Маруся подошла к роялю. Аккомпанировать села та недурная барышня, которая сидела по левую руку Мартовой. Молодёжь быстро стала занимать места по диванам и креслам. Саблину не хватило места и он остался стоять у дверей столовой. Вихрастый гимназист заметил это и принёс ему стул.

Всё стихло. Маруся обвела глазами притихшее общество, улыбнулась тихой, кроткой улыбкой и сказала:

— Голодная. Музыка Кюи. На слова Некрасова.

Аккомпаниаторша взяла несколько аккордов. Лицо Маруси изменилось. Глаза стали синими, печальными, точно в самом деле голодными. Лицо исказилось нечеловеческой мукой.

«Стоит мужик, колышется»... начала она верным, сильным глубоким меццо-сопрано. Когда она дошла до конца, глаза метали молнии, слова вылетали страстным стоном, недостаточно обработанный голос срывался на хрипоту:

 

«Ковригу съем, как стол большой!

Все съем один, управлюсь сам,

Хоть мать, хоть сын проси!..

Не дам!!!...» —

 

выкрикнула она.

О! подумал Саблин. Да это не только порядочная певица, это и большая драматическая артистка и как красива! Какая сценическая наружность. Буря аплодисментов, крики, просьбы спеть то то, то другое продолжались долго.

   — Как король шёл на войну! — кричали барышни.

   — Стеньку Разина!

   — Коробейники!

   — Нет, нет, спойте: Ухаря купца!

Маруся сказала несколько слов аккомпаниаторше перевернула ноты и опять настала тишина.

   — Молебен. Музыка Кюи. Слова Некрасова.

«Холодно, голодно в нашем селении», мрачным низким голосом начала Маруся.

«Да что она,— с досадою думал Саблин, — народница что-ли? Какие романсы выбирает. Зачем будить всё одне чувства. Да, это драма — голод и неурожай, но разве только это драмы? Есть чувства сильнее, более достойные музыки». Саблин понимал, что перед ним крупный талант, восходящая звезда столичной сцены. С таким голосом и при такой наружности карьера обеспечена.

После Маруси болезненный реалист товарищ Павлик, играл на скрипке и играл недурно. Вся злоба его ушла в звуки, претворилась в слёзы струн, в стенания неудовлетворённой души.

Каждый показывал свои таланты. Вихрастый гимназист изобразил клоуна. «Он выпачкал своё лицо мелом, надел колпак, сложенный из бумаги и повторил шутку клоуна Дурова. Он принёс сделанных из газеты свиней, одна больше другой и, устанавливая их на полу, говорил на ломаном немецком языке:

   — Das ist Schwein! Und das ist gröβer, gröβer, gröβer…

   — Зачем он это?— подумал Саблин. Ну что ему сделал полицеймейстер Грессер? Зачем повторять пошлости?

Гимназист имел у молодёжи успех.

Варя Мартова обратилась к Саблину.

   — Monsieur Саблин, — сказала она. Вы новичок у нас. По нашему обычаю вы должны показать нам свой талант.

   — Я ничего не умею, — сказал Саблин.

   — Вот и неправда, — сказала Варя.— Мне Иван Сергеевич говорил, что вы отлично поёте солдатские песни.

   — Но кому интересны солдатские песни?

Молодёжь услышала о чём они говорили и дружно бросилась в атаку на Саблина. Вихрастый гимназист тянул за рукав.

   — Вы должны спеть, Александр Николаевич,— сказала Маруся. — Я пела для вас, вы спойте для меня.

   — Но что моё пение после вашего.

Каждый в своём роде.

   — Солдатские песни поются хором,— отказывался Саблин.

   — Мы вам составим хор.

Саблин сел за рояль.

Ну что спеть? — сказал он.

   — Что-нибудь ультра-солдатское, — воскликнул студент в тужурке.

   — Ну, хорошо.

Саблин ударил по клавишам и, варьируя и дополняя недостающий хор, аккомпаниментом запел:

 

 

Успех был неожиданный, его облепили кругом, составили хор и сильный голос Маруси, покрывая всех, повторял куплеты.

   — Ещё! Ещё! — кричали ему. — Бис! бис! вы должны знать много. Пойте!

Саблин улыбался и пел. Он думал — хороши антимилитаристы! Нет, с такою молодёжью ещё можно жить. Если её увлекают музыка и пение, если русская простая живая солдатская песня нашла отклик в их душе, не всё ещё пропало и мы поборемся. Хороши наши песни и чувства хорошие будят оне!

Расходились во втором часу. Поднялись все сразу, табуном. Наполнили маленькую прихожую и тёмную лестницу, с погашенным газом, молодыми голосами, толкались, неуклюже одевая пальто, и из принципа не помогая друг другу. Саблину пришлось самому натягивать пальто, что с непривычки показалось нелегко, он чуть было не поломал свои погоны. Ему помог болезненный реалист, его оппонент.

   — Погоны поломаете, — хмуро сказал он и поддёрнул его пальто.

Марусю одевали все.

   — Домой побежишь? — спросила её Варя.

   — Нет. Я к тётке. Поздно уже. У неё ночую, да и завтра на лекции надо рано поспеть.

И вышли табуном. Саблину было неловко на глазах у всех, шедших пешком, брать извозчика, и он пошёл тоже пешком. С ним увязался вихрастый гимназистик.

   — Нам по пути, Александр Николаевич, — говорил он, стараясь идти в ногу и, умильно заглядывая в глаза Саблину.

На Стремянной Саблин кликнул извозчика. Он не привык и не умел ходить по городу пешком.

   — Подвезти вас? — сказал он гимназисту.

   — Ах, я буду так благодарен.

Они сели в сани и поехали. Гимназист то молчал, то восхищался Саблиным, его пением и говорил, что он непременно пойдёт на военную службу.

   — Я очень хочу, знаете,— говорил он, а вот отец мой, он никак не хочет, ни за что не хочет.

   — А кто ваш отец? — спросил Саблин.

   — Профессор Мендельсон. Ну, вы, наверно, знаете, специалист по душевным болезням.

Саблин вздохнул и подумал: бедный юноша.

Они подъехали к казармам.

   — Куда же вам дальше? — спросил Саблин. — Я довезу вас.

   — Ах нет, нет, помилуйте. Ни за что!

   — Да где же вы живете? — спросил Саблин.

   — На Звенигородской.

   — Но помилуйте, я вас совсем не туда завёз.

   — Нет, нет. Я очень вам благодарен. Я теперь пешком дойду. Мне было так приятно поговорить с вами.

Он приподнял фуражку над головой, шаркнул ножкой и исчез между редких фонарей, тускло мигавших на пустынной улице.

Саблин улыбнулся и стал подниматься к себе. Соприкосновение с этой чистой увлекающейся молодёжью освежило его. Было хорошо на душе. Точно в бане помылся. Перебирая молодые лица, он на минуту остановился на славном личике Маруси.

Большую карьеру сделает, подумал он, или погибнет. Больно хороша!

Саблин завернулся в своё стёганое одеяло, затушил свечу и заснул крепким сном.