Твое отсутствие, туман, осенний холод

Вселяют в душу мне глубокую печаль.

По ласке и теплу я ощущаю голод,

Но странно: мне себя совсем, совсем не жаль.

Мне жаль тебя, мое лучистое видение, —

Ты так нежна, так неповторно хороша,

Что счастье для тебя молить у провидения

Коленопреклоненно требует душа.

Мы поздно встретились, хотя давно друг друга

Знали, ждали и искали, где могли.

Могу сказать теперь: да, ты моя Супруга

Во всех известных смыслах неба и земли…

Ты – та, которую я в юношеских грезах

Своею называл и мысленно ласкал.

Ты – та, которую поздней в житейских прозах

Я тщетно вызывал из катакомбы скал.

Как часто, помню я, целуя чьи-то губы,

Лобзаньем вопрошал: ты это – иль не ты?

Но, эха не найдя, сжимал сильнее зубы

И снова жил и ждал несбыточной мечты…

Так отчего же грусть с такою новой силой

Проникла в душу мне и жалит, как змея?

Так отчего же жизнь мне кажется постылой,

Не радуют уже ни книги, ни друзья?

Все это оттого, что сознаю я ясно,

Что сбит судьбою я с турнирного седла,

Что пламень чувств твоих непроизвольно гаснет,

Иначе почему ж ко мне ты не пришла?

Я в веренице лет, проведенных в неволе,

Здоровье растерял, лишился прежних сил.

Просить любить меня я не пытаюсь боле,

Да, впрочем, никогда и раньше не просил.

Просить любви нельзя – любовь не подаяние,

И нищим быть в любви мужчине не к лицу.

Уход твой принесет мне вечное страдание,

Но что ж… раз нет пути к законному венцу?

Я был бы подлецом, достойным осуждения,

Когда б тебя с собой на нищету обрек,

А что же ждет меня со дня «освобождения»,

Как не суровый непреклонный рок?

Ты ж молода душой и телом гибкостанным,

Тебя влекут к себе веселья маяки…

Пройдут года, и я тебе припомнюсь странным

Водоворотом в русле жизненной реки.

Я отвлекусь чуть-чуть во глубь воспоминаний,

Пока мой карандаш к писанью не остыл.

Четырнадцатый год. Из пекла испытаний

Высокий офицер доставлен в дальний тыл.

Не тронули его, к несчастью, вражьи пули,

Нет, поглумился Марс куда страшней над ним:

После контузии врачи его вернули

Слепым… парализованным… больным.

Все, что он мог отдать, – все отдал он Отчизне,

За это лишний крест украсил грудь его.

Но вот жене своей, любимой больше жизни,

Не мог (так думал он) дать ровно ничего.

Она же ангелом-хранителем склонялась

Над саркофагом искалеченной любви

И слышала порой (иль это ей казалось):

«Оставь меня… будь счастлива… живи!»

Отец! Ты умирал четыре долгих года,

Заполненных мученьем и кромешной тьмой!

Утешься: в благодарной памяти народа

Твой сын вознагражден изгнаньем и тюрьмой!

Когда б характер мой одним отцовским свойством —

Железной волей – был наследственно богат,

Я не раздумывал бы долго, я с геройством

Бежал бы от тебя – хотя бы в самый ад.

Но в том-то и беда, что – бледные потомки,

Достойные тех дней, в которые живем, —

Мы грузом личных драм набили все котомки

И на огне страстей изжарились живьем…

Так вот, ты не сердись, что жду тебя я в гости,

Хоть жизнь твою ничем, ничем не облегчил.

Когда б я был богат, я б из слоновой кости

Построил башню и тебя в ней поселил.

На самый верх, туда, поближе к тихим звездам,

Где вкруг тебя жасмин шпалерами расцвел,

Где ложе мягкостью не уступает гнездам,

Туда бы я тебя, взяв за руку, провел…

Но башни этой нет, как нет слоновой кости,

И я спускаюсь вниз, в свободненскую явь.

Опять ты не пришла к больному другу в гости,

Представь, как он грустит, попробуй-ка, представь!

Я все тебе открыл в стихах моей поэмы,

Ее давно ты ждешь, так на же, получай!

Прости меня, что в ней я неприятной темы

Своим карандашом касаюсь невзначай.

Теперь осталось мне одно – просить у Бога,

Чтоб прежних черт твоих в тебе я не нашел,

Чтоб стала ты, как все – душевностью убога,

Чтоб пошлый стиль измен тебе к лицу пошел,

Чтоб легче было мне с тобою распроститься,

Чтоб в жены взял тебя богатый генерал…

Но более всего хочу я помолиться,

Чтоб этим всем мольбам

Господь вовек не внял.