Рамадан подошел к концу. Наши тюремщики убили козу, съели мясо и снова перевезли нас в другое место. Новый дом находился далеко от океана и Кисмайо, в пустыне ближе к Могадишо. Я так и назвала его – Пустынный Дом. Возле дома был большой песчаный двор, где в углу ржавели два трактора, окруженный, как обычно, высокой стеной. На другой стороне росли низкие корявые деревья.

Скидс и мальчики так и не пришли, чтобы связать меня. Через несколько дней ссадины от веревок на руках и лодыжках начали затягиваться. Однажды Скидс швырнул мне в комнату пакет. Внутри лежали два аккуратно свернутых новых платья из тонкого хлопка в цветочек. Это был подарок, признательность за мои страдания.

Они все ощущали свою вину передо мной. Хассам и Джамал несколько дней избегали заходить ко мне в комнату. Другие с подчеркнутым вниманием отнеслись к обновкам – просили примерить, делали комплименты, говоря, что в этих платьях я похожа на сомалийскую женщину. Признаться, ткань была слишком тонкая, чтобы носить их постоянно. Так что я предпочитала свое старое красное платье, которое не снимала уже бог знает сколько времени. Даже Абдулла сделал мне подарок – принес однажды тюбик ароматизированного крема, говоря, что купил его на собственные деньги. «Из Германии», – с гордостью сообщил он. Я открыла тюбик, понюхала и закрыла.

В те дни, когда я лежала, связанная, Ромео в доме не было. Когда я рассказала ему, что произошло, он притворился удивленным, но по выражению его лица я догадалась, что ему было обо всем известно. Наверное, он сам приказал меня связать. Шли недели, Ромео все мрачнел. Оказалось, что Аллах в конце концов передумал посылать его в Нью-Йорк для обучения в аспирантуре. Ни выкупа, ни денег на билет не было. Судьбой Ромео было оставаться в Сомали вместе с нами и мальчиками и ждать.

В Пустынном Доме мы прожили около шести недель. На заднем дворе, который я видела через окошко в туалете, успел подняться зеленый бурьян и закрыть собой два ржавых трактора. Снова шли дожди, отмечая смену времени года.

Ромео усиленно изучал со мной Коран, используя экземпляр Найджела, который порой забывал отдать ему, и книга оставалась у меня на ночь. Начиная с конца, где главы были короче, я заучивала стихи, обычно пять-шесть строк за один раз, медленно переходя к более длинным отрывкам, пока не набиралось тридцать строк, которые я, запинаясь, цитировала по-арабски. Параллельно я читала перевод на английском, чтобы понимать, что говорю: Аллах – Свет небес и земли. Его свет в душе верующего подобен нише, в которой находится светильник. Светильник заключен в стекло, а стекло подобно жемчужной звезде. Он возжигается от благословенного оливкового дерева, которое не тянется ни на восток, ни на запад. Его масло готово светиться даже без соприкосновения с огнем. Один свет поверх другого! Аллах направляет к Своему свету кого пожелает. Аллах приводит людям притчи, и Аллах знает обо всякой вещи. И так далее.

Порой Ромео высмеивал мое произношение и даже шлепал меня в случае серьезных ошибок. Если я давала ему повод для гордости, он призывал в комнату мальчиков и заставлял меня демонстрировать свои успехи, будто я ученый попугай.

– Вот видите? – говорил он, словно доказывал им что-то. – Амина – хорошая мусульманка.

Это всегда подвергалось сомнению.

Коран и сборник хадисов в твердой обложке переходили от Найджела ко мне и обратно. Во время занятий мне разрешалось сидеть и читать. Когда Ромео не было, уроки проводил Хассам. Он, по-видимому, очень переживал из-за случившегося и всячески старался угодить мне – тайком таскал мне таблетки ибупрофена и чай, а порой мог принести и оставить на пару часов какую-нибудь книгу из моей посылки. В виде помощи в изучении Корана он дал мне ручку, карандаш и тонкую нелинованную тетрадь с зеленой обложкой, на которой был выгравирована эмблема ЮНИСЕФ.

Заметив однажды у меня эту тетрадь, Абдулла вырвал ее из моих рук и зашипел:

– Ты знаешь, что это? – Он указал на эмблему – мать и дитя в профиль на фоне земного шара.

– ЮНИСЕФ?

Поводив пальцем по эмблеме, Абдулла с выражением изрек:

– Очень плохо!

И вышел, унося с собой тетрадь.

Я очень огорчилась. Там было записано всего несколько вопросов, которые я хотела задать Ромео или Хассаму по поводу Корана, но тетрадь – молочно-белые страницы, сама возможность писать – имела для меня большое значение.

Двадцать минут спустя Абдулла вернулся и с презрением швырнул тетрадь на пол. Эмблема была грубо заштрихована черным маркером. Тут-то меня осенило. Ведь Пророк запретил изображения людей и животных. Но теперь, когда мать и дитя были надежно замалеваны, тетрадью можно было пользоваться.

Я часами рассматривала пустые страницы, не осмеливаясь записать туда что-нибудь из моих мыслей – хотя мне очень хотелось, – потому что Ромео – единственный, кто читал по-английски, – мог прочитать и наказать меня.

А между тем я заметила, что Найджел подчеркивает карандашом строки в английском переводе Корана, а потом на пустой странице в конце книги ставит цифры, обозначающие номер страницы и стиха, к которым ему хотелось бы вернуться. В основном это были строки о невольниках и правилах поведения. Найджел, как и я, искал в Коране предлог, чтобы получить от наших тюремщиков поблажки. Мне пришло в голову, что при помощи Корана можно общаться. Я решила попробовать передать ему сообщение и стала подбирать в тексте нужные слова. Найдя слово, я подчеркивала все строки в стихе, а само слово выделяла более жирной линией. Так, слово за словом, я составила пару предложений. Затем на последней странице, где Найджел вел свой список, я указала номера страниц, на которых следовало искать слова. Потом я сказала Хассаму, что на сегодня мои штудии завершены, и он понес книгу в комнату Найджела. Я надеялась, что Найджел сообразит, что я отправила ему письмо. Он должен был прочитать: я/ люблю/ тебя/ мать/ говорит/ они/ имеют/ половину/ миллион.

На следующий день Коран вернулся ко мне. Оставшись одна, я открыла последнюю страницу и увидела новую колонку цифр. Мое сердце радостно подпрыгнуло. Я стала листать книгу, ища слова по ссылке. Найджел разгадал код и ответил: Я/ хочу/ домой/ я/ их/ презираю.

 

Мы стали получать неясные намеки относительно того, что происходит дома и как продвигаются переговоры. Мне и Найджелу несколько раз удалось поговорить с родными. Я, например, слышала его разговор с сестрой, когда она сказала, что их семья продала два дома и пару машин.

Однажды ко мне пришел Ромео и остальные. Он сказал:

– Есть один шанс. Твоя мать имеет пятьсот тысяч долларов, и если она завтра заплатит, то мы их примем. Но только за тебя, не за Найджела. У его семьи есть деньги, а она бедная. Пусть решает прямо сейчас.

Зазвонил его телефон – вызов от Адама, который как раз разговаривал с мамой. Ромео сунул телефон мне в лицо.

– Скажи ей, что это твой единственный шанс. А потом, – он жестом указал на мальчиков, – я не знаю, что они с тобой сделают.

Я передала маме его слова. Я умоляла ее вытащить меня отсюда даже без Найджела. Мне было стыдно и больно произносить это, тем более что Найджел мог слышать, что я говорю. Но я надеялась, что он понимает, что это очередная манипуляция, попытка выведать, сколько у нас на самом деле денег. Но моя мама была как кремень. «Мы работаем вместе, – сказала она. – У нас всего пятьсот тысяч долларов. И ничего сверх этой суммы мы предложить не можем».

Ромео уехал, его сменил Ахмед. Тот прибыл на собственной машине, тщательно выбритый, одетый по городскому в рубашку поло и брюки со стрелками. Он привез очередной проверочный вопрос: «Какой у твоего отца любимый цвет?»

Ахмед с отвращением смотрел по сторонам – повсюду была грязь и бардак. Заметив расчесы на моих распухших от укусов москитов ногах, он велел повесить над моим матрасом москитную сетку. Москитная сетка лежала среди моих вещей, но после побега мне было запрещено пользоваться ею. Я понимала, что его забота обо мне вызвана не сочувствием, а страхом, что я заболею и умру, пока он тут за старшего. Скидс, к примеру, подхватил малярию и который день валялся, свернувшись калачиком, на полу. По дороге в туалет я должна была проходить через гостиную, где он лежал, и видела, что ему и впрямь худо. Видя, как он, весь серый, трясется в лихорадке, как блестит от пота его лысая голова, я желала ему смерти.

– Болотный, – ответила я Ахмеду, – любимый цвет моего отца.

Я спросила, не может ли он поделиться со мной новостями и скоро ли нас освободят. Задумавшись, Ахмед покачал головой и сообщил мне такое, отчего кровь застыла у меня в жилах. Они, сказал он, отказываются от дальнейших переговоров с нашими родными и перепродают нас в Аль-Шабаб. А уж те, если захотят, продадут нас домой.

Он дал мне несколько листов бумаги и ручку и велел написать заявление, которое он называл «Обещание». Там я должна была поклясться, что при любых обстоятельствах останусь верна принципам ислама и стану повсюду проповедовать исламскую веру. Если меня освободят, я обязуюсь прислать ему полмиллиона долларов на джихад. Он хотел, чтобы я прямо сейчас указала источники этих будущих средств. Я подумала и написала, что я сделаю джихадистский веб-сайт и объявлю там сбор пожертвований и еще напишу книгу для женщин, которая будет побуждать их принимать ислам. Зная его любовь к документам, я использовала как можно больше канцелярских выражений вроде «таким образом» и «следовательно». «А вдруг, – думала я, – ему так это понравится, что он решит отпустить нас?»

Внизу я поставила подпись: «Амина Линдаут».

Ахмед прочитал и одобрил.

– Иншалла, ваша ситуация скоро улучшится, – сказал он на прощание.

Я не верила ему ни на грош. Если они продают нас в Аль-Шабаб, то она не улучшится. Все станет только хуже.

 

Наконец я улучила минутку, чтобы записать что-то личное в тетради с эмблемой ЮНИСЕФ. Просто я больше не могла противостоять искушению, которое мучило меня уже целый месяц. Это было все равно что поставить перед голодающим тарелку еды и запрещать ему есть.

Итак, я решилась. Я села и открыла тетрадь, готовая мигом сунуть ее под матрас, если кто-нибудь войдет. Голубую москитную сетку я накинула на себя сверху, как занавеску. Я писала бисерным почерком, чтобы никто из моих тюремщиков не смог, если что, это прочитать. Страница выглядела как записка лунатика, как туго свернутая длинная нить мелких жемчужин.

Я задумала это как письмо маме, как односторонний диалог с далеким собеседником. Я рассказывала, каково мне живется. Как, чтобы выжить, я прячусь в собственном сознании. Как прошу разрешения выйти в туалет, стуча пластиковой бутылкой об пол. Я писала про голод и одиночество и о том, что я каждый день раскаиваюсь в тех ошибках, которые завели меня сюда. Я писала обо всем, намеренно избегая лишь темы религии и насилия. Мой дневник стал для меня глотком свежего воздуха, свободы. Я прятала его под матрасом и помнила, что, если его найдут, мне несдобровать. Я делал записи почти ежедневно после полудня, когда мальчики впадали в спячку. На всякий случай я держала на коленях раскрытый Коран и сборник хадисов, делая вид, что занимаюсь.

Некоторые из воспоминаний о прошлой жизни вызывали во мне жгучее чувство вины. Например, один случай в Афганистане, когда я делала первые шаги в журналистике. Однажды я посетила тюрьму в пригороде Кабула, о которой мне хотелось написать статью. И там я встретила женщину из Судана, отбывавшую восьмилетний срок за попытку продать героин. Она делила камеру с пятью другими женщинами. Я, помнится, отметила, что камера чистая, у них есть отдельный туалет, и подумала: «Что ж, тут не так плохо». Крупная молодая суданка носила цветастое платье и множество мелких косичек на голове. Ее глаза поразили меня печалью и пустотой. Она единственная из женщин говорила по-английски. Она говорила торопливо, отчаянно, будто надеялась, что чем больше она расскажет мне о себе, тем скорее ее освободят из тюрьмы. «Я очень сожалею о своем поступке, – сказала она. – Я хочу домой». И мне было жаль ее, поскольку она угодила за решетку из очевидного невежества, но я ответила ей в том духе, что, мол, раз она виновата, то должна понести наказание. Я не попыталась утешить ее, только пристыдила. И воспоминание об этом жгло мне совесть.

Теперь я писала в своем дневнике: «Иногда мне кажется, что я расплачиваюсь за свою глупость. Когда я стану снова свободной, я буду помогать угнетенным. Я клянусь, что моя жизнь обретет новый смысл».

 

Дальше нас ждал переезд. Как я поняла из разговоров мальчиков, нас перебросили в какую-то заброшенную деревню в пригороде Могадишо. Скидс, мальчики и Найджел поселились в бетонном доме, а я жила в пристройке без единого окна. Судя по навозу на земляном полу, тут недавно держали коз. При иных обстоятельствах тот факт, что мы находился неподалеку от города, мог бы внушить мне надежду. Возможно, я стала бы представлять себе аэропорт Могадишо, куда мы с Найджелом прибыли чуть ли не полтора года назад, и напрягать слух, стараясь услышать гул самолетов над головой и определить расстояние отсюда до терминала. Но теперь мне было не до того. Надежды столько раз обманывали меня, что я перестала видеть в них какой-либо смысл. Мое воображение не шло дальше кандалов у меня на ногах и стен вокруг дома. Я не могла представить себе, что сяду в машину, водитель которой не будет относиться ко мне с ненавистью и даже отвезет меня в аэропорт.

Скидс, к несчастью, выжил, хотя малярия оставила в его внешности неизгладимый след. Теперь он был не командир боевиков, а просто какой-то сутулый старик. Время и ожидание не лучшим образом сказывались на всей их компании. Хассам, и прежде маленький и хрупкий, стал и вовсе неразличим под своей одеждой. Ромео больше не жил с нами. Последний раз я видела его в Пустынном Доме. Он оставил разговоры об учебе и женитьбе и говорил только о предстоящей сделке с Аль-Шабаб. Если все выйдет, как планировалось, они получат сумму, которой хватит, чтобы расплатиться по долгам, и еще немного останется. Что касается Аль-Шабаб, то они, по словам Ромео, имеют деньги и возможность держать нас у себя хоть десять лет, пока не получат выкуп.

– А мы больше не можем, Амина, – пожал плечами Ромео, – мне очень жаль.

* * *

Однажды вечером вскоре после молитвы дверь в мой сарай распахнулась, и я увидела Скидса, Абдуллу и Мохаммеда. Все трое были вооружены и прятали лица в платках. Мое сердце тяжело застучало. Я поняла, что нас продали.

Днем ранее, будто прощаясь, Хассам протянул мне клочок бумаги, где был нацарапан адрес электронной почты. Имя: Hassam123.

– Возможно, ты когда-нибудь напишешь мне, иншалла, – сказал он.

Скидс повел меня в дом, где мне дали новую абайю – из плотного серого сатина, – чтобы я надела ее поверх джинсов. Затем он знаком велел мне выходить и садиться в машину, стоящую во дворе. Возле машины меня остановил Абдулла, который заставил меня сесть на землю, достал небольшую пилу и начал спиливать замки на моих кандалах. Я догадалась, что они потеряли ключи. Он долго пилил, и пот градом катился с его лица мне на ноги. Все стояли и напряженно ждали. Лезвие пилы то и дело задевало мне лодыжки, сдирая кожу. Наконец, из дома вышел Джамал, тоже замотанный в платок, и отобрал у Абдуллы пилу. Он открыл дверь и усадил меня на сиденье машины, чтобы пилить было удобнее. Вскоре развалилась дужка первого замка. Моя нога настолько онемела, что не чувствовала разницы. Когда Джамал принялся за второй, из дома показался прихрамывающий Найджел, в чистой рубашке и новых джинсах. Цепей на нем не было. Пока он ковылял к машине, глядя себе под ноги, Джамал одолел и второй замок. Нас спешно засунули на заднее сиденье, мальчики прыгнули в багажник, и машина тронулась. Я догадывалась, что они дали нам новую одежду и освободили от цепей, чтобы мы произвели лучшее впечатление на Аль-Шабаб. Те должны были видеть, что мы стоим затраченных денег.

За рулем сидел Скидс. Впереди на своей машине ехал Ахмед. Автомобиль в очередной раз штурмовал песчаное бездорожье в пустыне. Мы с Найджелом молчали, потом я тихо заплакала, чувствуя, как желудок сжимается от страха. Заходящее солнце окрасило пустыню в пурпурные тона.

В какой-то безымянной и безвидной точке пустыни мы остановились. Нас быстро вытащили из машины и впихнули в другую, где сидели два незнакомых сомалийца. Ахмед постучал пальцем в окно, показывая, чтобы я опустила стекло. Потом наклонился, пристально взглянул на меня и проговорил:

– Не забудь про обещание.

Ромео, подошедший с другой стороны, сунул в окно Найджелу Коран.

Машина тронулась. Я, Найджел и два молчаливых незнакомца полетели в темноту. Мы с Найджелом держались за руки под складками моей просторной абайи. Вторая его рука лежала поверх Корана у него на коленях.

Нас продали Аль-Шабаб, в этом нет сомнений. У меня было ощущение, что я стремительно падаю в пропасть с крыши огромного небоскреба и нет ничего, ни одной мысли, за которую можно было бы уцепиться. Вниз, вниз, вниз – на бешеной скорости, лишь темнота мелькает по сторонам и по спине ползут мурашки.

И вдруг машина сбросила скорость и остановилась, точно попалась в сети, расставленные в темноте. Нас окружила целая толпа автоматчиков, человек сорок. Многие прятали лица в платках. Я знала, что так примерно и будет, но ощутила шок. Все повторялось снова. Я попробовала цепляться за открытую кем-то дверцу машины, но меня оттащили и повели на обочину, где стоял внедорожник с включенными фарами. Разучившись за десять месяцев передвигаться без кандалов, я споткнулась и упала. Тогда чьи-то руки подхватили меня и бросили на заднее сиденье. Я всхлипывала, визжала и отбивалась. Вокруг было очень шумно. Помню, несколько человек направили на меня автоматы. Найджела, который тоже пытался оказывать сопротивление, запихнули в машину с другой стороны. Двери захлопнулись.

– Не может быть, не может быть, – твердила я, – не верю.

Найджел сидел с выражением ужаса на лице.

В машине были уже новые люди – двое впереди, один сзади. Вдруг произошла странная вещь – мое обоняние уловило слабый, давно забытый, но такой знакомый запах: запах сигаретного дыма. В машине сидел курильщик. Догадка вспыхнула в моем объятом паникой сознании. Это не фундаменталисты. Те не курят. Это не Аль-Шабаб.

У окна появился сомалиец с телефоном возле уха. Он наклонился и внимательно посмотрел на нас широко расставленными карими глазами, как у актера Моргана Фримена. Сходство дополняли короткие седые волосы и борода. Он словно сошел с экрана кинотеатра прямо в сомалийскую пустыню. Увидев мое заплаканное лицо, он удивленно спросил:

– Почему ты плачешь? – и протянул мне телефон. – На, поговори со своей матерью.

И я услышала ее голос – так близко, как никогда раньше не слышала. Это был голос моей линии жизни.

– Алло, алло? – говорила мама. – Аманда, ты свободна.