Мемуары Микояна, наряду с выступлениями Хрущева на XX съезде (1956) и после него, а также с воспоминаниями дочери диктатора, Светланы, являются составной частью еще одного живучего антисталинского мифа: якобы германское нападение 22 июня вызвало у Сталина полный паралич воли и ввергло его в прострацию, из которой он вышел только через десять дней, да и то лишь под воздействием своих коллег из политбюро. Чтобы опровергнуть этот миф, достаточно заглянуть в журнал регистрации посещений сталинского кабинета. 22 июня Сталин начал прием в своем кремлевском кабинете в 05:45 и за день принял 29 человек. На следующий день прием начался в 03:20 и продолжался без перерывов до 01:25 ночи. Видимо, совершенно изнуренный нервным напряжением, Сталин уехал в Кунцево, где встречался с членами политбюро, и возобновил приемы в Кремле 24-го, с 16:20 до 21:30. Человек, которого нам рисуют парализованным шоком от немецкого вторжения, с 22 по 28 июня проводит 158 различных совещаний общей продолжительностью 88 часов и встречается с 45 видными военными, дипломатами и руководителями экономики.

Если в его расписании и есть пустоты, то они выпадают на 29 и 30 июня: ни одной встречи в Кремле. Но вождь тогда находился в Кунцеве с членами политбюро, и мы видели, что вечером 29-го он приезжал в Наркомат обороны, где унизил Жукова. По рассказу Микояна, после этой сцены, когда он потерял самообладание – редчайший случай для Сталина,  – вождь в одиночестве уехал на дачу в Кунцево. В следующие двадцать четыре часа от него не было никаких известий. Тогда члены политбюро решили навестить его без приглашения. По рассказу Микояна, они нашли Сталина в малой столовой сидящим в одиночестве в кресле. Увидев их, он будто бы буквально окаменел.

«Сталин,  – рассказывал Микоян,  – конечно, решил, что мы пришли его арестовывать. Он вопросительно смотрит на нас и глухо выдавливает из себя: „Зачем пришли?“

Молотов выступил вперед и от имени всех нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Говорит о предложении создать Государственный Комитет Обороны. Сталин меняется буквально на глазах. Прежнего испуга – как не бывало, плечи выпрямились. Но все же он посмотрел удивленно и после некоторой паузы сказал: „Согласен. А кто председатель?“

 –  Ты, товарищ Сталин,  – говорит Молотов».

Хрущев, которого тогда в Москве не было, описывает в своих мемуарах примерно такую же сцену, основываясь якобы на откровениях Берии. Жуков всегда утверждал, что это ложь. В вырезанном цензурой из его «Воспоминаний» куске он утверждает, что рулевой всегда крепко держал штурвал в своих руках: «Говорят, что в первую неделю войны И.В. Сталин якобы так растерялся, что не мог даже выступить по радио с речью и поручил свое выступление В.М. Молотову. Это суждение не соответствует действительности. Конечно, в первые часы И.В. Сталин был растерян. Но вскоре он вошел в норму и работал с большой энергией, правда проявляя излишнюю нервозность, нередко выводившую нас из рабочего состояния». Каганович в своих беседах с Чуевым тоже утверждал, что Сталин ни на мгновение не отстранялся от управления Советским государством. Сцена, описанная Микояном, совершенно неправдоподобна; он придумал ее, чтобы внести свой вклад в антисталинскую кампанию, развязанную Хрущевым в 1956 году. И наконец, разве можем мы себе представить, чтобы эти трясущиеся перед Сталиным бонзы решились бы навязать Сталину создание такого высшего органа управления, как ГКО, то есть вторгнуться на территорию, вход на которую был для них строго-настрого запрещен? Где бы набрался смелости тот же Микоян, смолчавший, даже когда по приказу Сталина в декабре 1943 года были арестованы его сыновья? Можем ли представить себе, чтобы Сталин согласился с подобным попранием своих прерогатив и всю войну сохранял ГКО, проект которого родился не в его мозгу?

Гитлер рассчитывал на быстрый распад Советского государства, даже на антибольшевистскую революцию. Но Сталин всегда держал страну железной хваткой и с первых дней войны принимал решения, которые позволили Советскому Союзу выжить. Например, 29 июня он ввел Берию в Военный совет Московского военного округа. Москва 1941-го не станет Петроградом 1917-го, да и Сталин не Николай II. В стране не произойдет антисталинской революции под пораженческими лозунгами.

В своих воспоминаниях старшая дочь Жукова, Эра, рассказывает о том, каким она увидела отца после его возвращения с Украины: «Когда папа наконец смог заскочить домой, мы увидели, как изменилось его лицо – осунулось, потемнело, черты лица стали резче. У него всегда было такое моложавое лицо, замечательная улыбка, и вдруг все ушло куда-то». Через несколько дней Александра с Эрой и Эллой отправились в эвакуацию в Куйбышев, волжский город в глубоком тылу, где для семей номенклатуры был подготовлен особый дом. В октябре к ним присоединились мать Жукова, Устинья Артемьевна, и его сестра Мария. Александра Диевна и девочки снова увидят своего мужа и отца только накануне встречи нового, 1942 года в Перхушково, на командном пункте Георгия Константиновича. Это был единственный раз за всю войну, когда они оказались близко к линии фронта.

23 июня была создана Ставка Главного Командования, которую возглавил, в качестве наркома обороны, Тимошенко. В ее состав вошли Жуков, Сталин, Молотов, Ворошилов, Буденный и нарком Военно-морского флота Кузнецов. В своих мемуарах Жуков уверял – и в этом ему можно верить,  – что Тимошенко и он еще 22-го числа предложили, чтобы главой Ставки стал Сталин. «Получалось,  – пишет он,  – два главнокомандующих: нарком С.К. Тимошенко – юридический, в соответствии с постановлением, и И.В. Сталин – фактический. Это осложняло работу по управлению войсками и неизбежно приводило к излишней трате времени на выработку решений и отдачу распоряжений». Но Сталин, верный своей привычке скромно оставаться в тени, отказался. Жуков попал в точку. Он понял, насколько отсутствие Сталина парализует не только армию, зависящую от политической власти так, как не зависела ни одна другая армия в истории, но также партию и государство. Медленно, с многочисленными колебаниями, отражавшими изменения в понимании ее назначения, 8 августа наконец появится Ставка Верховного Главнокомандования (ВГК) со Сталиным в качестве Верховного главнокомандующего всеми вооруженными силами.

Ставка принимала все стратегические решения, выделяла средства, постановляла формирование и использование резервов. Также ей подчинялись флот, авиация дальнего действия и Главный штаб партизанского движения. Она поддерживала постоянную связь с фронтами и армиями через своих уполномоченных – пост, который Жуков занимал две трети войны,  – и с Генштабом РККА, начальником которого Жуков оставался в июне – июле 1941 года. Британский историк Джон Эриксон очень хорошо определил взаимоотношения между этими структурами: «Ставка была личным штабом Сталина как „верховного главнокомандующего“, а Генштаб Красной армии служил Ставке группой оперативного планирования».

Н.Г. Кузнецов, бывший членом Ставки, написал в своих мемуарах, что Сталин «имел обыкновение вызывать на заседания Ставки лишь того, кого находил нужным. По сути дела, и в самой Ставке установилось полное единовластие. Стиль руководства в то время не был по-военному четким. Я видел, как Сталин по простому телетайпу связывался из своего кабинета с фронтами. Он не считал необходимым отдавать приказания, соблюдая порядок подчиненности. Вызывал непосредственного исполнителя, часто не ставя в известность даже его начальника. Понятно, что в исключительных случаях можно было так поступать, но делать это правилом недопустимо. Недооценка системы и организации в руководстве со стороны Сталина оставалась до конца его дней».

30 июня Сталин возглавил еще один высший орган, который станет важным инструментом в достижении победы,  – Государственный Комитет Обороны (ГКО). Созданный по совместному постановлению трех главных управляющих структур Советского государства: Президиума Верховного Совета, Центрального комитета Коммунистической партии и Совета народных комисаров, ГКО получил, как о том лаконичной сказано в статье 2 постановления о его создании, «всю полноту власти в государстве». Сталин стал его председателем и абсолютным властителем. Маленков отвечал в ГКО за партию, Берия – за органы госбезопасности, Молотов – за иностранные дела, а маршал Ворошилов – за армию. В 1942 году в состав ГКО будут введены еще четыре члена – Вознесенский, Каганович, Микоян и Булганин.

Однако не ГКО принял первую радикальную меру – эвакуацию промышленных предприятий из угрожаемых районов. По мнению российского историка Николая Симонова, единственного, кто изучал этот малоизвестный аспект войны, первые меры были приняты Молотовым, Совнаркомом и ЦК партии 29 июня и 1 июля: из Ленинграда были эвакуированы двадцать заводов, выпускавших детали для самолетов и боеприпасы. Вскоре после этого ГКО признал правильность данной меры и поручил Совету по эвакуации Совнаркома составить список предприятий, подлежащих эвакуации. Совет возглавляли Шверник и Каганович, но на практике всю работу провел совсем молодой человек – Алексей Косыгин. В обстановке сильной паники, подчас под огнем немцев, с июля по ноябрь 1941 года оборудование 1523 предприятий, работавших на оборону, было демонтировано, погружено в два миллиона вагонов и перевезено на Урал, в Поволжье, Казахстан, Среднюю Азию и Сибирь. Пешком, на лошадях, на машинах и поездах на восток были эвакуированы от 30 до 40 % рабочих и инженерно-технического персонала этих предприятий, а также членов их семей, в общей сложности около миллиона человек. Пилоты люфтваффе докладывали об огромных вереницах эшелонов, шедших на восток один за другим, но ни разу германское командование не дало приказ бомбить или обстреливать эти эшелоны. Оно предпочитало использовать свою бомбардировочную авиацию в тактических целях, из чего следует, что немецкие генералы так и не поняли значения этой акции, представлявшей собой поистине грандиозный подвиг. Эвакуированным заводам понадобилось от двух до восьми месяцев, чтобы заработать на полную мощность.

Разумеется, эти организационные меры не давали немедленного результата. А ситуация на фронте ухудшалась с каждым днем. 30 июня немцы взяли Львов, и теперь Юго-Западный фронт был вынужден отступать. На северо-западе моторизованные соединения вермахта двигались по Латвии. До Ленинграда им оставалось менее 300 км. В центре Березина, последняя крупная водная преграда перед Днепром, была форсирована немцами возле Бобруйска. Сталин позвонил по телефону Жукову и приказал немедленно вызвать в Москву командующего Западным фронтом генерала Павлова. Тот прибыл в столицу 1 июля. «Я его едва узнал, так изменился он за восемь дней войны,  – пишет Жуков.  – В тот же день он был отстранен от командования фронтом и вскоре предан суду». Жуков ничего не сделал, чтобы спасти Павлова. Но мог ли он что-нибудь сделать? С юридической точки зрения – нет. С политической – еще меньше. Сталин явно решил вернуться к политике террора по отношению к военной верхушке, чтобы пресечь то, что уже называл «пораженчеством».

Павлов должен был послужить козлом отпущения за первые поражения и предупреждением на будущее всему офицерскому корпусу. Для достижения этих целей ГКО издал 16 июля постановление № 38, подписанное Сталиным. В нем объявлялось об аресте и суде над девятью генералами РККА «за позорящую звание командира трусость, бездействие власти, отсутствие распорядительности, развал управления войсками, сдачу оружия противнику без боя и самовольное оставление боевых позиций». Из осужденных перечислим только самых высокопоставленных: командующий Западным фронтом генерал армии Павлов, его начальник штаба генерал-майор Климовских и начальник связи фронта генерал-майор Григорьев. Все они будут расстреляны 22 июля. В течение июня и июля 1941 года два десятка генералов предпочтут застрелиться, лишь бы не попасть в руки немцев… или НКВД.

23 июня Сталин назначил Льва Мехлиса начальником Политуправления Красной армии и первым заместителем наркома обороны. 17 июня в НКВД было создано Управление особых отделов, призванное бороться с изменой среди командного состава РККА. В армии установилась гнетущая атмосфера подозрительности, как в 1937–1938 годах. В конце июня в армию были призваны 95 000 коммунистов и комсомольцев, из которых формировали истребительные батальоны и/или отправляли на усиление неустойчивых частей, из расчета по 500 активистов на дивизию. Сталин даже массово отправит на фронт будущих партийных вождей – слушателей Высшей партийной школы. В лучших большевистских традициях, как в 1918 и 1937 годах, за командирами будут присматривать комиссары, институт которых вновь введут 20 июля. В довершение всего приказ об этом был подписан одним Жуковым! Наконец, директива Ставки от 29 июня предписывала немедленно приступить к формированию 10 стрелковых и 5 моторизованных дивизий НКВД, призванных стать политически надежным стержнем для формирующихся резервных армий.

Перетряска высшего генералитета только начиналась. Тимошенко перемещен на пост Павлова – командующего Западным фронтом, заместителем его назначен Еременко. Командующий Северо-Западным фронтом Кузнецов снят с должности и заменен Собенниковым; начальником штаба к тому назначен Ватутин. 1 июля фронт войны расширился: финны, поддержанные немцами, начали наступление на Саллу. На следующий день XI германская армия в свою очередь ударила из румынской Молдавии, угрожая зайти в тыл Юго-Западному фронту. Но все внимание Ставки приковывало к себе московское направление. Сталин отдал Западному фронту почти все армии Резервного фронта. В ближайшем будущем Жукову предстояло рассчитывать только на остатки 13-й армии – несколько тысяч человек и сотню танков,  – чтобы перекрыть дорогу на Оршу, в 100 км западнее Смоленска.

В этой катастрофической ситуации Сталин наконец решился обратиться к советскому народу. Как и многие из 180 миллионов его соотечественников, Жуков будет практически в прямом эфире присутствовать при рождении той войны, которая войдет в историю под именем Великой Отечественной. Даже тридцать лет спустя он будет вспоминать ту дрожь, которую он испытывал, слушая выступление грозного грузина.