Солнце ещё не поднялось за домами и чувствовалось только в длинных, точно ленивых тенях, которые отбрасывали от себя дома и деревья. Было свежо, но день обещал быть яркий, солнечный, душный. Золотистое марево пыли висело над городом, а поверх него высоким колпаком опрокинулось глубокое синее знойное небо.

Несмотря на ранний час, улицы были полны народом. Саблину не нужно было спрашивать куда идти. Все шли по одному направлению, ускоряли шаги, торопились, чтобы первыми прийти на Ходынку. Знали, что подарков припасено много, что хватит всем, и всё-таки торопились, толкались и злобно поглядывали друг на друга. Народом владела жадность. Не умиление от того, что предстоит увидеть на общем пире Царя с народом, не восхищение перед символом этого гулянья, как единства Царя и народа, а жадность получить что-то даром, получить что-то непокупное гнала этих людей на Ходынское поле. Шли люди самых разнообразных профессий и званий. Шли богатые и бедные, и все принарядились, как на праздник. Много было детей, гимназистов и гимназисток, школьников, были бабы с грудными младенцами.

В этой суетливой, торопящейся толпе Саблин ловил себя несколько раз на том, что и он торопился. Он замедлял шаги, но толпа, обгоняя его, подхватывала за собою, и он снова шёл скоро.

За Тверскими воротами, пройдя фабрику Сиу и несколько дач, Саблин увидел, что широкое поле, открывавшееся влево от шоссе, было покрыто чёрною толпою и глухо гудело. Это его удивило. Он знал, что раздача подарков назначена после двенадцати часов, было около шести часов утра, а уже поле было запружено народом. Это заинтересовало Саблина, и он подошёл вплотную к толпе. И, как только подошёл, почувствовал, что он уже закупорен в этой толпе и выхода ему нет. Шедшие сзади него толпами люди стали сзади него. Он огляделся. Рядом был толстый купец в длиннополом сюртуке, очень высокий ростом чиновник с орденом на шее, барышня со студентом в рубахе и тужурке и мастеровой.

— Что Господь грехам терпит, — сказал, отирая градом катившийся пот, купец. — Экая уймища народа, а городовых не поставили.

— А вы по фараонам соскучились, — сказал мастеровой. Купец скосил на него глаза и ничего не ответил.

— Распоряжение свыше было, — почтительно сказал чиновник, поглядывая на Саблина, — чтобы, значит, никакой полиции, никакого стеснения народа. Слышно, Государь Император изволил остаться отменно доволен тем порядком, какой был на иллюминации, и приказал, чтобы полиции не было.

— Ах, и народ же зверь! — сказал купец.

— Смотрите, что делают, — сказал, приподнимаясь на носках, чиновник.

— А что? — спросила барышня.

— Да, кажись, на забор ребята полезли, — сказал чиновник.

— Ну вот, смотрите, пожалуйста, — сказал купец. — Этакое безобразие.

— Раздают, раздают подарки, — раздались голоса.

— Что же, пускают, что ль? — спросил купец и осторожно, локтем отодвинув Саблина, протискался вперёд.

— Вы куда лезете-то, не спросивши? Вишь, как господина офицера придавили, — сказал мастеровой.

— Куда лезу. Народ попёр, и я с ним. Действительно, сзади толпа напёрла и подалась вперёд.

— Господа, не толкайтесь, не видите — ребёнок, — растерянно закричала в толпе какая-то женщина.

— Где же его увидать.

Спереди назад, через толпу, протискивались какие-то красные растерянные люди. Они несли платки с подарком.

— Раздают, что ль? — спрашивали их.

Они отирали пот, осматривались, как ошалелые, и говорили глухим голосом:

— Там ребята забор перелезли. Так в народ кидают.

— Какой же это порядок?

— Там не выстоишь, братцы. У вас хорошо. Простор… а там барышню одну насмерть задавили, так мёртвая и стоит с народом. И вынести нельзя.

— Экий ужас рассказываете.

— Да ужас и есть. Там прохоровские ребята через забор перелезли, пива бочку на столбах увидали, решили свалить, чтобы напиться пива-то. Ну и раскачивать стали столбы-то.

— Что ж свалили, что ль?

— Свалили. Не то осьмнадцать, не то двадцать восемь человек насмерть задавило, бочкой-то. Да.

— Ну, что же народ-то?

— Народ-то? Народ пиво лакает. Известно, всякому лестно, даровое, царское.

— Так, говоришь, насмерть задавило людей-то.

— Ну известно насмерть. Говорю: лежат. Упокойники, совсем… бе-елые!

— А народ, говоришь, пиво лакает?

— Да, пьёт же! Ему что! Народ ведь, не люди! Он озверел теперь, народ-то. Ему всё одно.

— Что ж это, ребята, там выдают. А мы стоим зря. Не такие, что ль, дюди? Ну навались! Айдате вперёд.

Толпа пошатнулась и подвинулась вперёд. Саблин не хотел идти, знал, что это безумие, и не мог не идти, толпа несла его.

— Осторожнее, осторожнее, тут лежит кто-то.

Впереди открывалось свободное пространство. И казалось странным, что там не было людей, тянуло заполнить его, чтобы ближе стать к заветному забору. Толпа устремилась к нему. Задние напирали, передние почти бежали и не могли остановиться, но когда подходили — старались пятиться, кинуться в сторону и не могли. Толпа толкала их. Земля круто обрывалась под ногами, здесь были рвы, остатки фундаментов бывшей здесь выставки. Валялись камни, обломки кирпичей. Передние, вытаращив в ужасе глаза, спотыкались и падали на дно, пытались встать, поднимались на четвереньки, кричали что-то, но уже сыпались на них другие люди, и ров наполнялся телами. Туда нельзя было идти, надо было дать встать, распутаться этим лежащим людям, но остановиться было невозможно. Сзади теснили, и толпа сталкивала передних, наполняя ров, заставляя идти по лежащим.

— Куда прёте! Здесь нельзя. Люди лежат.

— Не напирайте! По людям не пойдёшь.

— Живые?

— Кто знает. А только полегче бы надо.

— Вали, вали вперёд, что стали?!

— Там выдают! Выдаю-ют! Пустили!!

— Навались, ребята, дружней!

— Да не давите так!

— Сами не давите. Меня давят, я ничего.

— О, Господи, страсти какие!

Во рву ещё ворочались и шевелились люди, но уже нельзя было не ступить. С ужасом и отвращением становилась нога на чью-то спину, на детскую руку, на лицо. Старалась легче пробежать, не ощущать живого тела, но сзади надавливали и, чтобы самому не упасть, приходилось становиться прочно, на весь след.

— Вот страсти Господни!

— Лежат миленькие!

— Дождались подарочков!..

— Ну дела!

— И куда это полиция позадевалась!

Когда Саблин дошёл до этого места, он остановился. Остановились и купец, и чиновник, и студент с девушкой. Они составили оплот, который толпа должна была обтекать, и, когда напор стал реже, они стали вытаскивать тела людей из канавы.

— О, Господи! — стонал купец. — Вот дождались праздника-то. Сколько их!

Их были сотни. Вправо и влево весь ров был завален трупами. Но могли быть и живые. К Саблину подошли ещё сердобольные люди. Сообщили полиции, и она явилась запоздалая, сконфуженная, виноватая. Вызвали сапёров откапывать засыпанных, затоптанных землёю людей, вызвали пожарных с бочками воды и линейками. Близился час приезда Государя необходимо было привести поле в порядок. За забором шумел и волновался народ, слышался вой и пьяные разгульные крики. Здесь, на истоптанном, жарком поле, длинными шеренгами укладывали мертвецов. Дети с бледными, зелёными, худыми лицами, искажёнными мукой, гимназистик в синем мундире с серыми брюками, девочка-гимназистка в чёрном переднике… Саблин проходил с ведром воды, принесённым студентом, и отыскивал тех, у кого не ушла ещё совсем жизнь.

— Вот этот, — кричала ему барышня, становясь на колени перед могучим телом бородача дворника, — кажется, дышит, господин офицер, дайте ему воды.

— Известно — асфиксия, разве её предусмотришь, — говорил многозначительно чиновник.

Кое-кто, больше мужчины, приходили в себя. Они тупо осматривались и мотали головами, ничего не соображая.

Мимо шли люди, уже добившиеся подарка. Они весело болтали, счастливые своей добычей. Проходили девушки, просто и мило одетые, красные, помятые, и каждая несла по три подарка.

— Я свой-то ухватила, милая моя, да и кричу курчавому-то, подавай, милой, ещё. А он, такой галантер, — кидает два, говорит, пожалуйте, мамзель, даровое, не покупное.

— Я сама расстаралась. Кофту мне разодрали, да грудь какой-то озорник расцарапал, а только взяла один, вижу народ и по два берёт, ну я три и захватила.

Они наткнулись на длинные шеренги тех, кто шёл и не дошёл.

— О, Господи! Чтой-то такое? Уж ли же убитые совсем?

— Да, народ-то что делает.

— Зверь народ! Глянь — девушка. Да какая хорошенькая. Ведь любил её, верно, кто-нибудь.

— Любил да покинул. Нашу сестру всегда так, до первого несчастья, а там и бросил.

— Сколько их, больше тыщи. Они проходили дальше.