Вот как было дело:

Я получил железкой по телеге и скользнул уже было в молоко, но кто-то хватанул меня за клешни.

Ну, думаю, засохло дело, но уже слишком далеко улетел, чтобы толково объясниться. Когда посвежело, я уже был с порхашками в затяжках этак двадцати над кучкой. Мне, знаете, никогда не нравилось баловаться дымком, а потому я только и думал о том, как бы поскорее попасть на кучку. «Ну, это глухота небольшая, — говорю себе, — стечь тихонько по ракиткам, и все дела». Сказать-то легко, а вот сделать... Только я собрался утекать, как смотрю — батюшки, да я же сросся с ракитками, не разорвешь! Смеху тут, доложу вам, мало — заделаться враз служителем теней, особо, если знаешь, что просто так это все не кончится. Дернулся еще раз, но куда там — сквозняк, да и только.

Ну что ж, ракитки так ракитки, ничего не поделаешь. Сера перца так в бауле и заколотилась. Все, думаю, добрался я до самого конца главы — но не тут-то было, это я куснул криво: смотрю, подлетает ко мне болтяка, садится прямо на хлоптун, сползает по курноске, оттуда — прыг на баул, спустился на тычину, да как вопьется в клешню!

Я взвыл, как белуга — и, конечно, не сразу сообразил, что, коли клешню-то он мне оттяпал, то ракитка уже ничем не держит. Потянул чашкой — и точно, тут же рухнул вниз — прямо на эклер, но он, вместо того, чтобы прыснуть, сиганул мне в баул. Ужасно нелюбовно получилось! А он знай себе сияет, ума не приложу, как его уфилософствовать.

Тут меня долбануло — надо ж быть таким дырявым, чтобы сразу не додуматься. Я принялся сажать цветы, и после парочки увесистых тюльпанов эклер показался у меня из сопла — поет, черт его дери, орет во весь голос, хуже сточной канавы.

Ну я, недолго думая, хватаю его за телегу, и, потужившись воплей десять-пятнадцать, вытащил-таки. Этот, только почуял свободу, мгновенно дал тёку. Мне, правда, не до него было: дико шумело в деревяшке — дед свидетель, два прибора в весельчаке ни крошки не было. Клешни как воздухом надуты, у меня так всегда бывает, если долго не забиваться, так что не прошел я и десяти затяжек, как расплавился и тут же повис. Всплыл я, только как почувствовала, что ягоды стучат мне по телеге.

Бог ты мой, вот это спустил!

Тут, словно по шлепку, вскоре выглянула горелка. Рассаливалось, а поскольку на дворе стояло лето, то она вскоре должны была очутиться прямо надо мной. И верно — только, казалось, выглянула слева, а уже катится ко мне во всю прыть. Воплей через пять горелка торчала уже у меня меж ног; ботве моей только этого было и надо.

Слушай сюда, крендель — слаще я в жизни ничего не пробовал! Словно тоньку какую выделываешь ногами, все так и тончит внутри. Никогда даже поголовить не мог, что так бывает. Ну все, со штанцами-то теперь покончено, ей-ей! Вы просто представить себе не можете, что это такое!

Горелка тем временем скрылась за одной из оставшихся у меня ракиток.

Я чувствовал, как весь постепенно нарастаю тонькой, и так тончил соломку за соломкой, в полном одиночестве. Потом рванул было за горелкой, вернувшейся уже на свое обычное место в шляпе, но через пару воплей сообразил, что так далеко мне не забраться. Со всего размаху рухнул я обратно на кучку, да так сильно, что зарылся по самую телегу. Ну это ничего — наверху шально было, а в кучке и подавно.

Когда я вновь оказался на поверхности, то увидел, что нарос лебедем в огромном бумажнике — колечки так и стелятся по ветру. На кучке же стоял огромный золотник при полной нищете. Он махнул мне подносом, и проорал: «Эй, Лоэнгрин! Двигай на смычку!» [...]