ГЛАВА 19

Без четверти шесть зазвонил телефон. Арсентьев взял трубку.

— В восемь прошу быть у меня, — басовито пророкотал начальник районного управления подполковник милиции Большаков.

— По какому вопросу?

— Сугубо по лично вашему.

Арсентьев взглянул на часы и расстроился. После тяжелых дней хотел уйти пораньше — не вышло. Сработало правило: «Начало рабочего дня ровно в 10.00, а окончание как удастся».

— Хорошо, — ответил он и подумал: «По личному… Значит, из кадров обо мне ему уже позвонили».

Полистав еще раз оперативные материалы, Арсентьев прошел к Савину. Тот сидел один, читал протоколы. В кабинете было прохладно. Зима уже кончалась, но снег по–прежнему лежал во дворах и у заборов плотными сугробами.

— Здорово, писарь двадцатого века.

— Здорово, карьерист! — ответил Савин сердито. — Слышал, уйти от нас решил? Объясни, пожалуйста…

— С жильем у меня туго, — прямо сказал Арсентьев.

Савин все же не удержался:

— Пальцем поманили, ты и готов?

Раньше Арсентьев отнесся бы к этим словам равнодушно и принял их за шутку, теперь же они показались ему обидными. Поэтому и спросил сдержанно:

— Как прошли допросы?

— Нормально. Завтра вещи буду вручать потерпевшим. Представляю радость Школьникова.

— Ты полагаешь, что потерпевшие только о вещах и думают?

— А что им теперь? — спросил Савин, закрывая дело и пряча его в сейф.

В кабинете на некоторое время воцарилась тишина.

— Извини, но так рассуждать может только непонимающий человек. Похищенные вещи отыскиваются, возвращаются, на худой конец вместо них приобретаются новые. А вот моральные травмы, переживания… Страдания потерпевшего остаются надолго.

— Пройдет время, кончатся слезы, и все забудется. У человека других хлопот много.

— Нет! Страдания от нравственных, душевных потрясений очень сильны. Особенно у пожилых и одиноких людей. То, что в их квартирах побывали преступники, вызывает серьезные стрессы. Они оставляют неизгладимый след. Ты задумывался над этим?

— Нет, — откровенно признался Савин.

— Не удивляюсь. Наверное, это оттого, что чувства удовлетворения от раскрытия преступления сильнее понимания страданий потерпевших, — невесело улыбнулся Арсентьев.

По выражению лица Савина он понял, что эти слова были для него неожиданными.

— Как дела с Пушкаревым?

— Я его освободил. Ты оказался прав. Прокурор санкции не дал. Велел провести дополнительные следственные действия.

— Освободил! На какие шиши он поедет домой?

— Его встретила Тамара.

— Да? — удивился Арсентьев. — Она же отказалась от свидания!

— Это тогда отказалась, а сегодня встретила! Сказала, что деньги на билеты есть. Пушкарев очень изменился. Сильно переживает…

— О заявлении Куприянова ты ему сказал?

— Нет.

Они еще долго говорили о Пушкареве, а он, понятия не имея об этом, шел по улице с Тамарой и как бы заново воспринимал первые вечерние огни, облака, подсвеченные заходящим солнцем, усталые лица прохожих, переполненные троллейбусы, автобусы… С каждым шагом его все больше охватывала радость, радость счастливого поворота судьбы, освободившей от большой беды. Конечно, он сделал непростительный поступок, все могло окончиться скверно, но вот ведь он идет по Москве, идет с Тамарой, перед ним вся жизнь. Он посмотрел на Тамару. Лицо у нее было строгое. Виктор понимал, что она думает о нем. Ему стало не по себе от налетевшей горькой мысли, в одно мгновение отравившей всю его радость. Тамара думает не просто о нем, она думает о его вине. С этой минуты чувство своей вины стало занимать в его сердце все более прочное место. Он понял, что никакими словами утешения ему не смягчить теперь не перестававшую ломить душу боль. Она, как терзающая совесть, становилась сильнее робких доводов, оправдывающих его поступок.

Начальник районного управления Большаков Сергей Леонидович принял Арсентьева ровно в восемь, как и назначил. Его плотная фигура, возвышающаяся над сверкающим полировкой столом со скопищем разноцветных телефонов и пультом внутренней связи, круглое лицо, высокий лоб, незаметно переходивший в такую же гладкую лысину, выражали твердость и уверенность.

Он встал и улыбнулся. Арсентьев, неслышно шагая по ковровой дорожке, подошел к столу и тоже улыбнулся. Пожимая сильную руку начальника, Арсентьев поймал на себе ревнивый взгляд Аносова из контрольной группы, который, не забыв позавчерашней телефонной стычки, ограничился кивком. Он сидел в кресле, заложив ногу на ногу, был, как всегда, свеж, подтянут. Синий в белую искорку модный галстук придавал его внешности парадность.

— Мы вот тут обсуждаем проблему… — сказал Большаков. — Продолжайте, Аносов.

— Руководители предприятий не всегда знают о правонарушителях в своих коллективах, допускают просчеты в предупредительных мерах. Полагаю, в этом и наша вина, — всем видом и тембром голоса он подчеркивал знание вопроса. — Отделения милиции мало шлют информации. На это нам указывали… — последовало многозначительное молчание.

Большаков сделал короткую запись. Аносов продолжил:

— Товарищ подполковник, поднятый вами вопрос крайне важен и своевремен. Это большая практическая помощь для моей дальнейшей работы… — заметив усмешку Большакова, спросил: — Я что–то не так сказал?

— Так, так… Только не пойму, какую вам–то я оказал помощь?

Аносов озабоченно наморщил лоб.

— Чтобы эффективнее осуществлять свои функции, я должен знать ваши установки. Нас ожидают серьезные проверки. Требования будут возрастать… — Он обладал завидным качеством говорить гладко и убедительно.

Большаков спросил:

— Арсентьев, сколько вы направили информации в строительные, школьные, промышленные организации в прошлом квартале?

Вместо него ответил Аносов:

— Маловато! Его великие сыщики ограничились всего двумя десятками писем.

— А сколько надо? — спросил Арсентьев.

— Наверное, больше…

— Вот что! — нахмурился Арсентьев. — Насмешки не к месту. Мои оперативники работают день и ночь. Им за свой труд стыдиться нечего… И потом… Дело не в количестве информации. Лавиной писем преступность не собьешь, — и, уже не обращая внимания на Аносова, добавил: — Нужна широкая профилактика.

— Мне кажется, преступникам от нее ни жарко, ни холодно. — Аносов откинулся на спинку кресла. — Перевоспитывать судимых… Их нравственный уровень даже после колонии остается прежним, если не ниже. У них аллергия на порядочность. Для них лучшая профилактика — быстрое раскрытие преступлений и наказание…

Арсентьев резко повернулся:

— Нужно видеть в них не только судимых, но и людей, у которых будущее, которых можно вернуть в строй… Зачем же обрекать их на беспросветность. Не всякий споткнувшийся — прохвост и подонок.

Аносов порозовел. Большаков вскинул подбородок:

— Ну–ну! Что же предлагаете?

— Как известно, вопрос о профилактике не только милицейская проблема, но и общественная. Она должна быть конкретнее, перспективнее, — сдержанно отозвался Арсентьев.

— Точнее…

— Профилактика — дело комплексное. С другой стороны — сугубо индивидуальное. По–моему, для воров — она должна быть одна, для тунеядцев, пьяниц — другая, для несовершеннолетних правонарушителей — третья… Наверное, следует совершенствовать систему профилактики по всем ее направлениям.

— Что вы имеете в виду?

Арсентьев сказал не задумываясь:

— В районе есть дружины, советы общественности, шефы, родительские комитеты, антиалкогольные общества, наставники, народные контролеры, лекторы… Много чего есть. Но действуют они разобщенно. Поэтому и цель достигается не всегда…

— Товарищ Арсентьев абсолютно прав. Я полностью с ним согласен, — проговорил Аносов.

Арсентьев подумал: «Неужели он так круто изменил свое отношение к профилактике?» И недоверчиво посмотрел на него.

— Кому мы поручим разработку предложений?

Аносов, тонко улыбнувшись, с откровенной уверенностью сказал:

— Арсентьеву! Он инициатор, ему и карты в руки.

— Как же так? — запротестовал Арсентьев. — Вопрос комплексный, а делать одному? — Он встал и опять сел.

— Ничего! Набросаете проект, а на стадии доработки подключим и других, — решил Большаков и отпустил Аносова.

— Поздравляю, Арсентьев, с ликвидацией опасной группы. Молодцы! Отлично провели операцию, — пророкотал Большаков высоким басом. — Должен отметить — профессионально сработали…

Арсентьев хотел сказать о помощи Филаретова, но не успел. Большаков задал неожиданный вопрос:

— Как относитесь к критике? — На должность начальника управления он назначен недавно и, похоже, не привык или не приемлет вообще руководящего «тыкания».

Арсентьев, стараясь понять, куда он клонит, помедлив, ответил:

— Как и все, Сергей Леонидович. Но предпочитаю, чтоб критиковали не меня, а мои ошибки.

— Тогда посмотри, что на тебя с Таранцом пишут.

Арсентьев взглянул на лист с машинописным текстом. Это была жалоба Школьникова. Он писал о непринятии мер к розыску ценностей… И о том, что с ним были резки.

— Прочитал? Давай подытожим.

Отмалчиваться было бессмысленно.

— С больной головы на здоровую…

— А если конкретнее?

— Верить этой бумажке не следует. Школьников несправедлив. Таранец чист. Ему не в чем оправдываться. В оперативной работе вся его жизнь. Он опытный сотрудник и честно отрабатывает свой хлеб. — Арсентьев, зная, что подполковник предпочитает сдержанный тон, все же говорил резковато. — Если нужно отреагировать по жалобе и доложить о принятых мерах — наказывайте меня. За своих подчиненных я в ответе.

Слова Арсентьева не вывели начальника районного управления из состояния деловитого спокойствия. Он лишь с легкой укоризной посмотрел на него.

— Мудрость руководителя не в том, сколько он наказал подчиненных, а в числе сотрудников, хорошо выполняющих порученное дело… Без проверки жалобы у меня нет оснований брать все на веру. Но, честно говоря, она и у меня вызвала неприятный осадок. На основании чего вы утверждаете, что Школьников не прав? Давайте факты! — и кивнул головой, чтобы Арсентьев продолжал.

— Постараюсь! И как гражданин, и как коммунист!

Большаков с любопытством взглянул на него.

— Сергей Леонидович, этой жалобой Школьников защищается, пытается зажать рот правде. Таранец категорически запретил ему ехать в общежитие к приемному сыну, но он сделал по–своему. Рылся в его тумбочке, в личных вещах, в присутствии учеников обвинил в краже! Мальчишка в момент душевного кризиса пытался покончить с собой, — Арсентьев нетерпеливо раскрыл папку и протянул сколотые листы бумаги. — Вот материалы… Жалоба эта — отместка за то, что я решил направить письмо руководству Школьникова о его поступке. — Арсентьев рассказал о приходе Школьникова в отделение милиции.

Большаков слушал внимательно. Потом, нахмурившись, принялся читать документы. Было видно, как к уголкам его глаз медленно сбегались морщинки.

— Вещи Школьникова найдены? — в голосе подполковника зазвучал металл.

— Полностью. Работали день и ночь…

— Это не главное, важен итог. — Большаков порывисто встал с вращающегося кресла и, не замечая сумрачного вида Арсентьева, сказал: — О Школьникове мне, пожалуй, ясно…

— Можно дополнить?

— Что еще?

Арсентьев кашлянул в кулак.

— Эту кражу мы могли бы раскрыть раньше…

— Что мешало? Проморгали?

— Нет! — возразил Арсентьев. — Школьников не ладил с соседями, а они видели вора, но нам не сказали. Мы лишились ценных данных. Приметы Валетова броские — нашли бы быстро.

Большаков в досаде крутанул диск телефона и холодно спросил:

— Как узнали об этом?

— Выяснилось на допросе Валетова. Сегодня при его опознании он даже поздоровался с этими соседями. Правда, с усмешкой.

— Странный народ! — Большаков поморщился. — Неужели не понимают?.. Сообщи вовремя — и дело не приняло бы такого серьезного оборота. Раскрытие квартирной кражи требует огромного труда, иногда несоразмерного с суммой нанесенного ущерба. Украли на тридцать, пятьдесят рублей, а на поиски похищенного потрачена неделя…

Арсентьев утвердительно кивнул.

Большаков снял очки, протер их тонкие стекла специальной бумажкой, которую извлек из стола, и, посмотрев через них на лампу, водрузил на место. Проговорил неторопливо:

— И все же, несмотря на дьявольский труд, процент раскрываемости у нас высокий.

— Извините, Сергей Леонидович, но потерпевшим нужны не наши проценты, как бы хороши они ни были. Люди хотят, чтоб краж не было.

— Вы на проценты не замахивайтесь, — отрезал Большаков. — Это наш показатель. Мы должны ловить, раскрывать, возвращать вещи и предупреждать преступления.

— А вот предупреждать — это зависит не только от нас, — горячо воскликнул Арсентьев.

Большаков понимающе кивнул.

— Несомненно. Это серьезный вопрос. И его решать — не совсем одно милицейское дело. Объяснять проблему чисто нашими недостатками было бы непрофессионально, а следовательно, неточно. Устранение глубинных причин краж в ряде случаев находится за пределами наших служб.

— И насчет некоторых причин у меня есть свое мнение.

— Любопытно!..

— Когда человек уходит из дома, он надеется, что его пустующая квартира недосягаема для воров. Во–первых, потому что уверен в надежности замков, во–вторых, что надежна дверь, и, в–третьих, что надежны соседи. Но жизнь показывает, что кражи совершаются именно тогда, когда из этих трех непременных условий надежности одно оказывается недейственным.

— Вы хотите сказать, что вора влекут незащищенные вещи?

— В определенной мере…

— Ну что ж, пусть будет так. В конце концов ненадежный замок — это то же самое, что настежь распахнутая дверь. Их несовершенство быстро учитывается. Тех, кто выпускает такие замки, не назовешь соучастниками, но должны же они понимать, что по следам их плохой работы преступники идут довольно уверенно. Согласны? — И, не дожидаясь ответа, Большаков продолжил: — Я бы поставил такие замки вне закона. Особенно, когда ими пытаются защитить государственное имущество. Привычка делать кое–как, привычка бросать, привычка не замечать, помалкивать, халатно относиться к добру… Привычки, привычки… Откуда они берутся? Это уж скорее не пережитки, а прижитки…

— Дело не только в замках. Бывают случаи, когда двери дверьми не назовешь, настолько они легковесны, — заметил Арсентьев. — Строительные и производственные организации это слабо учитывают. Говорят: борьба с кражами — дело милиции. Но нелепо же требовать, чтобы у каждой квартиры стоял наш сотрудник…

Большаков улыбнулся. Видно, Арсентьев затронул нужную струну.

— Важно и другое — доброжелательно относиться друг к другу, к ближнему и дальнему человеку, — оживился Арсентьев, — к тем, кто живет с тобою рядом. Это большой нравственный вопрос. Кражи–то совершаются не в безлюдных домах. В соседних квартирах, как правило, находятся люди. Неужели они ничего не видят и не слышат? Где же грань личного и общественного? Пример соседей Школьникова говорит сам за себя. Они сделали вид, что их будто бы нет, что ничего не заметили. Но ведь, когда смотрят телевизор, читают в газетах о преступлениях, возмущаются. А в жизни? Странно!

— Что кроется за этим словом «странно»?

— Я хотел сказать — недальновидные люди. Неужели не понимают, что, если вору удалось безнаказанно обчистить одну квартиру, он завтра возьмется и за вторую, за ту, в которой живут сами. Безразличие к чужой беде рано или поздно обернется бумерангом…

— Логичный вывод!

— Удивляют меня и те, — продолжал Арсентьев, — кто по душевной нечистоплотности покупает у первого встречного вещь или ценность, не задаваясь при этом мыслью, где он ее достал. Можно было бы поговорить и о вине самих потерпевших. Эти люди пострадали и, казалось бы, если в чем и виноваты, то лучше их вины не касаться. Но все же для того, чтобы пострадавших было меньше, стоит говорить и об излишнем, я бы сказал, наивном доверии граждан. Конечно, честный человек не возьмет, но среди тысяч честных найдется один, мягко говоря, не совсем устойчивый, и создавать для него соблазн незачем.

— Бесспорно, — согласился Большаков.

— Знаете, я получил довольно любопытные данные. Анализ показал, что почти каждая вторая кража в нашем районе совершена путем доверия, свободного доступа в квартиру, использования ключей, оставленных в условленных местах — под ковриком, на притолоке, в почтовом ящике… Заходи и бери, что нравится.

Арсентьев пододвинул кожаную папку и достал из нее свои записи.

— Мой анализ во многом совпадает с вашим.

— И что же вы предприняли? Наладили выпуск надежных замков? Ликвидировали скупку краденого? Перевоспитали потерпевших, их соседей?..

— Наверное, и в этом я виноват, — искренне ответил Арсентьев.

Начальник иронично прогудел:

— Хороший ответ! Одобряю! Одобряю за самокритику. За то, что чувствуете себя виноватым. Тогда что же вы не делаете этого?

— По мере сил… То, что могу…

— Вот именно. Вы можете поймать одного вора, можете поймать пять, можете десять… Но это поймать, а значит, и раскрыть. А если не поймали? Не раскрыли? Не предупредили? Тогда вы виноваты в том, что трудящемуся человеку не смогли вернуть его добро, — голос подполковника звучал уверенно. — А общая ситуация — общее дело. Более того — дело всех. Производство должно выпускать хорошие замки и двери, соседи должны заботиться друг о друге, а воры и скупщики краденого — почувствовать, что есть такая вещь, как закон и совесть. В результате и статистика пойдет на убыль, и потерпевших станет меньше. Тогда проблема будет зажата со всех сторон и решится профессионально. Ну вот мы и поговорили. Теперь у меня к вам свой вопрос. Вы сколько лет работаете в розыске?

— Пятнадцать.

— А в этой должности?

— Шесть.

— Я смотрел ваше личное дело.

— Так оно же мое личное, — попытался отшутиться Арсентьев, но натолкнулся на строгий взгляд подполковника.

— Не понимаю, почему вы медленно продвигались по службе? Хочу знать ваше мнение.

— Трудно ответить. Не я решал, — по лицу Арсентьева мелькнуло выражение горечи.

— И все же?

— Сначала говорили, что я молод. Потом, когда достиг солидного возраста, вообще перестали говорить.

— Судя по результатам работы, вопрос решался несправедливо.

Арсентьев напряженно смотрел на начальника.

— Дело не в этом. В свое время я не сработался с начальником. Он меня и держал на должностях опера. Потом аттестации писал, с которыми я не соглашался.

— Ну, положим, он–то их не писал.

— Зато утверждал. Писал его выдвиженец.

— Но теперь все это позади. Пришло новое руководство…

— Видимо, поэтому мне и предлагают должность в МУРе.

— Предложение — не решение. Я советую остаться в районном управлении. Моим замом. Будете организовывать работу нескольких служб. Вы энергичный человек, потянете…

Арсентьев не спешил с ответом. Предложение было неожиданным.

— Спасибо за доверие, Сергей Леонидович, — наконец проговорил он. — Я в жизни не ищу выгоды. Я оперативник. Разве защищать людей, предупреждать и раскрывать преступления — это мало? Раствориться во многих службах — потерять себя как специалиста. Хочу продолжать службу в уголовном розыске. Я знаю, начальство неблагодарностей не забывает, но не обижайтесь!..

— Постараюсь! — Начальник дружески похлопал Арсентьева по плечу.