[...] Я осторожно приоткрыл глаза.

Сезарен вместе с дьяконом сосредоточенно курили каждый по тоненькой сигарке, со всеми подобающими случаю кокетливыми ухищрениями, что делало их невыносимо потешными. Госпожа дьяконица восседала на краешке стула, выпячивая свою впалую грудь; вздымаясь аж до самой шеи, фалды ее желтого платья топорщились у нее за спиной, юбка с оборками причудливо струилась по бокам; она изящно обрывала лепестки пунцовой розы, и губы ее кривила хищная усмешка, приоткрывавшая чахоточные десны, на которых парою пеньков торчали зубы, желтые, как изразцы старого камина. Ты же, о Тимотина — как ты была прекрасна в своем кружевном воротничке, с опущенными глазами и тоненькой лентой на приглаженных волосах.

— У юноши блестящее будущее, в нем уже сегодня видны его грядущие достижения, — проговорил, выпустив серенькую струйку дыма дьякон.

— О, воистину месье Леонар прославит сан! — обнажив оба своих зуба, гнусаво вторила ему дьяконица.

Я покраснел, как и подобает воспитанному ребенку; они же, отодвинув стулья, принялись шушукаться, видимо, обсуждая мое поведение.

Тимотина по-прежнему сидела, уставившись на мои башмаки; ужасные зубы только что не щелкали у меня над ухом, дьякон злорадно хихикал, а я... — я даже не осмеливался поднять головы!

— Ламартин умер, — произнесла вдруг Тимотина.

Милая Тимотина, ведь это ради твоего обожателя, твоего бедного пиита бросила ты эту фразу о Ламартине, да? Я выпрямился, почувствовав, что одна только мысль о поэзии способна навсегда заткнуть рот этим невеждам; у меня словно крылья прорезались за спиной, и, торжествуя, я выпалил, косясь на Тимотину:

— Что ж, автору «Поэтических размышлений» было не занимать заслуг в этом мире!

— Увы, сей лебедь рифмы оставил нас, — ответствовала дьяконица.

— Да, но он успел-таки допеть свою траурную песнь, — подхватил я с воодушевлением.

— Погодите, — возопила тут дьяконица, — да ведь месье Леонар и сам поэт! Его матушка показывала мне в прошлом году пробы сего вдохновенного пера...

Я осмелел:

— Мадам, при мне нет ни лиры, ни кифары, однако...

— Ну, кифара... занесете как-нибудь потом...

— Меж тем, коли будет угодно почтенному собранию, — не останавливаясь, я вытащил из кармана листок бумаги, — я прочел бы несколько строк... которые хочу посвятить мадемуазель Тимотине!

— Вот как? Право же, это восхитительно! Читайте, юноша, читайте — вот, выходите сюда...

Я встал чуть поодаль... Тимотина опустила глаза на мои башмаки, дьяконица сложила руки, подобно Богоматери, мужчины переговариваясь, наклонились друг к другу... Опять покраснев, я откашлялся и начал чуть распевно:

Слушатели мои так и покатились со смеху; мужчины, приставляя руку к губам, отпускали какие-то сальные шуточки, вид дьяконицы был поистине ужасающим: благоговейно воздев очи горе, она, тем не менее, все так же скалила свои отвратительные зубы! И даже Тимотина — о, нет! — пыжилась от хохота! Я был сражен насмерть — Тимотина на их стороне!

«Нежный бриз... а, каково — в льняном уединении! Да это должен быть просто неземной аромат!...», — твердил, поводя носом, Сезарен.

Что-то меж тем беспокоило меня... Однако веселье быстро стихло, и все постарались вновь принять серьезный вид, лишь время от времени нарушаемый отрывистым хмыканьем.

«Продолжайте, юноша, прошу вас... Это все очень недурно!»

На этот раз от хохота просто задрожали стены; Тимотина не отрываясь смотрела на мои туфли, я сгорал от стыда и страсти, под ее взглядом ноги мои просто плавали в жарком поту, и я говорил себе: эти носки, что я ношу вот уже целый месяц, ведь это дар ее любви, и эти взгляды, что бросает она украдкой мне под ноги, не подтверждение ли это ее чувств: о да, да — она обожает меня!

И тут какой-то слабый запах достиг моих ноздрей, я опустил глаза и — о ужас! Теперь-то я догадался, над чем же хохотала эта шайка! Увы, в этом злобном мире Тимотина Лабинетт, моя бедная Тимотина никогда не сможет ответить на мою любовь! Видимо, будет лучше, если я подавлю ту страсть, эту невыносимо сладкую боль, что расцвела в моем сердце однажды знойным майским днем, на кухне у семейства Лабинетт, за спиной у этой Богоматери, мерно покачивавшей задом над кадкою с тестом!

Настенные часы пробили четыре, время начала занятий; сам не свой от любви и безумного страдания, я схватился за шляпу и выскочил из залы, опрокинув стул; я несся по коридору, повторяя, как заклинание: О, я люблю тебя, Тимотина! — и так, не останавливаясь, добежал до семинарии... Полы моей черной рясы летели за мной по ветру, точно зловещие ночные птицы! [...]