Свадьбу сыграли через неделю. Коржиков торопил. Её положение становилось заметным, да и труднее потом было бы обмануть досужих кумушек. Было весело и шумно на свадьбе, старый Любовин напился и ему было нехорошо. Г ости кричали горько и Маруся с Коржиковым робко целовались. Шума было сделано достаточно. Даже полиция, в лице местного квартального была на свадьбе и это обстоятельство помогло Коржикову освободиться от надзора и сделаться благонамеренным. Когда гости разъехались Коржиков почтительно поцеловал руку своей жены, напялил на себя драповое пальто и пошёл к себе, а Маруся запёрлась в своей девичьей спальне.

Её жизнь мало изменилась. До лета она продолжала ходить на курсы. Только Коржиков теперь бывал у неё, на правах мужа, каждый вечер, штудировал с ней лекции, готовил к экзаменам, приносил ей социалистические брошюры. Он читал их ей, доказывал правоту учения и необходимость вооружённой борьбы с капиталистом и выступлений рабочих, громил армию, громил монархию. Маруся молчала. Она не соглашалась с ним. Но спорить не хотела. В ней шла новая внутренняя жизнь, она прислушивалась к ней и радовалась ей. Она ушла в будущее. Коржиков сдержал своё слово, он ни разу не напомнил ей про её положение.

Старый Любовин только хмурился, глядя на молодых и чаще запивал, чего раньше с ним не бывало. Не только тоска грызла его, но оказалась и застарелая болезнь. Маруся позвала доктора. Несмотря на протесты Любовина, его раздели, осмотрели, прослушали и врач стал серьёзным. Дни Любовина были сочтены. С весны он слег в постель, а летом уже Маруся ни на минуту не отходила от него. Любовин видел, что она готовится стать матерью, рассчитывал время по пальцам и всё больше хмурился. Скороспелый и неожиданный брак Коржикова на Марусе становился ему понятным: его Маруся согрешила. Но с кем? Ужели с Коржиковым? Дочь видела, что отец догадывается о её романе, становилась ласковее к отцу, но отец отворачивался от неё.

Однажды летом, в июльский знойный день, когда пыль неслась по шоссе, нестерпимо пекло солнце, стучали ломовые дроги, звенела и гремела конка, пахло гнилой водой от зацветших канав, гнилью и керосином, запахом нездорового рабочего предместья Маруся, тяжело шагая с большим животом подошла к отцу и села возле его постели на кресле. У него только что окончился мучительный припадок, лоб был покрыт потом, волосы всклокочены. Он недовольным взглядом окинул большой живот Маруси, её похудевшее, ставшее некрасивым лицо, тёмные круги под глазами и проговорил нестерпимо страдая:

   — Маруся, свадьба в феврале была, али в марте?

   — Шестого февраля,— тихо ответила Маруся.

   — Так, так. Когда ждёшь-то?

Маруся задохнулась, лицо её стало жалким, слёзы полились из глаз.

   — Не знаю, папа.

   — Не знаешь? Будто?

Он долго молчал. Лицо его выражало нечеловеческую муку.

   — Что же, — едва слышно прохрипел он так, что Маруся с трудом могла разобрать его слова.— С кем согрешила-то? Ужели с Федей?.. Не верю...

Маруся закрыла лицо ладонями и не дышала. Ей становилось дурно.

   — Отца обманула. Растил, воспитывал... учил... баловал... Думал, путное что выйдет... А вырастил девку распутную...

Какая-то жидкость подступила к его горлу и заклокотала в нём, спазма сдавила его.

   — Папа! Папчик… что с тобой! — сказала Маруся, наклоняясь к отцу. Он лежал неподвижно на спине и глаза его смотрели на Марусю с тоской, мукой и упрёком.

   — Папа милый! Скажи, что-либо... Прости, прости меня...

   — Всю жизнь о вас, — отчётливо проговорил Любовин, — всю жизнь для вас... Для тебя с Витей, а вы... бросили... обманули.

Слёзы показались на его тусклых глазах…

   — Умираю... Один... Одинокий... В позоре.

   — Папа, прости!

Маруся опустилась на колени и охватила голову отца горячими руками. Её глаза были близко от его глаз. Отец смотрел на неё с тоской.

   — Простить могу... Должен простить... Но понять... понять этого, Маруся, не могу... Ужели меня позабыла. Меня не пожалела... не подумала обо мне. Ах, Маруся... Тяжко мне... Не так хотелось умереть... Всю жизнь срама боялся... А умираю в позоре. Дети меня обманули.

Маруся рыдала.

   — Ну чего ты! — лаково сказал Любовин... — Чего! Ну брось!.. По учёному-то это можно, по-нашему, по простому, по христианскому-то нехорошо. А на что учил?.. Да... Ну, вот что, Марья. Я тебя простил, прости и ты меня. Не так, значит и я тебя повёл. Спосылай за священником, за отцом Григорием. Примириться надо. Не проживу долго.

Вечером Любовин исповедовался. Старый священник с длинными сивыми волосами и седеющей бородой прочитал над ним молитву и когда вышел, слёзы стояли у него на глазах. Маруся ожидала его в столовой. Он подошёл к ней.

   — Знаю, — кротко сказал он,— что не веруете. Знаю, что отошли от Бога, однако, уверуйте. Святой души отец ваш и вам просил передать, чтобы вы на него не обижались. В Боге он и с Богом и легко ему.

   — Я верую,— сказала Маруся, наклоняя голову. — Я уверовала в Господа Бога и я надеюсь Бог простит меня.

   — Если отец ваш по человечеству вар простил, как не простить вас Богу.

Священник положил руку на голову Маруси и вышел.

В ту же ночь Любовин скончался. Маруся сидела в кресле у его койки. Среди ночи она задремала и когда очнулась её поразила странная тишина в комнате. Не было слышно тяжёлого дыхания её отца. В комнате было темно, свеча, горевшая в углу, чтобы не мешать Любовину, погасла. Маруся зажгла свечу и подошла к отцу. Он лежал на спине. Голова тяжело ввалилась в подушки, нос показался длинным и острым и был бел. Глаза закрылись, крепко сжатие губы посинели. Маруся прикоснулась к его руке — она была уже холодная.

Маруся вышла из кабинета и прошла в столовую, где на диване спал Коржиков.

   — Фёдор Фёдорович,— сказала она, — папа скончался.

   — А, — сказал вставая Коржиков. — Так, так. Надо было этого ожидать.

   — Что же делать? — ломая руки сказала Маруся.

   — Хоронить,— спокойно сказал Коржиков.— Дело обыкновенное.

С утра принялись за хлопоты. Маруся, превозмогая страшные боли, распоряжалась вместе с Коржиковым похоронами, провожала гроб на извозчике на Охтенское кладбище. По возвращении она почувствовала себя очень плохо, пришлось послать за акушеркой и та уложила Марусю в постель. Волнение и физическое утомление сказались, можно было ожидать тяжёлых преждевременных родов, но Маруся отошла, справилась с собой, опасность миновала, но печаль не сходила с её лица.

Предсмертные муки отца из-за неё тяжело отозвались на её сердце. Свадьба, отказ от свободной жизни, от воспитания будущего принца так, как она захочет — всё это было сделано для того, чтобы обмануть отца, а обмануть не удалось. Он умер несчастным. Может быть и умер потому, что не мог пережить позора семьи, которой так гордился и для которой отдал всю свою жизнь.

Коржиков окончательно переехал в дом Любовина. Он трогал Марусю своим внимательным уходом. Теперь они часто говорили о будущем, о воспитании ребёнка и Марусю сильно беспокоило то, что у Коржикова были, по-видимому, свои планы на ребёнка. Прямо он не говорил об этом, но иногда проговаривался о том, что кто бы ни родился у Маруси, мальчик или девочка, он должен стать вождём социалистического движения. Он так же, как и Маруся верил, что ребёнок должен быть физически прекрасным, потому что он плод молодых и здоровых родителей, плод страстной любви. «В нём должна сочетаться сила и смелость, предприимчивость отца с добрым, податливым характером матери»,— говорил Коржиков,— «и это уже наше дело воспитать его так, чтобы он любил пролетариат, чтобы с молоком матери всосал наши лозунги, не был бы отравлен евангелием и ненавидел высшие классы».

Маруся молчала. Теперь она не чувствовала в себе достаточной силы, чтобы бороться с мужем, но она предвидела упорную жестокую борьбу за то, чтобы совсем иначе воспитывать ребёнка Саблина.