Можно ли себе представить груз, лежавший летом 1939 года на плечах Жукова, еще неизвестного советскому политическому и военному руководству? Его в любой момент могли вызвать к прямому проводу нарком обороны, командующий фронтом или начальник Генштаба. За ним наблюдал Кулик, который всюду совал свой нос, расспрашивая комиссаров и политработников о решениях, принятых командиром 57-го корпуса. Когда Кулика отозвали в Москву в результате его конфликта с начальником Генштаба, возникшего в ходе японского наступления в начале июля, его заменил Лев Мехлис собственной персоной – гроза советских генералов в 1941–1942 годах. Мехлис – член ЦК, главный редактор «Правды», бывший личный секретарь Сталина,  – в то время возглавлял ПУР Красной армии и был одним из могущественнейших людей Советского Союза. Он был в числе самых основных руководителей чисток 1937 года, и на его руках кровь сотен командиров. Надменный, всегда одетый с иголочки, он вызывал у Жукова чувство неприязни, которое тот скрывал с большим трудом. Уже после войны, рассказывая Симонову о разгроме Красной армии в Крыму в 1942 году, Жуков так объяснит причины случившегося: «Полное недоверие командующим армиями и фронтом, самодурство и дикий произвол Мехлиса, человека неграмотного в военном деле… […] Фронтом командовал не полководец, а безумец…» Но ему приходилось терпеть присутствие этого человека на заседаниях Военного совета 57-го корпуса и внимательно следить за своими словами. К счастью, Мехлис не слишком рвался на передовые позиции, и Жуков видел его не часто.

Также, и в бою и в тылу, сохранялась угроза со стороны НКВД. Так, 29 июня 1939 года был арестован Александр Кущев, начальник штаба 57-го корпуса, ближайший помощник Жукова (на его место назначат Богданова). Пропал единственный экземпляр оперативной карты, и Кущева обвинили в его передаче японцам. 19 ноября 1940 года он будет осужден на двадцать лет лагерей. В лагере ему добавят к сроку еще пять лет, а 14 июня 1943 года досрочно освободят. В начале 1945 года в должности начальника штаба 5-й ударной армии он примет участие в крупномасштабной Висло-Одерской наступательной операции, которая станет одной из важнейших побед Жукова. Тот в мае 1945 года добьется для Кущева звания Героя Советского Союза и ордена Ленина.

Еще одной чертой жуковского стиля, начиная с Халхин-Гола, стало управление с помощью страха; так он обращался и с рядовыми бойцами, и с командирами. Был ли виной тому его характер? Конечно, но не только. Он знал, что располагает весьма посредственным человеческим материалом. Годы службы в Белоруссии показали ему огромные лакуны в подготовке командного состава, отсутствие специалистов, хронические нарушения дисциплины красноармейцами, отсутствие мотивации к службе у новобранцев из крестьянской среды. Поэтому, раз он не мог действовать убеждением или обращаться к профессионализму, он добивался выполнения своих приказов принуждением. Всякий командир, не справившийся с поставленной перед ним задачей, отстранялся от должности; любой военнослужащий или любое подразделение, отступившее без приказа, сурово наказывались. Говорят, будто непоколебимая строгость Жукова вела к тяжелым потерям. Не следует ни преувеличивать эту его черту, ни преуменьшать ее. Сам он никогда ее не отрицал. В его глазах людские потери оправдывались достижением оперативной цели, и следует соглашаться с тем, что, чем выше поставленная цель, тем выше будут потери. Зато Жуков никогда не будет в числе тех военачальников, которые посылали своих людей на убой, не имея перед собой серьезной цели.

Твердую руку Жукова чувствовали и на Халхин-Голе, и во всех крупных сражениях Великой Отечественной войны. 13 июля он приказал приговорить к смертной казни и расстрелять двух солдат, уличенных в членовредительстве, и велел довести решение до всех. Как сообщает генерал-майор Григоренко, вскоре к смерти были приговорены еще пятнадцать человек, в том числе командиры. Штерн обратился в Главный военный совет и добился для них помилования. Но двум командирам и одному красноармейцу, приговоренным к смерти 27 июня, не повезло. Жуков лично обратился в Главный военный совет, к Ворошилову и Шапошникову и добился приведения приговора в исполнение. Жестокость Жукова может объяснить то огромное количество случаев членовредительства, дезертирства, самовольного оставления постов и уголовных преступлений – всех тех язв, которые будут терзать Красную армию до 1945 года и которые мы встречаем уже на Халхин-Голе.

На протяжении июня и июля Жуков, благодаря усилиям Штерна, накопил в своем ближайшем тылу тысячи ящиков с патронами, снарядами, цистерн с горючим, были построены 42 взлетно-посадочных полосы, пополнен парк техники, протянуты многие километры телефонных проводов, развернуто много радиостанций. Параллельно он приказал Смушкевичу начать мощное авиационное наступление с целью завоевания господства в воздухе, без чего победа в глубоком бою была невозможна. Советские потери были очень велики (предположительно 200–250 сбитых самолетов), но ВВС СССР могли их пережить, а вот японская авиация (она потеряла около 80 самолетов) не могла позволить себе такую роскошь. Чтобы уравновесить качественное превосходство противника, Смушкевич добился присылки новейших истребителей И-153 «Чайка», новой 20-мм пушки для И-16 и даже экспериментальных образцов первых советских ракет класса «воздух – воздух» РС-82. 22 июня над рекой вели бой более 200 самолетов – наивысшая концентрация военно-воздушных сил в тот период. Видимо, это была единственная в истории битва в воздухе, в которой оба противника применяли воздушный таран. К сильной досаде Жукова, после двухмесячных боев, в которых тактические успехи чередовались с неудачами, к августу Смушкевич так и не сумел завоевать абсолютное господство в воздухе. Но японская авиация уже не могла выдерживать такой темп боев.