Она разбила его сердце. Кастор превратился в растерянного, утратившего почву под ногами человека. Рана болела, и болела сильно. Но с другой стороны, решил он, если она так легко с ним рассталась из-за такого пустяка, как еще неродившийся ребенок, то… почему бы и нет? Пусть живет, как ей нравится.

Пользы от него в эти шесть дней было мало. Помощник руководительницы не преминул прямо ему сказать об этом, а потом, уже по-человечески, нормальным тоном, добавил:

— Стереги карманы, родич Кастор, и не задерживайся в городе надолго. Да, кстати, если подвернется случай, купи мне шоколадных батончиков, знаешь, такие, с мятной помадкой… в чем дело?

— Вот в чем! — проворчал Кастор, помахав перед носом помощника билетами. Китайцы-хань, правительственные чиновники и лица, едущие по делам государственной надобности, имели право воспользоваться воздушным транспортом. Это известно каждому. Но помощник только расхохотался в ответ на претензии Кастора.

— Государственное дело?! Ты всего-навсего свидетель, а не выдающийся партиец! Поедешь в Новый Орлеан, расскажешь, как было дело и — назад. Не забудь купить шоколадки, прошу тебя. А государственное дело, родич Кастор, — оно здесь, в коллективе. И кем, по-твоему, я тебя заменю, а? Кто вместо тебя работать будет? В общем, езжай автобусом и не слишком себе воображай.

Кастору предстояло длинное путешествие. Впервые в жизни покидал он пределы родной автономной республики. Автобус полз по прибрежному шоссе, мимо рисовых полей, мимо заболоченных низин, мимо пастбищ, а потом вверх вдоль устья Миссисипи, направляясь к далекому большому городу. За первые пять часов поездки Кастор ничего нового в окне не увидел. Очень жаль. Зато появилось время подумать. Мысли, которые то и дело приходили в голову, не отличались разнообразием. Ему уже надоело думать об одном и том же. Кастор прекрасно знал, почему добровольцы в Саскатчеване могли не тревожиться на счет норм. Потому что уровень смертности был едва ли не выше, чем рождаемости. Люди гибли от суровых зимних морозов, от голода (часто случались неурожаи), от радиации — Саскатчеван был еще диким краем, фронтиром, той частью континента, где раны войны не успели полностью затянуться. И люди гибли просто потому, что жили в этом диком краю. Он должен был удержать Марию. Он должен был ехать с ней вместе, хотя это было невозможно. Невозможно, пока не кончится дознание, но потом, через неделю, через месяц, он поедет за ней… В этом месте мысли Кастора обычно прерывались. Тупик.

Мария была права, сказав на прощанье: «Ты ведь не хочешь уезжать на самом деле, верно?»

Он действительно не очень хотел покидать деревню ради Саскатчевана.

К этому моменту автобус достиг окраин Нового Орлеана. Мысли о Марии мгновенно испарились.

Автобус еще только пересекал новый, восточный район пригорода, а Кастору казалось, что он попал в страну чудес. Вдоль улиц с жужжанием проносились электрические троллейбусы, люди в яркой одежде бродили из магазина в магазин, рассматривая витрины, останавливались у тележек уличных торговцев, чтобы полакомиться мороженым, шербетом или сливками, выпить прохладительного напитка из бумажных стаканчиков. Над тротуарами вздымались громады зданий — в три этажа, в пять, шесть, иногда десять и больше, а потом, когда показался мутный ручеек, все еще носивший гордое название Миссисипи, Кастор увидел небоскребы в сорок этажей и повыше. От изумления Кастор широко раскрыл глаза и рот. Он, взрослый гражданин, полноправный член сельскохозяйственной коммуны, в скором будущем — отец, человек, приехавший в крупный город по важному делу — свидетельствовать в суде, — при всем при том он оставался двадцатидвухлетним юношей. Разглядывая чудеса, окружавшие его со всех сторон, он забывал о себе. Только когда автобус пересек мост через речку и они въехали в обширный двор шумного автовокзала, Кастор забеспокоился. Он забросил за спину сумку, проверил, на месте ли деньги, и вышел через огромные, вращающиеся двери, наказавшие его за медлительность увесистым толчком по пяткам. Ему было велено явиться в здание суда по уголовным делам. Очень хорошо. Чудесно. Но как же ему отыскать это самое здание?

Полицейский с зелеными погонами стоял на страже островка безопасности, разделявшего оживленную магистраль. Спросить у него? Но, опять-таки, как до него добраться? Одно дело глазеть на поток движения в автобусное окно, сидя в безопасности. Совсем другое — оказаться в самой гуще. Машин было пугающе много — грузовики, троллейбусы, личные автомобили, фургоны, такси. Они сновали туда и сюда, как будто в Новый Орлеан именно сегодня собралось все население Северной Америки, и на полной скорости бешено мчало по магистрали мимо автовокзала. Кастор долго стоял на бровке тротуара, наблюдая, пытаясь разрешить загадку светофоров. Потом, улучив момент затишья, храбро проскользнул под носом у притормозившего фермерского грузовика и добрался до островка безопасности. Полицейский одарил его строгим взглядом.

— Здание уголовного суда, — выдохнул запыхавшийся Кастор. — Как туда пройти?

Ему объяснили, как туда пройти, заодно он узнал, что по глупости проехал на два километра дальше, чем нужно, миновав пункт назначения. Кроме того, ему прочитали лекцию об обязанностях доброго гражданина при переходе оживленных улиц. Он был рад унести ноги. Но едва Кастор немного освоился и непосредственная опасность погибнуть под колесами ему больше не грозила, он воспрял духом.

Прогулка оказалась утомительно долгой. С другой стороны, вокруг было столько интересного! Совсем не то, что смотреть из окна автобуса. Теперь он мог вдыхать запахи улицы, чувствовать под ногами тротуар, потолкаться в толпе. Билокси до Нового Орлеана далеко! Экскурсионные автобусы были набиты туристами — ханьцами, прямо с берегов Отчизны. Оказывается, туристы с удовольствием фотографировали не только сельские коммуны, — Новый Орлеан тоже был им в диковинку. Вдоль тротуаров выстроились торговцы-лоточники, продавали сочные красные помидоры, виноград, длинные белесые стебли салата-латука; все это торговцы выращивали на собственных участках и каждое утро приносили в город, чтобы сбыть товар и поглазеть на городскую жизнь. Почти в каждой нише, каждой подворотне расположились ремесленники, разложив нехитрый инструмент, готовые любому оказать услугу: починить башмак или подстричь волосы. Почти все торговцы и ремесленники были янки. Почти все пешеходы, прогуливавшиеся вдоль тротуара — китайцы-хань, но на Кастора никто внимания не обращал.

Кастор обнаружил, что под ложечкой сосет — у него разыгрался аппетит, и он остановился у тележки, с которой продавали охлажденный шербет. Тележку окружала небольшая толпа покупателей. Понаблюдав за клиентами торговца, он выяснил, с какой стороны нужно пробираться к прилавку, двигаясь вместе с очередью, потом расстегнул карманчик и отделил от тощей пачки купюр одну банкноту. Торговец, внимание которого Кастору удалось, наконец, привлечь, подозрительно взглянул на купюру с красной каймой — у всех купюр АРБ имелась красная кайма, — но, пожав плечами, деньги принял, но сдачи не дал. Кастор отвернулся и отошел. Он злился на себя, потому что понимал — его обсчитали, и он не решился протестовать. Вдруг ухмыляющийся юноша-ханец дружелюбно хлопнул Кастора по плечу. На маловразумительном английском он жизнерадостно поинтересовался:

— Брат, ты прямо из глубинки? Не боись! Врубишься скоро-скоро, понял?

Кастор, услышав его английский, поморщился, но был благодарен юноше за моральную поддержку. Он спросил на высшем наречии:

— Мне нужно попасть к зданию уголовного суда. Я правильно иду?

Оказывается, да, он на верном пути. Но новому знакомому потребовалось несколько минут, чтобы объяснить Кастору, где поворачивать, как пересекать магистраль по пешеходным мостикам на определенных перекрестках — и все это в сопровождении дружеских похлопываний по плечу, спине, тычками в ребра и живот. Кастор немного удивился, поскольку китайцы-хань традиционно избегали прикосновений к другому человеку, насколько возможно, но все равно был очень благодарен пареньку. Почти целый час.

Через час Кастору пришла в голову полезная мысль. Среди достопримечательностей Нового Орлеана не последнее место занимали магазины, универмаги, салоны, торговые центры; и не только помощник руководительницы коммуны жаждал приобщиться к богатствам большого города. Кастор решил увезти с собой столько предметов роскоши, сколько окажется в состоянии приобрести. Для этого нужно было пересчитать деньги, определить, что он может себе позволить, а что нет, и тут Кастор обнаружил, что деньги пропали. Карманчик был расстегнут и пуст.

С этого момента Кастор никакой благодарности к юному ханьцу не чувствовал.

Он добрался до здания суда, и ему передали приказ инспектора Цзунг явиться лично к ней; прошагав лишний километр к управлению народной полиции, он выяснил, что инспектора нет на месте; когда секретарь по телефону отыскала инспектора, инспектор велела Кастору отправляться в гостиницу для командированных, а утром явиться на заседание суда — еще полтора километра пешком, и солнце уже село. Клерк за стойкой дежурного сообщил ему две новости, хорошую и плохую. Плохая новость состояла в том, что к ужину, который подавали постояльцам, Кастор опоздал; зато, — хорошая новость! — менее чем в квартале от гостиницы полно ресторанчиков…

Конечно, новость приятная — если у вас есть деньги.

Выступление Мелкинса Кастора в суде свелось к тому, что он ответил на три вопроса, каждый ответ был длиной всего в одно слово, но времени пришлось потратить изрядно, хотя выступать он должен был первым. Сначала пятеро судей и разнообразные судебные чиновники долго перешептывались — что-то они не поделили, похоже, — а Кастор и все остальные пребывали в нервном ожидании (Кастора, например, грыз голод) начала представления.

Впрочем, Кастор мало обращал внимания на голод. Он возбужденно вертел головой во все стороны, разглядывая зал суда, пока у него не заболела шея. Зал суда был разделен на три концентрические «четвертины», словно концерт-холл. Впереди находилась так называемая «сцена» с местами для судей, народных юрисконсультов и секретарей. На некотором расстоянии помещались скамьи для свидетелей, где сидел сам Кастор и где впереди, в самом первом ряду, он заметил коротко подстриженную черноволосую голову инспектора Цзунг Делилы. За спиной Кастора поднималась прозрачная перегородка, отделяя судей и свидетелей от галереи для зрителей, чтобы шум и гам не препятствовали творить правосудие. Галерея предоставляла места для нескольких сотен зевак, но сегодня там было просторно. Очевидно, поглазеть на заседание явились только самые любопытные и те, кому нечем было себя занять, решил Кастор. Среди зрителей Кастор заметил нескольких янки, лицо или два показались ему смутно знакомыми. Может, это члены скотоводческой коммуны? Не исключено, процесс наверняка должен был заинтересовать жителей соседнего коллектива. С другой стороны, никто из деревни Кастора не приехал. Другие зрители оказались полюбопытнее, с его точки зрения. Как всегда, целый автобус вездесущих туристов с Материка, группа поменьше — из Индии, в сари и тюрбанах, но все — с фотокамерами. У некоторых зрителей вид был более чем странный. Например, присутствовал человек с громаднейшей головой, словно ему надели футбольный шлем, который был ему велик на пять размеров. Может, это и был какой-то особый шлем или шляпа? Большеголовый был ханьцем, но выражение лица у него поразительно быстро менялось, а поведение было еще более непонятным, чем лицо. Похоже, человек этот не мог решить, чего же он хочет. Он поднимался, чтобы покинуть зал, потом снова пробирался между сиденьями к старому месту; снова приподнимался на секунду и с громким стуком откидного сиденья опускался. К удивлению Кастора забавному типу все сходило с рук, его не вышвырнули из зала. Наоборот, служители, похоже, считали его лицом привилегированным.

Затем, когда судьи разрешили свой спор и пришли к некоему общему мнению, и заседание было открыто, возникла новая задержка.

Секретарша с каменным лицом приблизилась к Кастору, который смущенно поежился под строгим взглядом судей, в этот момент направленном на скамьи свидетелей, и спросила на высшем наречии:

…— Сознаете ли вы всю ответственность за дачу ложных показаний под присягой? Готовы ли вы говорить правду и ничего, кроме правды?

Кастор начал было отвечать, но у секретарши вдруг удивленно поднялись брови, она с потрясенным видом заставила его замолчать, пока вопрос ее переводили на английский. Кастор понял, что способным к разумению высшего наречия его не считают. Неприятное открытие, что и говорить. Он не подал виду, но самолюбие его было болезненно уязвлено. Он обвел взглядом галерею зрителей. Почти все глазели на него, включая большеголового чудака. Инспектор Цзунг Делила наблюдала за ним с ехидной полуусмешкой. Наконец, Кастору задали три вопроса:

— Ваше имя — Мелкинс Кастор и вы являетесь гражданином автономной республики Бама, членом полевой бригады номер три коллективной фермы «Небесное Зернышко»?

Пауза для перевода, после чего Кастору позволяли ответить:

— Да.

— Хси-хси, — пропищал переводчик, и судья задал следующий вопрос:

— Неделю назад, во время пересадки саженцев риса вы обнаружили человеческую голову?

— Да.

— Хси-хси.

Наконец, заключительный вопрос:

— Вы узнаете эту голову?

Вопрос не требовал перевода даже для самого исключительно англоязычного свидетеля, потому что женщина-секретарь выставила перед Кастором голографическую рамку с объемным изображением головы — в натуральную величину, со всеми положенными признаками разложения. Мягкие части лица объели рыбки тилапии. Смотреть на него было жутко. Еще хуже — сознавать, что к этой кошмарной голове он прикасался.

— Д-да, — запинаясь, пробормотал Кастор, пытаясь сдержать тошноту. После чего его отпустили.

Пока он возвращался к своему месту, перед глазами стояло изображение жуткой полуразложившейся головы мертвеца. Лишь несколько минут спустя Кастор пришел в себя и вновь принялся следить за ходом дознания.

…В самом деле, заседание оказалось интересной вещью, что-то в роде живой детективной оперы. С методичной неторопливостью суд рассматривал улики, и Кастор, пытаясь сложить отдельные части головоломки в определенное целое, быстро увлекся этой загадкой. Вторым свидетелем оказался молодой человек из скотоводческого коллектива «Жемчужная Река» — того самого, где кости трупа были размолоты в порошок. Юноша был испуган, но одновременно ему нравилось находиться в центре внимания. Да, сказал он, вместе с другими парнями они просачковали занятия по тай-чи, чтобы сыграть в бейсбол. Да, они наткнулись на человеческую руку, — часть руки, если быть точным. Собаки, охраняющие стадо, успели обнаружить ее несколько раньше, поэтому рука была изрядно изгрызена собаками. Кастор был благодарен судьбе за то, что ему не пришлось рассматривать вблизи соответствующий голографический снимок. Но парень, похоже, нисколько не смутился.

За молодым человеком настал черед старика, из той же деревни. Старик был заметно испуган, даже сильнее, чем парень. Поэтому, чтобы не выдать себя, держался воинственно, ответы на вопросы словно выплевывал в лицо переводчику. Да, он руководит бригадой, обслуживающей механический костеочиститель и костомолку. Да, он всегда запирает сарай — детишки могут залезть туда и ненароком покалечиться. Нет, он понятия не имеет, каким образом злоумышленник пробрался в сарай и перемолол скелет, предварительно содрав с костей мясо. Потом, когда ему разрешили вернуться на место, он просеменил в конец последнего ряда и сел, уставившись в пол, не обращая внимания на следующего свидетеля. Следующим был судебный медэксперт, доложивший о фрагментах человеческих костей, найденных в упаковке с костяной мукой, предназначенной на удобрения. Его сменила инспектор народной полиции Цзунг Делила, после своего выступления пересевшая на сиденье рядом с Кастором. Цзунг Делила рассказала суду о том, как она провела осмотр места происшествия и допрос лиц, присутствовавших на месте.

— Книжник, — прошептала она на ухо Кастору, — ты отлично выступил.

Но Кастор ничего не ответил, потому что не понял, смеется она над ним или говорит серьезно.

К удивлению его на утреннем заседании выступил всего лишь еще один свидетель, тоже полицейский, добавивший кое-какие детали к рассказу Цзунг Делилы. После чего судьи посовещались и объявили двухчасовой перерыв на обед. И это только после полутора часов работы, или даже меньше! О, да, эти китайцы-хань не утруждают себя излишним старанием. Толстая Рода такого в своей бригаде не допустила бы. Цзунг Делила поднялась, заметила, что Кастор сидит, как будто приросший к своему месту, и спросила:

— Что с тобой, Книжник? Ты не проголодался?

— Скорее умираю с голоду, — с горечью признался Кастор, объяснив затем, что вчера его деньги похитил ловкий карманник, а завтрак в гостинице он проспал.

— Ты глуп! — упрекнула его инспектор Цзунг. — Ты не знаешь разве, что свидетелям положен гонорар за участие в дознании, а так же компенсация сопутствующих затрат? Спустись вниз, в бухгалтерию. Назови имя и получи деньги — нет, лучше пойдем вместе. Пообедаем в ресторанчике напротив, там неплохо готовят, а заодно я выясню пределы твоей наивности, Книжник!

Но они не успели покинуть здание, выйти на улицу, на ослепительное солнце, как в зале случился инцидент. Они вышли из-за прозрачной кристальной загородки и в этот момент их внимание привлекла суета на галерее для зрителей. Чудаковатый старик с громадной головой придумал новый способ нарушить тишину и порядок. Он растянулся поперек двух сидений, а работник «скорой помощи», облаченный в белую куртку, прилаживал на его лицо кислородную маску. Старик размахивал руками, похоже, пытался что-то сказать Кастору, бешено вращая глазами, но из-за кислородной маски ничего внятного не мог произнести. Кастор громко засмеялся.

— Псих какой-то, — заметил он, но Цзунг Делила нахмурилась неодобрительно.

— Ты имеешь в виду Фунг Босьена? Знаменитого ученого и высокопоставленного партийца? Этот человек заслуживает большего уважения. — Потом добавила снисходительно: — Впрочем, Многолицему не стоило покидать свои лаборатории. Опять неприятности, и так каждый раз.

— Какие неприятности? — с интересом начал было Кастор, но к этому времени они уже покинули здание и им предстояло перейти через улицу. Рабочий день был в разгаре и все автомобили, грузовики и троллейбусы лихорадочно торопились попасть по назначению, обгоняя друг друга, поэтому пересечение проезжей части оказалось неприятнейшим для Кастора событием. Кастору очень хотелось взять инспекторшу за руку. Гордость не позволила ему обнаружить страх, — тем более, ей подобная акция могла прийтись не по вкусу, — и поэтому сердце его глухо и учащенно стучало, когда они достигли спасительного тротуара на противоположной стороне.

Зато ресторан пролил целительный бальзам на его раны! В ресторане пахло восхитительно! Они отыскали два места за большим круглым столом в углу помещения, с видом на оживленную улицу. Все остальные места были заняты, но каждая из компаний занималась собой, не обращая внимания на других. Официанты и официантки подносили дымящиеся супницы, тарелки с обжигающе горячей, прямо со скороводы, жареной рыбой и хрусткими, свежими, зелеными овощами, а также полулитровые бутылки пива и апельсиновой газировки. Видя, что Кастор и в самом деле изголодался, Цзунг Делила молча принялась за еду, без особого аппетита, позволяя Кастору утолить потребности юного организма с повышенным обменом веществ. Слопав вторую порцию хрустящих куриных крылышек и третью чашку риса, он, наконец, поинтересовался:

— А кто он такой, этот Многолицый?

— Не называй его Многолицым. Для тебя он — Фунг Босьен, — повелительным тоном сказала Цзунг Делила. — Профессор Фунг Босьен, и еще целый ряд имен, и этсетера, как говорится по-английски.

— Это не английское выражение, — поправил ее Кастор, набив рот рисом.

— Ах, я позабыла, ты же у нас Книжник! Филолог! В общем, забудь о нем. Многолицый тебя не касается.

Кастор пожал плечами, рассматривая блюдо со свежими фруктами, только что выставленное официантом на «ленивую Сьюзан» — вращающийся поднос в центре стола.

Занявшись десертом, Кастор, чтобы поддержать разговор, спросил:

— А как вы догадались искать кости в соседней деревне? У скотоводов?

— Просто хорошая работа хороших профессионалов, — сухо сказала Цзунг Делила, — и об этом тебе рассуждать не полагается, пока не закончено дознание. — Подумав, она добавила: — Впрочем, твоя помощь могла бы пригодиться.

— Содействовать инспектору полиции — долг каждого гражданина, — вежливо сказал Кастор.

— Ах, Книжник! Какой ты ехидный! Неужели тебя так сильно обидели? В чем тебя ущемили?

— Меня не приняли в университет, — сказал он, словно этого было довольно, чтобы удовлетворить любопытство инспектора.

— Это я знаю. Знаю также, что ты не оставил учебу, продолжал заниматься с машинами. И какие любопытные предметы ты выбрал! Астрономия, математика, история — и, конечно же, твой великолепнейший мандаринский диалект! Неужели стать автодидактом намного хуже, чем получить университетский диплом?

Он пожал плечами. Слова Цзунг Делилы произвели на него впечатление — не только потому, что она употребила термин «автодидакт», которого раньше в разговоре Кастору никогда слышать не приходилось, что, в общем-то, не удивительно на ферме, выращивающей рис, но и потому, что она в подробностях была знакома с его научными интересами.

— Пожалуй, — согласился он, — я мало что потерял.

— А здесь, в Новом Орлеане, с тобой плохо обращались? Тебя заставили ночевать в хлеву со свиньями?

Глаза Кастора сверкнули — все-таки во многом он оставался простодушным деревенским парнем.

— Да нет, — признался он и, не выдержав, затараторил горячо: — Гостиница грандиозная! Если бы меня еще и покормили… Впрочем, у меня комната с отдельным туалетом и душем! И экран на пятьдесят один канал, он даже индийские программы принимает!

— Ханьские передачи недостаточно хороши для тебя? — пошутила она. Потом, посерьезнев, перешла к делу: — Значит, я с чистой совестью могу воспользоваться определенными сведениями, тебе известными. Итак, расскажи мне все, что ты знаешь о коллективе «Жемчужная Река». Вы с ними общаетесь?

— Не особенно. Так, иногда встречаемся. На танцах, на митингах и демонстрациях, в основном. Мой двоюродный брат Патрик женился на девушке из их деревня, только они попросили о переводе в Техас. Ей наша деревня не понравилась.

— Рассказывай все, что знаешь, — приказала Цзунг Делила, потягивая чай.

Кастор принялся послушно рыться в памяти. Названием своим коллектив «Жемчужная Река» был обязан происхождению фермы. Первые поселенцы были когда-то туристами; война застигла их врасплох в то время, когда они прогуливались по магазинам Гонконга. Но настоящие проблемы возникли, когда война кончилась. В Китае остаться они не могли, потому что Китай был не в состоянии прокормить собственный народ, не говоря уже о буржуазных приспешниках, которым, строго говоря, вообще в Гонконге делать нечего. Вернуться домой туристы тоже не могли, потому что у большинства никакого дома не осталось. Месяца три-четыре они мыкались по лагерям для иностранцев, вечно голодные, психологически надломленные войной, потерявшие надежду. Наконец им предложили возвращение в Америку, но на определенных условиях. Им предоставят транспорт, а они, в свою очередь, обязуются заняться выращиванием домашнего скота, основать ферму в Алабаме — вернее, на опустошенных землях, когда-то называвшихся Алабамой. Они ухватились за эту счастливую возможность руками и ногами. Не потому, что были счастливы стать фермерами — другие варианты были гораздо хуже. В большинстве своем эти туристы, вышедшие на пенсию учителя английского и коммивояжеры, решившие провести приятный отпуск за океаном, не были прирожденными фермерами. Они не умели чистить загоны для свиней и принимать новорожденных телят. Особой роли это не играло. Все равно, почти все первые поселенцы не выдержали долго жесточайших условий послевоенной Америки. Они не выжили. Ферму создала группка туристов помоложе. Шли годы, и коллектив фермы, нуждавшийся в рабочих руках, пополняли разнообразные нежелательные элементы из городов. Многие новобранцы оказались китайцами, но американскими (как их называли, «заокеанскими») — в третьем, в четвертом поколении. Эти амеро-китайцы не сошлись с ханьцами, прибывавшими на опустошенный континент, чтобы вновь его заселить. С ними амеро-китайцы уживались намного труднее, чем соотечественники английского происхождения. Поэтому мятежников и недовольных в «Жемчужной Реке» было более чем достаточно. Постепенно жители соседних деревень поняли, что лучше их не задевать, и оставили скотоводов в покое.

Кастор заметил, что Цзунг Делила посматривает на часы, и сообразил, что она уже услышала все, что ей было нужно услышать относительно коллективной фермы под названием «Жемчужная Река».

— Как мне теперь быть? — спросил он. — Должен ли я вернуться в деревню?

— Сейчас? — поразилась инспекторша. — До окончания следствия? Разумеется, нет. Любого из свидетелей могут вызвать повторно. Ты уедешь, когда больше не будешь нужен, о чем тебе сообщат. Кроме того, — сказала она с усмешкой, подзывая официанта, чтобы расплатиться по счету, — сегодняшний день будет для тебя особо интересен, мне кажется!

Перед началом дневного заседания Кастор успел не торопясь получить гонорар и компенсацию. Он с любопытством вертел в руках ренминь-доллары с зеленой каймой и ждал, когда возобновит работу суд. Зрителей после перерыва прибавилось, но странного большеголового старика по прозвищу Многолицый Кастор среди зрителей не заметил. Инспектор Цзунг Делила покинула его, снова заняла место в первом ряду вместе с тремя остальными полицейскими. Все они, казалось, с напряженным интересом ждали чего-то особого.

Как только вызвали первого свидетеля, Кастор потерял интерес к галерее для зрителей, сунул банкноты в карман. Свидетельские показания давал технический эксперт из полиции, седоволосый человек с большим, судя по всему, опытом судебных разбирательств. Вопросы и ответы быстро следовали друг за другом, опрос шел как по маслу.

— Вы получили задание опознать покойного?

— Да. Путем клеточного анализа и сравнительного определения характера волосяного покрова в нижней части затылка покойный был опознан как Фенг Эйвери, семнадцатилетний гражданин АРБ, ученик забойщика скота из скотоводческого коллектива «Жемчужная Река». Ученик Фенг принадлежал к заокеанским китайцам, в шестом поколении, как по материнской, так и по отцовской линии.

— Вы изучили личное дело ученика Фенга Эйвери?

— Изучил. Будучи студентом университета дважды подвергался аресту. Оба раза — за контрреволюционную деятельность. Первый арест — за участие в митинге правых уклонистов. Второй — за порчу народного имущества путем нанесения распыленной краской надписей-графити. На стенах общежития им были нарисованы лозунги типа «Америка для американцев!» и «Китайцы, убирайтесь домой!» Ученик Фенг был исключен из университета после второго ареста, и после этого находился под наблюдением.

Кастор даже втянул голову в плечи, изо всех сил вжимаясь в сиденье. Он боялся пошевелиться или посмотреть вокруг, чтобы не обратить на себя внимания. Дело вступило на опасную территорию! Речь уже не шла о простом убийстве. Дело попахивало государственным преступлением! Антинародным деянием, может быть, целой серией. Чем только думал этот несчастный парнишка? Он имел все! У янки-китайца было даже меньше шансов попасть в университет, чем у чистокровного янки, вроде Кастора. Должно быть, это был особенный паренек — и пользовался особыми привилегиями. Чтобы такой человек не оправдал доверия? Уму непостижимо!

В зале чувствовалась напряженность, присутствующие перешептывались, беспокойно двигались. Зрители, которых от Кастора отделяла звуконепроницаемая загородка, взволнованно наклонялись друг к другу; для языка телодвижений прозрачный кристаллический лист не представлял препятствия. Судья не допускающим возражений тоном вновь вызвал начальника бойни для повторной дачи показаний. Лицо старика, его поза говорили сами за себя, слов не нужно было. Медленно, едва волоча ноги, опустив голову, с погасшим лицом, он занял место, ожидая рокового удара.

— Вы знали, что ученик Фенг не выходит на работу как положено?

Старик прерывисто вздохнул и вдруг огрызнулся:

— Знал, понятное дело! Он же мой внук, как не знать!

Любитель бейсбола, паренек, сидевший через два ряда впереди Кастора, вдруг заплакал.

— И вы не сообщили о его отсутствии?

— Зачем это? — визгливо выкрикнул старик. — Я и так знал! Он всегда искал неприятностей, вечно всем был недоволен! Украл где-то пистолет, хотел напасть на радиотелескоп. Я пошел следом, я его умолял одуматься… — Словно по сигналу, Цзунг Делила и остальные полицейские поднялись за его спиной. Старик крикнул: — Я не хотел, он сам виноват! У меня не было выхода. Он погубил бы нас всех…

Рабочий день в суде закончился, зал опустел. Кастор сидел и ждал, что кто-нибудь объяснит, что ему делать дальше. Ему совсем не улыбалась перспектива долгой автобусной поездки обратно в деревню и нагоняй, который устроит Толстая Рода, и бесконечная до отупения работа на рисовых участках. Вдруг он услышал, как его зовут.

Звала его инспектор Цзунг.

— Ну что, Книжник, какие у тебя планы? — спросила она весело. Лицо ее сияло — очевидно, быстрое и легкое окончание дознания привело инспектора в доброе расположение духа. Она была довольна собственной сноровкой. Кастор пожал плечами.

— Поеду обратно в деревню, наверное.

— Разумеется, поедешь, — согласилась она. — Но не стоит торопиться. Автобусы уходят каждый день, поэтому переночевать можешь в городе.

— Правда? — Кастор обрадовался неожиданной удаче: остаток дня он проведет в городе, утром пробежится по магазинам, а ночевать будет в удобном гостиничном номере, и на этот раз — не с пустым карманом.

— Можно будет посмотреть индийские передачи! — сообщил он, предвкушая удовольствие.

— Обратно в эту трущобу? Забудь! — презрительно усмехнулась Цзунг Делила. — Нет, нет, я настаиваю! Обедаешь у меня, и на ночь тоже найдется, где переспать. Ничего слушать не желаю! Решено!