Удар, обрушившийся на Жукова, берет истоки в «авиационном деле». По утверждению Хрущева, толчок этому делу дало письмо Василия Сталина отцу, в котором тот сообщал о низком уровне советской авиации. Это возможно. Но главное в том, что Сталин приказал начальнику Смерша Абакумову превратить следствие в оружие против Маленкова, секретаря ЦК, курировавшего авиационную промышленность, и против Жукова. Первым 14 декабря 1945 года был арестован маршал авиации Худяков, командующий 12-й воздушной армией. В 1942 году Худяков вместе с Жуковым воевал на Западном фронте. Под пытками он признал, что работал на английскую разведку, и назвал сообщников: главного инженера ВВС Репина и наркома авиапромышленности Шахурина. Шахурин был арестован 7 апреля вместе с Репиным и еще несколькими высокопоставленными чиновниками и военными. У всех у них выбивали показания на Маленкова, который тогда был главной целью «авиационного дела». 23 апреля 1946 года был, в свою очередь, арестован маршал авиации Новиков, главнокомандующий ВВС, на которого дал показания Шахурин. После пыток и угроз подвергнуть репрессиям семью он дал показания не только против Маленкова, но и против Жукова. Возможно, таким образом Новиков отомстил маршалу, входившему в проверявшую его деятельность комиссию, с которой начались его проблемы.

«Авиационное дело» выявило «плохую работу» Маленкова, который якобы знал о недостатках в авиационной промышленности, но не информировал о них Центральный комитет. 4 мая, как мы уже сказали, он лишился поста секретаря ЦК. Между тем Жукова внезапно отозвали в Москву.

«В начале марта 1946 года мне позвонил в Берлин Сталин и сказал: „Булганин… представил мне проект послевоенного переустройства вооруженных сил. Вас нет в числе основных руководителей Наркомата обороны. Вас нет в числе основных руководителей Вооруженных Сил. Я считаю это неправильным. Какую вы хотели бы занять должность? Василевский выразил желание занять пост начальника Генерального штаба. Не хотите ли занять пост Главнокомандующего сухопутными войсками, они у нас самые многочисленные“.

Я ответил, что не думал над этим вопросом и что готов выполнить любую работу, которую поручит ЦК».

На следующий день Жуков сдал все дела в Германии Соколовскому и вылетел в Москву.

Май и июнь у него прошли в различных стычках с заместителем министра обороны Булганиным (наркомом/министром вплоть до 26 февраля 1947 года оставался сам Сталин). За ними последовали неприятные разговоры с вождем. Жуков чувствовал, как сгущается вокруг него атмосфера. Однако он не ожидал удара, который был нанесен ему в виде вызова на Высший военный совет 1 июня 1946 года. Накануне, рассказывает маршал, он поздно вечером приехал на дачу. «Уже собирался лечь отдыхать, услышал звонок и шум, вошли трое молодцев. Старший из них представился и сказал, что им приказано произвести обыск… Кем – было ясно. Ордера на обыск они не имели. Пришлось наглецов выгнать, пригрозить, что применю оружие». Когда на следующий день Жуков вошел в зал Высшего военного совета, там уже находились члены политбюро, маршалы и многие генералы, среди которых он узнал своего давнего врага – Филиппа Голикова. Сталина еще не было. Вот как Жуков описывает это заседание Совета:

«Генерал Штеменко занял стол секретаря Совета. Сталин почему-то опаздывал. Наконец он появился. Хмурый, в довоенном френче. По моим наблюдениям, он надевал его, когда настроение было „грозовое“. […] Его взгляд на какое-то едва уловимое мгновение сосредоточился на мне. Затем он положил на стол папку и глухим голосом сказал:

 –  Товарищ Штеменко, прочитайте, пожалуйста, нам эти документы.

[…] То были показания находившегося в застенках Берии бывшего командующего ВВС Советской Армии главного маршала авиации Новикова и моего адъютанта полковника Семочкина. Нет нужды пересказывать эти показания, но суть их была однозначна: маршал Жуков возглавляет заговор с целью осуществления в стране военного переворота.

Всего по делу проходило 75 человек, из них 74 ко времени этого заседания Высшего военного совета были уже арестованы. Последним в списке был я. Как мне думается, обсуждение этого вопроса на заседании Высшего военного совета имело целью создать нужную атмосферу для того, чтобы арестовать и меня. Да и сам ход заседания имел именно такую направленность.

После прочтения показаний маршала Новикова в зале воцарилась гнетущая тишина, длившаяся минуты две.

Начавшиеся прения открыли члены Политбюро Маленков и Молотов. Они всячески стремились очернить меня и убедить присутствующих в том, что я являюсь опасным заговорщиком. Однако для доказательства этого они не привели каких-либо фактов, повторив лишь то, что указывалось в показаниях Новикова.

После речей членов Политбюро выступили Маршалы Советского Союза И.С. Конев, А.М. Василевский и К.К. Рокоссовский. Они говорили о некоторых недостатках и допущенных ошибках в работе. В то же время в их словах прозвучало убеждение в том, что я не могу быть заговорщиком. Наибольше впечатление на Сталина, по моему мнению, произвело выступление маршала бронетанковых войск П.С. Рыбалко, который прямо заявил, что давно настала пора перестать доверять „показаниям, вытянутым насилием в тюрьмах“… Свою страстную речь он закончил так:

 –  Товарищ Сталин! Товарищи члены Политбюро! Я не верю, что маршал Жуков заговорщик. У него есть недостатки, как у всякого другого человека, но он патриот нашей Родины, и он убедительно доказал это в сражениях Великой Отечественной войны.

После всех выступлений снова заговорил Сталин, но уже не резко, а спокойно. Видимо, поначалу у него был план моего ареста сразу же после заседания. Но, почувствовав внутреннее, да и не только внутреннее сопротивление военачальников, известную солидарность военных со мною, он, видимо, сориентировался и отступил от первоначального намерения. Закончив свою речь, Сталин направился ко мне. Я встал. Тогда он положил руку на мое плечо и сказал:

 –  А что вы, товарищ Жуков, можете сказать в свое оправдание?

Я посмотрел удивленно на него и твердым голосом ответил:

 –  Мне, товарищ Сталин, не в чем оправдываться, я всегда честно служил партии и нашей Родине. Ни к какому заговору не причастен. Очень прошу вас разобраться в том, при каких обстоятельствах были получены показания от Новикова и Семочкина. Я хорошо знаю этих людей, мне приходилось с ними работать в суровых условиях войны, а потому глубоко убежден в том, что кто-то их принудил написать неправду.

Сталин спокойно выслушал, внимательно посмотрел мне в глаза, а затем сказал:

 –  А все-таки вам, товарищ Жуков, придется на некоторое время покинуть Москву и уехать на периферию».

У нас нет стенограммы заседания. То, что о нем рассказывает Жуков, не совпадает с тем, что нам известно из интервью Конева, данного Симонову, а также из воспоминаний Конева и Кузнецова.

Во-первых, о роли Сталина. Жуков его изображает – в интервью, данном в 1966 году Светлишину, это особенно заметно – добрым царем, введенным в заблуждение злыми боярами, в данном случае Берией. На самом деле все это действо организовал Сталин, а Берия был к нему совершенно непричастен. «Авиационное дело» организовал и раскручивал Абакумов – заклятый враг Берии. Жуков всегда думал, что Сталин относился к нему с уважением. Он так и не понял, что Сталин был мозгом и волей, стоявшими за всеми преступлениями, несправедливостями и подлостями.

Теперь относительно поведения его коллег. Все вспоминали о грубости и тщеславии – ярко выраженных чертах его характера. И при этом все, кроме Голикова, настаивали на твердости его коммунистических убеждений и на личной его преданности Сталину. Конев, решив представить Жукова своим должником, чтобы погасить собственный долг перед ним за октябрь 1941 года, уверяет, будто он энергичнее всех остальных защищал победителя под Москвой; Жуков, не желая ничем быть обязанным Коневу, отводит роль адвоката Рыбалко, очевидно, потому, что тот умер еще в 1948 году и не мог возразить. Рокоссовский, злой на Жукова, выступил уклончиво, «дипломатично». Кузнецов промолчал. Зато Голиков, по свидетельству Конева, «вылил на голову Жукова много, я бы сказал, грязи, всякого рода бытовых подробностей». Василевский отсутствовал, очень своевременно заболев, по своему обыкновению.

Наконец, выдвигавшиеся обвинения. Жуков хочет нас уверить, будто они не имели политического характера. Действительно, в показаниях Новикова ни разу не встречается слово «заговор», ни прямо, ни намеками. Только одну фразу можно истолковать как обвинение в бонапартизме: «Вместо того чтобы мы, как хорошие командиры, сплачивали командный состав вокруг Bepxовного Главнокомандующего, Жуков ведет вредную, обособленную линию, то есть сколачивает людей вокруг себя, приближает их к себе». Но на Совете Сталин не упоминал о политических намерениях Жукова. Он сосредоточился, с одной стороны, на фактах неуважения к его персоне, проявленных маршалом, и, с другой, на «тщеславии» Жукова, на его склонности к самовозвеличиванию, на попытках приписать себе все важнейшие победы Красной армии. В своих воспоминаниях Конев добавляет к упрекам, сформулированным вождем, еще одно прегрешение Жукова: «интервью иностранной прессе». Следует полностью исключить возможность того, что Жуков когда-либо плохо отзывался о Сталине, даже в частных беседах. Человек, видевший вблизи чистки 1937–1938 годов, мог решиться на такое, только совершенно лишившись рассудка. Мы уже имели возможность убедиться в неизменном искреннем восхищении Жукова Сталиным, от которого никогда не отрекался, даже после начатой в 1956 году десталинизации. Главной для Сталина темой заседания 1 июня стал вопрос об авторстве побед. Как свидетельствует Конев, Сталин, повернувшись к Жукову, воскликнул: «Что же выходит, Ставка Верховного Главнокомандования, Государственный Комитет Обороны,  – и он указал на присутствующих на заседании членов Ставки и членов ГКО,  – все мы были дураки? Только один товарищ Жуков был умным, гениальным в планировании и проведении всех стратегических операций во время Великой Отечественной войны?»

Правленный лично Сталиным текст приказа от 9 июня 1946 года, изданного по результатам заседания Высшего военного совета, подтверждает наше предположение. Коротко сообщив о снятии Жукова с поста главкома сухопутных войск, он перечисляет битвы Великой Отечественной войны повторяющимся и плоским стилем, напоминающим стиль катехизиса. Этот «символ веры» Сталин разошлет всем офицерам, присутствовавшим на заседании Совета, чтобы они поставили на нем свои подписи.

«…Вопреки изложенным выше заявлениям маршала Жукова на заседании Высшего военного совета было установлено, что […] к плану ликвидации сталинградской группы немецких войск и к проведению этого плана, которые приписывает себе маршал Жуков, он не имел отношения: как известно, план ликвидации немецких войск был выработан и сама ликвидация была начата зимой 1942 года, когда маршал Жуков находился на другом фронте, вдали от Сталинграда. […]

Было установлено, далее, что ликвидация корсунь-шевченковской группы немецких войск была спланирована и проведена не маршалом Жуковым, как он заявлял об этом, а маршалом Коневым, а Киев был освобожден не ударом с юга, с Букринского плацдарма, как предлагал маршал Жуков, а ударом с севера, ибо Ставка считала Букринский плацдарм непригодным для такой большой операции.

Было, наконец, установлено, что, признавая заслуги маршала Жукова при взятии Берлина, нельзя отрицать, как это делает маршал Жуков, что без удара с юга войск маршала Конева и удара с севера войск маршала Рокоссовского Берлин не был бы окружен и взят в тот срок, в какой он был взят».