Шпагу князю Оболенскому!
Валерий Борисович Гусев родился в 1941 году в Рязани. Окончил Московский институт инженеров сельскохозяйственного производства имени В. П. Горячкина, там же преподавал. Затем работал редактором "Международного сельскохозяйственного журнала".
Повести, рассказы, очерки Валерия Гусева публиковались в периодической печати и сборниках, он - дипломант Всесоюзного конкурса Союза писателей и МВД СССР, лауреат конкурса журнала "Социалистическая законность".
"Шпагу князю Оболенскому" - первая книга Валерия Гусева.
Мой приятель... не умеет
рассказывать красно и витиевато; желаю,
чтоб интерес самого происшествия
заменил для моих читателей красоту
рассказа.
В. О д о е в с к и й
Над моим письменным столом висит фотографический портрет молодой красивой женщины, одетой в старинное платье. На тонкой обнаженной руке, подпирающей маленькую изящную головку, покачивается сложенный веер. Ее волосы собраны в высокую прическу, прозрачные глаза с удивительно длинными ресницами смотрят с задумчивой грустью.
Когда у меня плохое настроение или неспокойна совесть, я сажусь к столу и отпираю верхний ящик. Там, среди старых писем и газетных вырезок с моими материалами, лежит черная женская перчатка на левую руку и маленький двуствольный пистолет. Такие носили когда-то в узких карманах, которые так и называли - пистолетными. Эти карманы и сейчас остались на мужских брюках, но держат в них чаще всего медную мелочь или зажигалки и называют неуважительно и несколько игриво - пистончиками.
Крошечный пистолет уютно ложится в ладонь; с удовольствием пощелкав курками, я кладу его на стол и вынимаю из перчатки помятый клочок бумаги. "Помни Дубровники до смерти", - написано на нем, а вместо подписи нарисован череп с сигаретой в зубах.
"Помни Дубровники..."
Я и так никогда не забуду мрачный графский дом, гостиницу в его флигеле и мой номер, где мне чудились хриплый бой часов и звон ржавых цепей после двенадцатого удара. И где начались те события, в которых трагически сплелись в один загадочный узор очарование старины и жестокая реальность.
Это случилось, кажется, на третий день моей командировки. Поздно вечером я возвращался в гостиницу. Дождь, моросивший весь день, неожиданно кончился, и стало удивительно тихо. Так тихо, как может быть только в глухом, забытом городке. Высоко на дереве испуганно, видно, спросонок, вскрикнула какая-то птица, сорвалась тяжелая дождевая капля, поскакала вниз и звонко шлепнулась на прилипший к скамейке листок.
Но тишина эта не радовала: была она неестественной и тревожной. Некстати вспомнилось, что флигель стоит на краю заброшенного кладбища и окна моего номера выходят прямо на его полуразрушенную ограду и что вчера, среди ночи, кто-то звонил мне в номер и глухим далеким голосом просил к телефону князя Сергея, уверяя меня, что он бывает здесь по ночам. Если это шутка, то, надо признать, довольно удачная, и на меня она произвела впечатление: князь Оболенский действительно когда-то очень давно жил в этих комнатах. Существует даже легенда местного значения о его таинственном исчезновении отсюда. Старожилы охотно ее рассказывают, неизменно добавляя, что с тех пор, если кто-то из постояльцев по имени Сергей ночует в этом номере, с ним непременно случаются загадочные происшествия. Впрочем, в любой старой гостинице найдется комната с подобной репутацией.
Вспоминая об этом и вглядываясь в узкие темные окна графского дома, я почему-то подумал, что эти шуточки добром не кончатся. Какое-то неприятное предчувствие охватило меня, мне даже показалось, что в глубине комнат кто-то прошел, прикрывая ладонью огонек свечи. Или это был отблеск фонаря на мокрых стеклах?
Я закурил и направился к воротам. Чугунные створки медленно покачивались на скрипящих петлях, будто их только что толкнула невидимая рука.
Дежурная долго искала мой ключ, даже под стул заглянула.
- Что-то нет вашего ключа. И куда он делся? Наверное, уборщица не повесила. Ладно. - Она с трудом сдержала зевок и брякнула тяжелой связкой. - Идемте подберем какой-нибудь. И вымокли же вы.
Отперев дверь, дежурная вдруг встревожилась:
- Ой, что же это у вас свет-то горит? Неуж Клава забыла?
Она решительно шагнула в комнату, ахнула и резко, будто ее вбили в пол, остановилась. Я отодвинул ее в сторону. Дежурная мутно взглянула на меня и, закрыв глаза, прислонилась к стене.
На кровати лицом вниз лежал человек. Ноги его, медленно сдвигая коврик, скользили по полу, будто он пытался встать. На белом покрывале расплылось кровавое пятно.
Я шагнул вперед, но тут правая нога его, босая, согнутая в колене, медленно распрямилась и застыла в неестественном положении. Я сразу понял, что это значит, и посмотрел на часы.
"Нет, - подумал я, набирая номер милиции и глядя на дырявый носок убитого, - нет, это явно не князь Оболенский".
- Так я и ждал этого! - без
привидений у него не обойдется...
В. О д о е в с к и й
П о н е д е л ь н и к
А началась эта история в понедельник.
После пятиминутки редактор задержал меня и показал вырезку из областной газеты "Голос Званска". Местный корреспондент со странной фамилией Выпивка сообщал: "Вчера в Дубровниках состоялось открытие исторического музея. Это заслуживающее внимания событие знаменательно еще и тем, что организация музея осуществлялась на общественных началах. Сотни поступлений от людей самых разных профессий и редчайшая коллекция, собранная за десятки лет известным историком А. И. Староверцевым, составили фонд музея. Первые посетители смогли ознакомиться с интересными экспонатами, рассказывающими об истории города, о героической борьбе его патриотов в годы фашистской оккупации, о сегодняшних днях. В музее имеются и тематические залы. Его создание является ярким выражением бескорыстной любви жителей Дубровников к их прошлому, настоящему и будущему".
- Вот что, Оболенский, - бодро сказал редактор, когда я прочел заметку. - Езжай-ка ты в этот самый Званск, а оттуда - в Дубравки... Что? Дубровники? Вот-вот. Езжай-ка туда и привези хороший, полновесный материал в свой раздел. Расскажи поподробнее о людях, создавших - ты только проникнись этим фактом, - создавших целый музей. Можно сказать, очаг культуры в Дубравках. Проникся? Ну вот и хорошо. Оформляйся, Сергей. Скатертью дорога.
В редакции званской газеты я открыл первую же дверь и неуверенно спросил: "Где я могу найти... Выпивку?"
Без удивления и улыбки мне назвали номер комнаты.
Выпивка оказался маленьким пожилым человечком, сохранившим, как я понял позже, вместе с румянцем на лице известную долю наивности в характере. Когда я вошел, он что-то суетливо писал, поминутно заглядывая в ящики стола и пуская по комнате зайчиков замками подтяжек.
Назвав свою газету, я объяснил, зачем приехал. Выпивка вскочил, торопливо надел пиджак, застегнул его не на те пуговицы, отчего его круглая фигурка лихо скособочилась, и гордым петушком оглядел сотрудников.
- Вы, наверное, хотите сразу посмотреть музей, ведь так? Это совсем рядом. В Дубровники мы ходим пешком.
Я хотел сразу устроиться в гостиницу, но только кивнул головой, тем более что Выпивка уже звонил в музей и договаривался со Староверцевым о встрече.
- Мне очень нравится вот так бродить по городу осенью, - вдруг томно высказался Выпивка, когда мы шли в музей. - Такие хорошие и достойные мысли приходят в голову, верно?
Я согласился.
- Как вы считаете, отсутствие специального образования не отражается на качестве моей работы?
- Не знаю. Я ведь знаком только с одной вашей заметкой, а по ней, согласитесь, судить трудно. Кстати, я тоже не профессиональный журналист: я юрист по образованию.
- Вот как? И работали в милиции? - Выпивка украдкой, но внимательно осмотрел меня.
- Да, около пяти лет. И убедился, что между этими профессиями есть много общего.
- Пожалуй, вы правы, - не раздумывая, согласился он, кажется искренне наслаждаясь нашей немудреной беседой. И неожиданно признался: - Вы мне очень симпатичны. Не будете возражать, если я окажу вам посильную помощь?
Я не возражал.
- Язык у меня слабый, - продолжал Выпивка. - Это я понимаю и не обольщаюсь, но материал найти умею и подаю непросто. Тут-то мне возраст на руку.
- Сколько же вам? - пришлось поинтересоваться мне.
- По документам еще больше, чем на вид, - конфузливо посмеялся он. И тут же его лицо с широко раскрытыми, почти круглыми глазами приняло выражение грустного и какого-то недоуменного разочарования.
"Ему бы не в газете, а в цирке работать", - подумал я и, посчитав момент подходящим, спросил:
- Извините, это у вас псевдоним такой? Немного странный, верно?
- Нет, - твердо ответил Выпивка. - Мне нет нужды прятаться за чужое имя. Выпивка, кстати, - это совсем не то, что все думают. Это какой-то забытый ветеринарный термин.
Я с трудом сдержал улыбку, подумав, что ветеринария давно уже утратила приоритет на этот термин, и спросил его об имени и отчестве.
- Меня почему-то не зовут по имени-отчеству. Меня до сих пор зовут Андрюшей. - Он так простодушно улыбнулся, что мне стало его жаль.
Музей расположился в бывшей городской усадьба графа Шуваева. Здание снаружи давно не ремонтировалось и выглядело под дождем особенно обветшалым; узкие высокие окна, не везде застекленные, пузатые, в серых разводах колонны между ними, выбитые ступени и ржавая решетка крыльца, облупившаяся на дверях краска. Только столбы с фонарями твердо стояли вдоль фасада. Правда, один из них все-таки подгулял немного: изогнулся к дому как свеча, поставленная слишком близко к печке.
На широкой лестнице с обтянутыми бархатом перилами и с медными кольцами для коверных прутьев нас встретил Староверцев. Его сухое интеллигентное лицо с узкой бородкой, выражавшее внимание и спокойное доброжелательство, напоминало лицо Дон-Кихота или доктора Айболита, в зависимости от настроения собеседника. Он спускался к нам с несколько рассеянным видом. Казалось, он сейчас тронет пальцами ус, вытинет за цепочку пузатые часы из жилетного кармана, щелкнет крышкой и под звон часовой машинки предложит до ужина партию в вист.
- К сожалению, не смогу уделить вам много времени, хотя и польщен вниманием столичной прессы, - извинился Староверцев после церемонии взаимных представлений. - Понедельник - это единственный день, когда мы можем заниматься разбором поступлений.
- Может быть, вы позволите помочь вам или хотя бы присутствовать при этом? Мне было бы полезно.
- Что ж, если это не затруднит вас...
Музей мне понравился. И если снаружи здание казалось заброшенным, то внутри оно было полно жизни. Признаться, я с некоторым предубеждением отношусь к провинциальным музеям: горка каменных ядер, комок ржавого железа с надписью "Фрагмент кольчуги" и двухцветная торговая рекламка начала века - вот и весь набор обязательных достопримечательностей. Но создателям Дубровнического музея удалось главное - как бы остановить время в этих полутемных залах, вдохнуть жизнь во все эти странные предметы, которые так давно служили людям и сейчас еще продолжают служить, правда, совсем в ином качестве.
Метод раскрытия той или иной темы был здесь прост и в своей простоте удачен: тщательно подобранные и расчетливо скупо размещенные в витринах и на стендах экспонаты постепенно подготавливали посетителя к общему восприятию события. Следуя от предмета к предмету, он незаметно для себя все глубже погружался в атмосферу конкретной эпохи; затем следовала обобщающая картина, в которой каждая деталь занимала свое место, каждый фрагмент участвовал в составлении целого. Так, например, получилось с "Куликовской битвой". Мы долго рассматривали прялочки, лапоточки, соху, наконечники татарских стрел, постепенно наливаясь безотчетной тревогой, а в конце зала, в темном закуточке, нас поразил "Рассвет над Непрядвой". Простенький световой эффект диорамы; на переднем плане - порванные копьями кольчуги, мятый, пробитый мечом шлем, изогнутые, тронутые ржавчиной стремена, лук с лопнувшей тетивой, торчащие в земле стрелы, а дальше берег реки, воины, словно после трудной работы спящие вечным сном на вытоптанной конями траве, синий рассвет и лебеди над Русью. Все это так просто, так близко, что не может не дрогнуть русское сердце, потому что еще дрожат оперенные кончики стрел, еще не загустела кровь в ранах.
Впрочем, это мои личные впечатления. Да еще что-то похожее я не постеснялся выписать из книги отзывов и пожеланий, надеясь использовать в будущем очерке.
Староверцев давал пояснения тоном профессионального экскурсовода, увлекался, горячился, начинал преувеличивать и, по-моему, просто-таки наслаждался делом рук своих.
- Пройдемте в следующий зал. Обратите внимание на золоченую лепку по потолку. Из-за нее - вы видите стилизованные ветки и листья, - из-за нее граф с претензией называл эту комнату залом Флоры. А вот и она сама: богиня плодородия, - энергичный жест в сторону статуи, наполовину задрапированной скатертью.
- Сама, - проворчал молодой человек с длинноствольным пистолетом в руке, вошедший в зал через другую дверь. - Как же - сама! Мегера Милосская.
- Саша, ты ведь знаешь, что это временно, что мы заменим ее, смутился Афанасий Иванович. - А товарищ журналист из-за твоих замечаний может составить себе неверное впечатление.
Саша улыбнулся и пошел за нами, на ходу ловко разбирая маленькой отверткой пистолет.
Худой, нескладный, он был неуловимо похож на Афанасия Ивановича. Видимо, во всем подражая ему, он даже отпустил усики, но они были такие светлые и жиденькие, что издалека казалось, будто у него просто испачкано под носом.
- А вот этот гобелен, посмотрите: он великолепно сохранил силу своих изначальных тонов, - продолжал Староверцев, с опаской поглядывая на Сашу. - Со временем мы повесим его в комнату Оболенского. Позже Саша расскажет вам о нем - это его тема.
Выпивка, не отходивший от меня ни на шаг, неодобрительно осмотрел выцветший коврик, на котором язычком пламени трепетала худющая, в одних браслетиках танцовщица, закидывая голову чуть ли не к пяткам.
В следующем зале, еще не до конца оформленном, в уютном уголке у высоких книжных полок стоял раскрытый ломберный стол, испачканный мелом, с брошенными, казалось, только что и на минутку, картами, будто игроки оставили их, чтобы взглянуть на приезд местной красавицы или ее рискованный танец с проезжим чиновным петербуржцем. Только что здесь было шумно и душно от свечей и трубок, за стеной гремела мазурка, звенели шпоры, плескались в шуме и музыке французские комплименты...
Саша отошел со своим пистолетом к окну, где стоял рабочий столик, заставленный пузырьками, баночками с зелеными комочками полировочной пасты, бутылочками с разноцветными жидкостями. Староверцева отозвал какой-то длинноволосый парень неуместно шпанистого вида, и я, воспользовавшись этим, сел рядом с Сашей на подоконник и выглянул в окно. Небо будто задернули грязно-серой шторой. И так резко, что она еще колебалась, шевелилась и вздрагивала от рывка. Опять пошел дождь. В зале потемнело и на миг стало так, как было здесь, наверное, много-много лет назад. Мне даже почудилось, что сейчас Афанасий Иванович велит подать свечи.
Саша принялся протирать части пистолета каким-то составом, смазывал их и снова протирал.
- Ну, что у вас новенького в литературных верхах? - спросил он у подошедшего Выпивки.
Тот не ответил.
- До сих пор не знаю вашего отчества, - продолжал дразнить его Саша, собирая пистолет. - Как же вас все-таки звать, а?
- Я же вам объяснял, - раздраженно напомнил Выпивка. Видно, ему частенько доставалось от Саши. - По паспорту я - Георгиевич, а по отцу Григорьевич.
- Что-то мудрено. - Саша покрутил головой, прицелился в портрет старого графа и щелкнул языком.
Выпивка демонстративно отошел к стенду и стал прижимать пальчиком какой-то отставший уголок.
- Что это ты с ним так нелюбезен? - спросил я Сашу. Мы как-то незаметно и легко стали на "ты".
- Да ну его. Присосался к музею, как клоп, кормушку себе нашел. Он о музее уже раза четыре писал, а теперь будет о каждом зале по отдельности кропать. Да еще дурачком прикидывается.
- Прикидывается? - удивился я. - А я думал, он всерьез. Уж очень натурально.
Гостиница - я уже говорил - помещалась здесь же, во флигеле. Сложенное из красного камня, с острыми башенками на фронтоне здание стояло среди высоких лип, вплотную примыкая к старому, видимо, заброшенному кладбищу.
Дежурная - светловолосая девушка Оля с такими длинными ресницами, что, казалось, она, моргая, поднимает ими теплый ветер, - быстро оформила меня и сказала, вручая ключи:
- Знаете, этот номер пользуется дурной славой.
- Да? А что такое?
- Когда-то в этих комнатах жил тоже Оболенский, и тоже Сергей, и он загадочно исчез в такой же дождливый вечер. Он лег спать, а утром его уже не нашли. - Она мягким движением ладони отбросила за спину волосы и так светло улыбнулась, словно заранее извинялась за то, что со мной может произойти нечто подобное.
Я попрощался и поднялся к себе.
Несмотря на полученное предупреждение, номером я остался доволен. Стены комнаты, обшитые дубовыми панелями из вертикальных досок, были в меру увешаны картинами, на которых бойко крутили усы бравые охотники в лаковых сапогах и фуражках с длинными козырьками. В глубоком алькове с пробитым в его стене окном стояла на львиных лапах такая громадная кровать, что в ней, пожалуй, можно было заблудиться спросонок.
Я поставил в угол портфель и репортерку, разделся и, приоткрыв окно, сел к столу.
Задание редакции не казалось мне сложным, но я не хотел терять времени и по свежим следам набросал план очерка, за основу которого взял рассказ Староверцева.
Мне хорошо работалось под шелест дождя в листве кладбищенских лип. Я перебрался в кресло, закурил и не заметил, как задремал.
Разбудил меня резкий стук: порыв ветра ударил рамой и смахнул со стола бумаги. Я собрал их и подошел закрыть окно. В темноте мокро блестели гранитные надгробия, кособочились ветхие деревянные кресты и глухо, тревожно шумели высокие старые липы. Свет от окна падал на кирпичную полуразвалившуюся ограду, и моя тень, казалось, пытается перелезть через нее и спрыгнуть на ту сторону, к холодным могилам, между которыми, наверное, бродят неприкаянными тенями мокрые от дождя привидения.
Когда я плотно закрыл окно, где-то в глубине кладбища завыла собака.
Вы, теперь на верху вашего
блаженства... но берегитесь и помните,
что враг ваш не дремлет...
В. О д о е в с к и й
В т о р н и к
- Году, кажется, в 1828-м в Динабургскую крепость был переведен из Свеаборга заключенный туда по причастности к декабрьскому восстанию некий "штап-ротмистр гусарскаво полка княсь Сергей Абаленской" - так он подписывал свои письма.
Его камера случилась рядом с той, где томился Вильгельм Кюхельбекер. Они подружились, насколько это было возможно через толстую холодную стену. Оболенский со свойственным юности легкомыслием легко переносил унижение и часто, напевая озорные гусарские песни, писал угольком Вильгельму письма, в которых утешал товарища по несчастью и поносил царя и его жандармов.
По пути в ссылку Оболенский, выхватив у дремавшего в коляске урядника саблю, ранил его в бок. Князя привезли в Орел и при обыске нашли письмо Кюхельбекера к Грибоедову. Оболенский отказался говорить что-либо о письме, что усугубило его вину. По воле государя императора его лишили дворянского и княжеского достоинства, и вместо действующей армии он попал в Сибирь, на вечное поселение.
Но друзья князя - а их в России было немало - не оставили его, они добились облегчения участи ссыльного. Оболенского отправили в Дубровники, под надзор дальнего родственника, графа Шуваева - человека, известного своей хитростью и жестокой натурой.
Князя поселили во флигеле, в угловых комнатах. Долгое время считалось, что граф отечески утешил молодого ссыльного и принял в нем участие. Но, видимо, это было не совсем так. Одному из друзей князь писал, что опасается за свою жизнь и принужден запираться на ночь.
Однажды ночью кому-то из слуг послышался шум в спальне Оболенского: тяжелые шаги, вскрик и стуки, а утром князь долго не вставал. К нему стали стучать - он не отвечал. Заподозрили неладное и сломали дверь...
Комната была пуста. Обыскали все и ничего не нашли.
На сделанные вопросы граф отвечал пожатием плеч и гримасою, что ничего не знает и не хочет знать. Молодая графиня плакала и долго была больна...
- Спасибо за интересный рассказ, Афанасий Иванович. Я думал, Оля просто шутила, говоря об исчезновении Оболенского.
Честно говоря, мне и теперь эта история казалась маловероятной, но я благоразумно промолчал.
- Нет, что вы! Мы располагаем документальными подтверждениями. Если вас это заинтересовало, Саша может рассказать подробнее. - Староверцев наклонил подсвечник и раскурил трубку.
- Ну хорошо, - согласился я. - Оболенский исчез, возможно, был убит. Но почему? Меня, скажем, как бывшего работника милиции в первую очередь заинтересовали бы мотивы преступления. Если оно только в самом деле было совершено.
- Было, было! И тому есть свои причины: молодая графиня, тронутая положением несчастного ссыльного, полюбила его. Граф, возможно, догадывался и ревновал, но не хотел требовать удовлетворения - он был стар и неловок, и рассчитывать на благоприятный исход поединка ему не приходилось. Да к тому же, что весьма важно, его соперник был уже не дворянин. И вполне вероятно, что граф, наделенный низким характером, нашел способ навсегда избавиться от ненавистного ему и опасного для самодержавия молодого человека, не подвергая себя риску...
Мы работали в низком и тесном от множества вещей подвале, где временно размещался запасник музея. По неровным стенам и крутым сводам двигались наши ломаные тени.
- Жизнь и смерть Оболенского в высшей степени поучительны, задумчиво продолжал Староверцев. - Его причастие к декабристскому восстанию, в общем-то, символично. И только после знакомства с Кюхельбекером, а потом в ссылке, наблюдая всю низость реакции, Оболенский активно связывается с передовой молодежью, ищет путей быть полезным России. Мы думаем выделить для него целый зал. Кое-что для этой экспозиции у нас уже есть: его письма... Что вам, Волков?
На верхней ступеньке полукруглой лестницы, пригнувшись, стоял высокий человек с длинными, похожими на усы бровями, одетый в ватник и кирзовые сапоги с отогнутыми голенищами. Он ответил не сразу, словно раздумывал, стоим ли мы того, и голос его, скрипучий, похожий на хруст песка под колесами телеги, резко прозвучал под гулкими сводами подвала:
- Мрамор привез, Афанасий Иванович. Куда его складывать?
"Будто ворон прокаркал", - подумал я.
- Саша, - попросил Староверцев, - посмотри, пожалуйста, дружок.
Саша отложил длинную шпагу, которую, не морщась, чистил какой-то вонючей пастой, и длинными прыжками взбежал по ступеням.
- Это наш шофер, - пояснил Афанасий Иванович и повертел в воздухе пальцами. - Странный человек.
- Еще бы! - строго заступилась Оля (фактически она работала в гостинице, но все свободное время проводила в музее). - Его ведь немцы чуть не повесили. Поэтому у него и голос такой, и шея не поворачивается.
Как я успел заметить, Староверцев, несмотря на авторитет и преклонные годы, находился под сильным влиянием Саши и Оли. Подозреваю, что и его юношеское увлечение легендой об исчезновении Оболенского возникло не само собой. Эти напористые ребята, пользуясь его любовью, делали с ним что хотели.
- Да, да, - охотно согласился он и сейчас. - Он очень помогает нам, являясь, так сказать, внештатным консультантом по трофейному оружию, потому что специальной литературой мы пока не обеспечены в нужном количестве.
- Он что, партизанил?
- Даже награжден, - кивнул Староверцов. - Правда, уже после войны, много лет спустя: он ведь по заданию партизанского штаба в полиции служил, у немцев. Гестаповцы его разоблачили, и он чудом остался жив.
Со скрипом приоткрылась дверь, Саша просунул голову и поманил меня:
- Там тебя Андрюша обыскался.
Я поднялся за ним в залы. В отгороженной мешковиной комнате, где оформлялась экспозиция о войне, мне послышались шаги. Я прошел туда и задержался у большого стенда. Мое внимание привлекла сильно увеличенная фотография, помещенная в самом центре. На ней была заснята казнь двух подпольщиков или партизан. Связанные, с петлями на шее, они стояли в кузове грузовика с откинутыми бортами под грубо сколоченной виселицей. Рядом с ними, подняв руку в перчатке, немецкий офицер читал, видимо, громко, напрягаясь, по большой бумаге. Кругом стояли люди, их лиц нельзя было разобрать: они сливались в молчаливый, выразительный фон. Человек в черной шинели полицейского, с повязкой на рукаве и винтовкой за спиной, картинно отставив руку, натягивал веревку и, повернув голову, улыбался в объектив. Все на снимке было как-то обыденно и потому особенно страшно.
- Только что прикрепили. Ты, можно сказать, первый оценил. Впечатляет?
Я молча кивнул.
- Сашок, - проскрипел бесшумно подошедший Волков, - мне одному его весь день таскать. Скажи Самохину, ладно?
- Хорошо, сейчас.
- Складная машинка. - Волков снял со стенда немецкий автомат, и тот удивительно ловко лег в его короткие сильные лапы.
Он вынул магазин, посмотрел внутрь, легким ударом ладони поставил его на место и вскинул автомат.
Саша очень похоже сымитировал треск автоматной очереди.
- Тра-та-та! Тра-та-та! - презрительно передразнил его Волков. - Это только в кино так трататакают да мальчишки во дворе, а старый солдат, Волков сощурился, - старый солдат бьет коротко, чтоб ствол не уводило, понял?
- Понял. Я слышал, автоматчики даже "Катюшу" выбивали очередями, верно?
- "Катюшу" - не знаю, а "Комаринскую" мы с дружком наловчились, в два ствола. Концерт! - Он хотел лихо покрутить головой, но у него не получилось, и он поморщился. - В бою, конечно, не до баловства... А так, что ж не пострелять.
- Конечно, - легко согласился Саша. - Так просто пострелять веселее, чем в людей-то.
- А я в людей не стрелял, - рассердился Волков. - И вообще, больше в рукопашную рвался. Раз только в ней сошлись, а до сих пор помню. Бежит он на меня, ошалел совсем, рот разинул: орет. Я ему стволом - патроны-то кончились, а перезарядить некогда - прямо в пасть и сунул, так он и подавился.
Саша, вначале слушавший с интересом, передернулся. Волков заметил это и мягко сказал:
- На то и война, Сашок.
- Ну и вовсе не на то!
- Уж ты-то что знаешь про войну? - мрачно уронил Волков и повесил автомат на место. - Поторопи Самохина, обед скоро.
Саша отошел, и мне было слышно, как он что-то объяснял Самохину и как тот громко спорил:
- Очень прекрасно! Мне ящики таскать, а ему гвоздики тюкать? Очень прекрасно!
Саша обреченно махнул рукой и вернулся ко мне. Самохин плелся за ним, бубнил про тяжести и жаловался на здоровье.
- Ух ты! - остановился он, заметив фотографию. - Ты гляди-ка, ну прямо...
- Слушай, - прервал его Саша. - Иди отсюда.
Самохин при всей своей нахрапистости Сашу, видимо, побаивался. Он потоптался на месте и, ворча что-то, побрел к выходу. Длинноволосый, неопрятный, в коротких расклешенных брюках, обтягивающих толстый зад, он был похож на приземистую женщину.
Я повернулся к Саше. Он с такой ненавистью смотрел Самохину вслед, что мне стало не по себе.
Мы вышли на берег реки. Холодная, тускло блестящая, она лениво выползала из темных, по-осеннему хмурых лесов. Бакены с нее уже сняли. Прибрежные кусты с тихим шорохом, похожим на шум дождя, сыпали в воду сухие листья, и они медленно плыли вдоль берега маленькими желтыми корабликами. А за рекой деревья стояли уже почти голые, и в чистом осеннем воздухе их тоненькие серые веточки казались прозрачным дымком, легко тянувшимся откуда-то из глубины лесов. И беззвучно метались озабоченные своими делами, встревоженные галки.
- Нравится вам у нас? - спросила Оля. Она стояла, держа Сашу под руку и положив голову ему на плечо. - Уютно, правда?
Неожиданный порыв ветра взметнул ее волосы и бросил их Саше в лицо. Оля засмеялась, а он покраснел и начал что-то смущенно бормотать.
- Что, что? - с улыбкой переспросила Оля. - Что ты ворчишь?
Саша все больше нравился мне. Я скоро понял, что при внешней задиристости он был человеком мягким и скромным. Его ехидные реплики уже не смущали меня. И если вначале мне показалось, будто он готов смеяться буквально над всем, то позже я убедился, что его задиристость имеет вполне определенную направленность: Саша органически не терпел самой безобидной лжи, и мгновенно ощетинивался даже на маленькую, почти незаметную фальшь.
- Дубровники стареют, - грустно пожаловалась Оля. - Вы понимаете меня? Раньше-то они были старинные, а теперь - просто старые. Вон, видите, храм Крестовоздвиженья? Лет десять назад он был самый настоящий старинный, с голубыми куполами и с такими, знаете, кружевными крестами на них. А теперь? - Она покачала головой. - Теперь он старый и неряшливый, понимаете? Не старинный, а старый.
- Почему же, - заметил я. - Он еще неплохо выглядит.
Саша внимательно наблюдал за какой-то мрачной личностью, бредущей по берегу.
- Ты что? - спросил я. - Знакомый?
- Это сын нашей уборщицы, - прошептала Оля, поморщившись.
- Так сказать, гнилой сучок на генеалогическом древе рода Черновцовых, - добавил Саша. - Дружок Самохина, или, как там, кореш, что ли, по-ихнему?
Личность между тем с комфортом устроилась на коряге и вытянула из кармана бутылку.
- Не идет у меня Самохин из головы. Ведь он явно что-то высматривает, вынюхивает. - Саша помолчал, покусывая сухую травинку. - Недавно шпага пропала. Не очень ценная, но сделана великолепно.
- Ну?
- Видно, кто-то на эфес позарился, а потом разглядел, что мы все камни стекляшками заменили, и выбросил. Я ее нашел в тот же день, одни обломки, правда.
- Думаешь на него? - прямо спросил я.
- Утверждать не могу, но ведь он недавно из тюрьмы. И я бы его, пока не поздно, обратно отправил. А все Афанасий - вечный идеалист.
- Саша! - укорила его Оля. - Ты бы его еще Афоней назвал! А Самохина ты просто не любишь.
- А ты?
Оля покраснела и, похоже, всерьез обиделась. Они оба, не стесняясь меня, насупились и отвернулись друг от друга.
Откровенно говоря, я любовался ими. Оля, казалось, еще не научилась как следует управляться со своими, ставшими вдруг длинными руками и ногами, вечно что-то опрокидывала, стукалась об углы и спотыкалась. Саша с трогательной и неожиданной для него заботой внимательно следил за ней, успевал подхватывать все, что она роняла, поддерживал ее за руки, подсказывал, потому что и в разговоре она иногда была так же мило неловка и беспомощна. Но временами, особенно в присутствии Саши, она вдруг поражала грациозным жестом, плавным движением, какой-то лукавой, прорвавшейся из глубины ноткой в голосе. И сам он, еще угловатый и по-мальчишески худой, становился тогда ловким, гибким и стройным.
Всего два дня я знал этих ребят, но уже не мог их представить по отдельности - так они были хороши и естественны вместе.
Позже, когда в моем номере убили человека, я пожалел, что не был особенно внимателен к тем взаимоотношениям работников музея, которые прямо не касались моего задания.
Вспоминая потом некоторые детали, в частности эту маленькую размолвку, я жестоко корил себя за односторонность, непростительную ни журналисту, ни следователю... Хотя при желании я бы мог оправдаться: уж очень безмятежной была обстановка в музее; даже Сашина неприязнь к Самохину не внушила мне ни малейшей тревоги.
А ведь убит-то был именно Самохин...
...Я положил себе твердым правилом
перевернуть вашу судьбу наизнанку...
В. О д о е в с к и й
С р е д а
Летом в Дубровниках продают на базаре березовый сок и наливают его чуть розовый или синеватый - в холодные стаканы из четвертных бутылей. Вечерами старушки собирают в парке липовый цвет, хлопотливо подпрыгивая под деревьями и стараясь достать тот, что повыше, - он посвежее и не запылился. Участковый милиционер, скрывая добродушную улыбку, заливисто свистит, но они, гордые своей смелостью, отмахиваются от него большими пухлыми сумками.
Летом в Дубровниках из-за каждого забора тянутся на улицу ветви яблонь. Тяжелые яблоки гулко падают под ноги прохожим, и уж обязательно какой-нибудь веселый воробей, как цирковой эквилибрист на красном шаре, балансирует на яблоке, задирая то хвост, то голову, чтобы сохранить равновесие. Весь город, как большой рынок, пахнет яблоками.
Летом в Дубровниках листопад: могучие дубы по причине своей старости роняют тяжелые листья, не дождавшись осени. И они с тихим шорохом бегут по улицам, обгоняют друг друга, собираются на углах. А иногда вдруг хлопотливо, как птицы перед отлетом, сбиваются на перекрестке в стаю, поднимаются и, шурша, долго кружатся в воздухе. К вечеру они успокаиваются и тихонько шелестят под окнами в сонной тишине.
Сейчас же, осенью, Дубровники сиротливо жались от дождя под голые деревья и напоминали стареющего в одиночестве человека.
Дождь здесь шел уже несколько дней, и опавшие листья так намокли, что налетавший порывами ветер не мог оторвать их от земли; они лежали плотным тяжелым ковром и только сверху немного шевелились, будто под ними суетливо бегали серые мыши.
К середине дня Дубровники вдруг зашуршали: то ли листву подсушило солнце, то ли прихватило утренним морозцем, или так уж принято в этом странном городке? Но она шуршала, когда открывались двери и сгребали ее с крылец, шуршала, разбрасываемая колесами редких машин и ногами прохожих, шуршала, слетая с крыш, шуршала и просто так, сама по себе, будто долгая осень с провинциальной трагичностью шептала о близкой зиме. Все вокруг наполнилось шорохами и какой-то неясной тревогой.
Но мне она не передалась. Не испытывая ни малейшего беспокойства, я работал в номере - заканчивал очерк. Дело продвигалось быстро и ровно, благо никто не мешал - не то что в редакции. Я решил, что могу немного передохнуть, и, набросив куртку, спустился вниз.
- Оля, привет! Староверцев у себя?
Оля отложила книгу. Работы у нее сейчас было мало: приезжих в гостинице, кроме меня, никого, и она была рада немного поболтать.
- Он опять с манекенами что-то делает, а Саша в каретном сарае, вон там. - Она привстала и показала в окно. - Уезжаете завтра?
- Надеюсь, если ничего не случится.
- Случится, непременно случится, - засмеялась Оля. - Мало того, что вы - Сергей, так вы еще и Оболенский. Как же вам не повезло! Уж в последнюю-то ночь он наверняка придет к вам и заставит играть с ним в карты - он был заядлый картежник, даже свои дуэльные пистолеты проиграл.
- В том, что он придет, я не сомневаюсь, - улыбнулся я. - Вчера он звонил мне, прямо оттуда, - я махнул рукой в сторону кладбища. - Правда, слышно было неважно, будто он трубку рукой прикрывал. Впрочем, это понятно - он звонил, видимо, из фамильного склепа?
Оля опять засмеялась и покачала головой.
- Вот видите, он вам звонил. Уезжайте скорей, пока еще не поздно. Иначе вам придется очень надолго задержаться в Дубровниках.
Если бы я ее послушался! Если бы я знал, сколько случайной правды скрывалось в ее шутке.
Беда уже нависла над нами черной тучей, молния уже сверкнула, и вот-вот грянет гром...
И он грянул...
- Вы вызывали? Откуда вам известно, что он убит? Кто он? Ваши документы! Рассказывайте коротко.
Это говорил молоденький, новенький лейтенант, который, как мне показалось, сам себе ужасно нравился: правая рука в кармане, воротник форменного плаща поднят, настороженные движения и внимательный взгляд из-под козырька фуражки.
Я положил на стол свои документы и стал рассказывать. Следователь областной прокуратуры, осматривавший убитого, удивленно обернулся на мой голос.
- Продолжайте, - кивнул он эксперту и подошел ко мне, дружески и чуть неуверенно улыбаясь. - Что уставился? Узнал?
- С трудом, честное слово, с трудом, - признался я и тоже улыбнулся. - Яшка?
С Яковом Щитцовым мы учились на юридическом, дружили и даже немного работали вместе.
Я помнил его злым на язык и рыжим, буйно-рыжим. Сейчас о цвете его волос трудно было сказать что-либо определенное - так мало их осталось. И вообще, хотя он и сохранил неожиданную для его комплекции подвижность, здоровая полнота и солидная лысина делали его похожим на благополучного кандидата каких-нибудь простеньких наук, а уж никак не на следователя прокуратуры. В этом отношении его помощник выглядел куда как эффектнее. Наверное, поэтому Яков сразу отослал его с каким-то пустяком в районный отдел.
Мы уселись в кресла около окна, закурили. Яков, пощелкав замками большого портфеля и привычно покопавшись в нем, достал бланки.
- Кстати, очень кстати прибыли, товарищ Оболенский. На задании здесь? Его брал? - он кивнул в сторону убитого. - Нет? Все равно кстати. У нас, знаешь, штат-то - во. - Он показал для убедительности кончик авторучки. Правда, и работа не очень беспокойная. Но уж если что случится - каждый человек на счету. Даже такой, как ты, - не выдержав солидного тона, съехидничал Яков.
- Вряд ли смогу тебе помочь. - Я загасил сигарету и прямо взглянул на него.
Его наигранная бодрость не обманула меня: я видел морщинки вокруг глаз и мешки под ними, а там, где сохранились когда-то рыжие волосы, тускло блестела седина.
- Ну, ну, не упрямься. Или тебе уже грех с нами работать - до генерала дослужился?
- Я не служу.
- То есть как?
- Так. - Я потянулся и заложил руки за голову. - Сменил профессию.
- Выперли? - язвительно поинтересовался Яков. - И чем же ты теперь занимаешься?
Он взял со стола мои документы.
- Что это ты? На старости-то лет? Легкого хлеба захотелось? Жаль, жаль... Я думал, ты поможешь, а теперь еще и с тобой возиться надо.
Я рассказал ему, как попросили меня когда-то написать в газету очерк о "наших суровых буднях", как почти без правки он пошел в ближайший номер и как я постепенно увлекся новым делом.
- Вообще-то, на тебя похоже, - безжалостно резюмировал Яков, рассматривая документы. - Ты всюду обнаруживал большие способности, но нигде до конца их не реализовывал. Так, так, так - это что же такое? - Он держал в руке мое удостоверение внештатного следователя районного управления. - Значит, ты еще не совсем потерян для нас?
- Ну уж нет! - отрезал я. - Тебе лично я помогать не буду. К тому же я здесь совсем с другой целью.
- Обиделся? - угрожающе засопел Яков. - Ладно, попомним такое дело. Для начала я с тебя допрос сниму. Пока как свидетеля допрошу. Пойдем-ка.
Мы подошли к убитому. Его перевернули на спину, и эксперт-криминалист щелкал аппаратом.
- Знаешь его? - спросил меня Яков.
- Самохин, работник музея.
- А у вас что? - обратился Яков к судмедэксперту.
- Проникающее ранение колюще-режущим предметом в область сердца...
- Шпагой? - неожиданно для себя перебил я эксперта. Он удивленно взглянул на меня и не ответил.
- Так, так, так, - оживился что-то смекнувший Яков. - Шпагой?
- Пока трудно сказать, но похоже, что нет: лезвие, видимо, было коротким, удар - резким, а шпага оставила бы более глубокий, длинный, скользящий порез. И потом - смотря какая шпага.
- Дальше?
- Скончался через тридцать-сорок минут после получения ранения, около двадцати трех часов.
- Точно, - опять вмешался я. - Я заметил время, это произошло у меня на глазах.
Эксперт протянул Якову узкую черную перчатку, видимо, дамскую. Он взял ее, повертел ("так, так, так"), понюхал и осторожно вынул из нее аккуратно сложенный листок, немного запачканный кровью. Прочитал, хмыкнул.
- Где вы ее обнаружили?
- Под трупом, на покрывале.
- Интересно. - Яков отдал эксперту-криминалисту записку и перчатку. Поработайте с ними, только побыстрее.
Эксперт опустил их в полиэтиленовый пакет и убрал в саквояж.
В Яшкиной комнате не было ничего лишнего. По-моему, так и самого необходимого явно не хватало. Общий стиль - армейская простота, если не сказать определеннее. Но все равно комната чем-то неуловимым производила такое впечатление, будто в ней живет старая дева, которая, казалось, вот-вот обнаружит себя фотографией душки-актера над узкой кроватью или приколотым к занавеске бумажным цветком, покрытым горькой пылью.
Яков включил плитку и поставил на нее кофейник. Он так и остался неисправимым копушей, только стал суетливее, потому что старался все делать "быстро и четко".
- Как там наши?
Яков разлил кофе по кружкам, нарезал хлеб и, отдернув занавеску, открыл окно.
- Светает. Покурить-то у нас есть еще?
Я взял кружку, пересел на кровать - ее ржавая сетка прогнулась бы подо мной до пола, если бы под ней не стоял чемодан, - и подбил под спину подушку.
- Ты, Яшка, жениться не пробовал?
- Не берет никто. - Он, щурясь от бьющего из кружки пара, большими, шумными глотками пил кофе. - Да и времени нет. Дружил, правда, с одной, да ей надоело, что я неряха, так и разошлись. А ты чего это гнездишься? Устал? То-то, брат, это тебе не пером щелкать. Кстати, что за народ в вашем музее? И этот Самохин? Расскажи - ты ведь там за своего ходишь.
- С Самохиным я почти не общался. Знаю только, что он недавно отбыл срок...
- Так, так, так...
- Что его не любили, не доверяли ему. Саша, так тот все ждал от него какой-нибудь пакости, жаловался, что в музее стали пропадать вещи...
- Калоши, например?
- Например, шпаги.
- Очень мило. - Яков жадно кусал черный хлеб. - Ну-ка, - он провел в воздухе волнистую линию кружкой, - поподробнее.
- Тут ничего интересного, на мой взгляд: шпага нашлась, правда, она была поломана.
- Как же так? - очень искренне огорчился Яков.
Я развел руками.
- Кто-то - не исключено, что и Самохин, - переломил ее и бросил в бочку с цементом, что ли. А Саша нашел эфес и обломки клинка.
- Все обломки? - быстро спросил Яков.
- Не знаю, не спросил: ни к чему было.
- Эх, ты! - Он сердито отставил кружку. - Полная деквалификация налицо.
- Что-то между ними еще было. - Я припоминал вчерашнюю размолвку. Что-то такое личное, но тут я совершенно не в курсе. Не интересовался.
- Ну да, - кивнул Яков, - "ни к чему было".
- А ты думаешь, я еще в Москве знал, что здесь произойдет, да? разозлился я.
- Но ведь ты же должен был писать о них, так ведь? Или ты уже в поезде свой очерк настрочил, а сюда ехал только командировку отметить? У вас ведь и так делается. Люди тебя интересовали или нет? - Он вскочил с табуретки и ходил по комнате, задевая стоящий у стены велосипед, такой же ржавый, как кровать.
- А велосипед тебе зачем? На случай распутицы, что ли? поинтересовался я, чтобы сменить тему разговора: в чем-то Яков был прав.
- Чтоб не толстеть, - гордо отрезал он, - и быть всегда в форме! По утрам катаюсь.
- По комнате? - не удержался я.
- Ну ладно, ладно, не отвлекайся.
- Вообще-то народ в музее подобрался славный...
- В этом я уже убедился!
- Нет, я серьезно. Все они увлечены своим делом, очень дружны. Саша, правда, резковат, придирчив, но парень предельно честный и прямой. Оля Воронцова...
- Это кто такая?
- Администратор гостиницы.
- А какое отношение она имеет к музею?
- Фактически она работает там, только числится в гостинице. У них в музее всего три-четыре штатные единицы пока, а остальные - энтузиасты.
- Что она за человек?
Я не сдержал улыбку.
- Это такой свежий человек, Яша, встречаясь с которым сразу вспоминаешь, что тебе уже не восемнадцать, что с утра ты не успел побриться, что двух зубов у тебя уже нет и еще в двух - дупла и что правый каблук ты стаптываешь наружу, а левый - внутрь.
- Ого! - Яков хитро улыбнулся. - Как поэтично! Но, к сожалению, не по существу. Кто еще?
Я подробно, что знал - а знал я, как оказалось, до обидного мало, рассказал ему обо всех работниках музея. Особенно заинтересовал Якова Волков.
- Так, так, так... Служил у немцев, говоришь? По заданию партизанского штаба, да? Интересно. Знаешь что, Сережа, отдохни-ка ты малость. А я тут пока смотаюсь кое-куда, не возражаешь?
Я не возражал.
- Сережка! Проснись, Сергей!
Я вскочил и открыл глаза. Яков стоял передо мной и теребил за плечо.
- Смотри-ка, Сергей, какая интересная штука получается!
- Погоди, - с усилием произнес я. - Ты же куда-то ехать собирался.
Яков засмеялся:
- Пока ты спал, я бы в Москву успел сбегать. Посмотри на часы, соня.
- А, значит, ты уже вернулся.
- Молодец - сообразил! - похвалил Яков. - Смотри-ка, что мы имеем.
- Погоди, Яш, где у тебя умыться можно, голова тяжелая.
Я вернулся в комнату, освеженный холодной водой. Яков бросил мне полотенце.
- Ты им велосипед, что ли, протираешь? - спросил я, садясь к столу, на котором Яков разложил газету.
- Сейчас я тебе покажу такое, что у тебя пропадет охота резвиться! Смотри!
Он положил передо мной на стол листок бумаги со схемой. Вот как она выглядела:
"1. Самохину нанесено ранение в 22.15.
2. Самохин скончался в 23.00.
3. Дежурная и ее подруга находятся в номере с 21.30. до 22.50.
4. Оболенский возвращается в номер в 22.55".
Я поднял на Якова глаза.
- Дичь какая-то!
- Вот именно. В то время, когда Самохина ударили и когда он умер, в номере были люди!
- Не верь после этого в привидения. А как ты это установил?
- Элементарно. Понимаешь... - Яков встал коленями на стул и налег грудью на край стола. - Понимаешь, я еще во время первого допроса дежурной подумал: чего это она жмется? Но решил - дело понятное: считай, за стеной человека убили. Ан нет! Поднажал маленько, она и выдает. - Яков взял листок протокола и стал читать нужное место: - "У них (у тебя, значит) в номере холодильник, мы там продукты держим до вечера. И телевизор - как раз фигурное катание казали. А они (ты, значит) приходят поздно и никого к себе не водят - мы-то уж знаем". Не водишь? Неужели?
- Слушай, Яшка, ведь верно: телевизор-то теплый был, когда я вам звонил. Я обратил внимание - телефон ведь на нем стоит.
- Ты об этом через год бы еще вспомнил! - упрекнул Яков. - Дела! На глазах почтенных старушек происходит убийство, а они смотрят фигурное катание.
- Номер был заперт всего несколько минут, ключи от него пропали, в комнате убийца и его жертва находились, по крайней мере сорок минут и при свидетелях. Такое необычное стечение событий дает нам интересные возможности, понимаешь?
Яков кивнул:
- Но это еще не все. Вот записка из черной перчатки, копия.
Я взял ее. Изящным почерком, с ятями и ижицами было написано: "Только Вашим страданием я могу достичь моей цели. Я буду иметь наслаждение мстить Вам". Подписи не было. Вместо нее нарисован кинжал, с клинка которого густыми тяжелыми каплями падала кровь. Текст записки, как ни странно, показался мне чем-то знакомым.
- На оригинале нет не только подписи, - тихо заметил Яков. - На нем, кроме моих, нет ни одного отпечатка пальцев. Вот так-то!
...Кому бы так жестоко шутить с
нами?
В. О д о е в с к и й
Ч е т в е р г
Дубровнический участковый подобрал Якову для работы комнатку, в которой стояли два столика (на одном из них - поменьше - пишущая машинка с "заиканием"), в углу - маленький несгораемый шкаф, а вдоль голых бревенчатых стен выстроились десятка полтора старых стульев. На внутренней стороне двери, приколотый кнопками, висел плакат, призывающий хватать за руку расхитителей социалистической собственности: расхититель, жиденький, но с громадной лапой, которую вовремя перехватил мозолистой рукой суровый дружинник, грустно смотрел, как с его ладони веером сыплются пачки денег и катятся какие-то шестеренки: надо полагать, дефицитные запчасти к автомашинам.
- Ну начнем, пожалуй, - деловито проговорил Яков, когда мы выбрали себе стулья покрепче. - Прежде всего мне нужен подробный рассказ о вчерашнем дне. Прямо с утра и до того момента, как ты вызвал милицию. Сможешь? Прекрасно! Садись за машинку и валяй. А я пока накидаю план нашей работы. Кстати, упомяни-ка тот самый телефонный звонок, который - с кладбища. Ну все - начали.
Я сел за машинку. Одна буква в ней западала, и каждый раз приходилось откидывать ее пальцем. Это меня раздражало. Но работа пошла быстро. Слишком свежи были события вчерашнего дня - последнего спокойного дня в Дубровниках.
Привожу здесь, разумеется, не в протокольном варианте свою запись.
"В среду, с утра, часов до 11, я работал в номере. Потом, узнав у Оли, где мне искать Староверцева и Сашу, пошел к ним, поскольку мне требовались еще кое-какие детали к очерку. Кстати, Оля в шутливой форме обещала мне, что сегодня ночью ко мне в номер придет легендарный князь Оболенский.
Вообще ничего особенного днем не произошло, ничто не предвещало такого жуткого его завершения. Правда, мы немного шутя повздорили с Сашей, но, по-моему, это никакого отношения к делу не имело.
В каретном сарае было сумрачно, потому что свет проникал только через одно запыленное окошко, находящееся высоко над воротами. В глубине сарая стояли коляски, экипажи, узкие, разрисованные цветами сани. Полуразвалившиеся, ободранные, они все равно радовали глаз своим изяществом и легкостью. В сторонке громоздилась бесколесная карета на стоячих рессорах с опущенными окнами и раскрытым багажным ящиком. Рядом с ней ютилась какая-то статуя, по-моему, одна из Венер. Она скромно пряталась в уголке, стыдясь своей пыльной наготы.
Саша сидел в маленькой коляске и, согнувшись, что-то делал в ней. Я окликнул его.
- Садитесь, господин хороший, - шутливо проворчал он. - Я тут у ей карманы починяю. Барин все ездют и ездют, а починять вовсе недосуг. Вот и вы бы подмогнули, чем бумагу зазря портить.
Слово за слово, и мы договорились до того, что я безжалостно высказал свое отношение к легенде об исчезновении моего знаменитого однофамильца, а Саша в ответ заорал:
- Да как вы смеете? Вам это так не пройдет. Вызываю! Нет, не вызываю - я буду иметь наслаждение мстить вам!
На наши вопли прибежал испуганный Староверцев и "во избежание дальнейших осложнений" увел меня в зал с манекенами. Об этом зале гордости музея - надо сказать особо: он заслуживает того, так как наиболее ярко показывает творческий метод его работников.
В самом начале, когда для музея подобрали одежды всех эпох и сословий, мундиры солдат и чиновников, бальные туалеты уездных красавиц и гвардейские "доспехи" их поклонников, предполагалось просто развесить их, как это обычно принято, в стеклянных шкафах и снабдить табличками: "Крестьянские порты XIX века, первой его четверти" и т. д. Но Саша светлая голова - предложил одеть в эти одежды манекены и составить тематические сценки, положим: "Завтрак на траве", "За ломберным столом", "Старая графиня". Саша же и пронюхал, что званский универмаг закупил для своих витрин немецкие манекены - великолепные подделки под человека. У них были гибкие руки и ноги, поворачивались головы, а роскошные волосы можно было превращать в прически любых эпох.
Дело упростилось тем, что универмаг не чаял от них избавиться: веселые продавщицы в порядке самокритики одели одну куколку в синий форменный халатик, поставили за прилавок и сунули в руку пилочку для ногтей. Покупатели обращались к ней с вопросами, но она гордо молчала и не сводила глаз со своего маникюра. Покупатели возмущались, потом стыдились своей ошибки и вообще находили эти манекены неприличными, особенно те, что были одеты в купальные костюмы.
Саша сам ездил за ними в Званск, и вместе с Волковым они переносили манекены из грузовика в музей. Собравшийся поглазеть, как "таскают голых баб", народ хихикал. Саша и Волков краснели, злились и носили их, как дрова.
Но идея себя оправдала: экспозиция получилась очень убедительной, а в сумерки - даже жутковатой.
Староверцев, однако, без конца что-то добавлял, передвигал, менял освещение, добиваясь, видимо, большей выразительности.
В конце дня он пригласил меня к себе посмотреть его коллекции. Смеркалось, когда я разыскал его домик. Афанасий Иванович встретил меня на крыльце и проводил в комнату.
Я понял, что попал в филиал Дубровнического музея, разве что только там, в музее, был больший порядок. В доме Староверцева не было ни одной современной вещи, вплоть до самой необходимой. Кажется, он даже писал гусиными перьями, а спал на перине, набитой пухом их сородичей из прошлого века.
У окна на стуле с высокой спинкой сидела Оля, одетая в старинное платье, с веером в руке. Рядом стоял Саша. Они, изображая салонную пару, беседовали вполголоса, будто не замечая меня. Наконец Оля, холодно кивнув и делая вид, что щурится в лорнет, спросила своего кавалера самым светским тоном:
- Сударь, кто этот молодой человек у дверей? О нем не докладывали, и указала на меня движением бровей.
- О мадам! - с громким шепотом наклонился к ней Саша. - Это и есть известный журналист месье Оболенский.
- А эта молчаливая черная женщина рядом с ним?
Я невольно оглянулся: настолько естествен был ее тон.
- Это его совесть, мадам, - отвечал Саша.
- Вот как, - задумчиво протянула она. - А я слышала у Разумовских, что у него вовсе нет совести. Оказывается, вот она какая - черная и молчаливая, - и не выдержав, расхохоталась, будто рассыпала по всей комнате стекляшки.
В их веселом тоне все еще чувствовалась обида за своего Оболенского. Я понимал, что они еще долго будут язвить и дуться, и был готов к этому. Но все обошлось. Афанасий Иванович пригласил нас к столу, и мы неплохо провели за ним время.
После ужина Староверцев знакомил меня со своими сокровищами, а Саша, сдвинув набекрень кивер, бренчал на гитаре и напевал что-то малопонятное. Потом к нему подсела Оля, и они спели какой-то неизвестный мне романс. Слова его я плохо запомнил, говорилось там что-то о старых письмах, которые "пусть горят", и что, когда вместе с другим мусором сжигают старые письма, в доме делается чище, но не становится теплее. Видимо, это был их любимый романс, хотя какие уж у них старые письма.
Потом Оля убирала со стола и опрокинула солонку - к ссоре, заметила она. На что Саша по своему обыкновению съязвил, что если учесть всю рассыпанную ею соль хотя бы за месяц, то ее хватило бы не только на ссору, а на войну, по крайней мере.
В общем, вечер прошел, как говорится, в теплой, дружеской обстановке.
Да, чуть не забыл два обстоятельства: Оля ненадолго уходила домой с самым таинственным видом, а Саша в это время усиленно занимал меня разговорами, и потом, когда я уже прощался, они оба советовали мне более серьезно относиться к советам старших и не терять головы, если произойдет что-то таинственное и загадочное.
О том, что именно произошло "таинственное и загадочное", я уже рассказывал".
Я просмотрел и, кое-что поправив, передал Якову свои записи. Он внимательно прочел их и сказал: "Ага!" А что за "ага", он и сам, наверное, еще не знал.
- Продумай, как взять образцы почерков у всех работников музея, строго сказал он мне. - Из личных дел, что ли?
- А не придется мне объяснять, почему я выступаю в новом амплуа?
- Не твоя забота, Сергей. Делай, что приказано. - Он суровым полководцем возвышался над своим столом, и за его спиной грозно щетинились окурками цветочные горшки.
Тогда я тоже сказал: "Ага!" - и добавил:
- Образцы почерков у меня почти все уже есть - и Афанасий, и Саша давали мне свои материалы. И не только свои.
- Где же они?
- Рядом, в номере, который ты сам опечатал.
- Распечатаем.
- Ты не отпустишь меня на полчасика?
- Не понял, - вскинул брови Яков.
Я встал - руки по швам.
- Товарищ начальник, разрешите отлучиться на тридцать минут по личному делу?
- Что за личные дела в служебное время?
- Так, пройдусь, подумаю.
- Сережка, никакой самодеятельности, обещаешь? - Это было сказано уже нормальным тоном. - Помни хорошо: ты ведь теперь только общественник, да и к тому же свидетелем по делу проходишь, ясно? Так что уж не зарывайся.
Я кивнул.
- Хорошо, только сначала сходим в гостиницу. Впрочем, я могу это сделать один. Где у тебя эти материалы?
Когда я вошел в библиотеку, в углу, у стеллажа с новинками, сидела уже знакомая мне мрачная личность в мокрых сапогах, поглядывая, как заяц из-за пенька, поверх раскрытого журнала. Едва я вошел, она тихонько встала и, чавкая мокрыми подошвами, выскользнула за дверь. Библиотекарша взглянула на меня и покраснела. А я постарался припомнить фамилию этого человека - Черновцов, кажется.
Сейчас уже не помню, что я врал в библиотеке, но мне удалось просмотреть несколько формуляров и среди них - Сашин, самый пухлый из всех. Как я и ожидал, среди книг, отмеченных в его формуляре, был томик Одоевского. Я спросил его, но он был на руках. Тогда я предъявил и корреспондентское удостоверение, и книжку внештатного следователя и попросил дубликат.
Мне его принесли, я нетерпеливо раскрыл его... Так и есть! Худшие мои опасения оправдались.
В дверях музея меня встретил Староверцев. Он был необычно возбужден и очень расстроен. Впрочем, его можно было понять.
- Какой ужас! - сказал он. - Вы уже знаете?
Я молча кивнул. Еще бы мне не знать!
- Это какое-то дикое, бессмысленное хулиганство! - с возмущением продолжал он. - За это нужно отрубать руки! Я сам бы сделал это с удовольствием. Не верите?
- Руки? - удивился я. - Отчего же только руки? По мне - так никак не меньше головы.
- Вы так думаете? - Он был озадачен.
- Да. И это уже квалифицируется не как хулиганство. Это элементарное убийство.
Мы сели в кресла. Афанасий Иванович непослушными пальцами набивал трубку.
- Да, да! Вы правы! Это равносильно убийству по своей моральной низости. - Он чуть не застонал, хватаясь за голову. - Такие экспонаты! Кому, спрашивается, они мешали!
- Экспонаты? - не понял я. Мне никак не приходило в голову, что Самохин мог считаться экспонатом. Разве что в музее криминалистики.
- Ну да, господи! - нетерпеливо повторил Староверцев. - Именно экспонаты. Вы же говорили, что уже знаете о нашем несчастье.
- Ну конечно! Ведь это произошло у меня в номере.
Теперь уже Староверцев недоуменно уставился на меня.
- Сегодня ночью кто-то забрался в музей и изуродовал несколько стендов. А ценные вещи, вы представляете, сложили в мешки. Но унести, слава богу, не успели. Но в мешки... Вы понимаете, в каком они теперь виде?
- Сегодня ночью, - ровным голосом сказал я, - у меня в номере убили Самохина.
Староверцев открыл рот, и его трубка с глухим стуком упала на столик.
- Что вы говорите?
- У вас брюки горят.
- Да, да, извините, - он дрожащей рукой смахнул с брюк горячий пепел. - Олечка! Иди скорее сюда! Ты слышала? Убили Самохина! Это ведь правда, Сережа? Вы не шутите? Господи! Что за несчастья? И все в одном доме. Олечка, да где же ты?
- Сейчас иду.
- Олечка, Самохина убили, - шепотом проговорил Староверцев, когда она наконец подошла.
- Я уже слышала. Мы не хотели пока говорить вам об этом.
Я коротко, не останавливаясь на подробностях, рассказал о событиях тревожной ночи, внимательно наблюдая за Олей. Она вдруг заплакала, стала нервно шарить в сумочке - искать платок.
Я отошел к окну. Действительно, какой-то богом проклятый дом. Какая-то мрачная сцена, на которой из века в век совершаются загадочные преступления за задернутым занавесом...
- Это как раз то, чего нам так не хватало! - жизнерадостно констатировал Яков, когда ему передали заявление Староверцева. Великолепно! В одну ночь, в одном практически месте два преступления, и одно из них - убийство. Что там, в музее? - спросил он уже спокойнее.
- Ободрали несколько стендов, собрали все более или менее ценное, но не унесли. Как я понял, пропали только экспонаты зеленого стенда.
- Что там было?
Я показал ему список, составленный Олей.
- Странно.
- Да, очень. Документы, листовки, фотографии. Но, знаешь, даже сукно содрали. Остались одни крючки да кое-где бирочки с номерами.
- Что ты думаешь об этом?
- Пока ничего. А ты?
Яков покачал головой.
- Кто последним уходил из музея?
- Уборщица, наверное. Тетка Маня, так ее зовут.
- Давай-ка с нее и начнем. Кстати, у меня для тебя сюрприз.
- Может, хватит, Яша? - всерьез попросил я.
- Знаешь, кто писал записку?
- Знаю: Саша.
- Силен! Как ты догадался?
- Секрет фирмы. У тебя свои методы, у меня - свои.
- Дрянь его дело, по-моему.
- Не преувеличивай.
- Куда уж там!
...И вы можете говорить об этом
так хладнокровно?
В. О д о е в с к и й
В тот же день
Вся она была остренькая, угловатенькая, очень подвижная. Из-под бесчисленных платочков, покрывавших ее голову, которые она в течение разговора по очереди скидывала на плечи, шустро выглядывали глазки-пуговки и торчал кругленький носок.
На вопросы тетка Маня отвечала охотно, но так многословно, что ответа мы практически не получали, его приходилось выуживать из потока ее красноречия, а направлять ее лирические отступления в реалистическое русло стоило Якову большого труда. "Крепкая бабка, - сказал он потом о ней, - ей все нипочем".
Но в ее монологах нас насторожила уверенность в том, что Самохина убил Саша.
- Да потому. Он хулиганец известный. Он и меня один раз чуть было не убил.
- Вот как? А подробнее?
Тетка Маня скинула на плечи очередной платок, уселась поудобнее и повела свой рассказ, сопровождая его отменной жестикуляцией, которую я описывать не берусь.
- Задержалася я как-то с уборкой, припозднилась. Ну, закончила все, стала в залах свет гасить. А в этой зале, где манекены стоят, света уже не было, кто-то выключил. Тогда-то мне невдомек, что, кроме меня, - некому, это уж я после додумала. Вот это, вхожу я в залу. Тихо совсем, и чтой-то боязно. Иду я через ее, и все мне кажется, будто ктой-то глядит на меня. Оборачиваюсь, верчу головой. Прохожу, значится, мимо одного офицера - в каске такой с перьями, раньше в них пожарные люди лихо ездили, - а он стоит и так это на меня глядит, ну ровно живой совсем. Да еще возьми и чихни! Я аж подпрыгнула. Озлилась, конечно, да мокрой тряпкой его по морде. - Тетка Маня перевела дух. - А он это... саблю свою поднял да как стебанет меня под зад. Плашмя, правда. - Она привстала и показала, как это было, даже подскочила довольно резво. - Ну, думаю, все: помру сейчас холод по ногам побег, видать, сердце порвалось. А он эдак утерся от тряпки-то и говорит человеческим голосом: "Дура, - говорит, - ты старая. Разве можно так с експонаторами-то?" Я дрожу вся и отвечаю: "Это ж я, милай, пыль с твоей морды стерла". Он как захохочет, Сашка-то...
- Сашка?
- Ну да. Это он, значится, в костюм был одетый, видит, я иду, - ну и стал как положено. Пугнуть ему меня взбрело. Так вот чуть и не убил.
Яков промолчал. Тетка Маня, видно почувствовав, что вывод ее не очень убедителен, сочла нужным добавить:
- Чуть не убил. Было померла я от страха.
- И часто он так шутит? - поинтересовался я.
- Да, почитай, они с Ольгой все время не в своем ходят. Сашка, тот с утра, как на работу придет, так сразу в какой-нибудь сюртук втюрится или на голову чего-нибудь железное нахлобучит, да и она от него не отстает. Вот они и представляют собой все дамов да господ: говорят уж очень чудно, кланяются, ручки целуют. - Она встала и очень похоже изобразила: - "Да, сударь, одначе, сударыня, сердце мое пламенное". У них ведь любовь. Тетка Маня оглянулась и заговорила шепотом: - Вот любовь-то и довела. До самой до ручки.
- А при чем здесь любовь? - равнодушно спросил Яков.
Работал он отлично, мне, как профессионалу, это было ясно; и тетку Маню он раскусил сразу же, ловко играл на мнимом равнодушии к некоторым нужным моментам ее рассказов.
Тетка Маня решила его поучить:
- Знал бы ты, милый, что она за любовь бывает. Вот у меня в прошлом годе петух был. И тот влюбился, и за любовь погиб. Это у курей-то!
Вот тут мы оплошали: нам не удалось вовремя перебить ее и пришлось выслушать романтическую историю влюбленного петуха.
- Ну, петух и петух, ничего за ним не замечала. И дела его вроде должны быть петушиные. Так нет! Куры все ходят беленькие, пухлые, теплые да чистые, а он на них и не глядит, будто и не куры вовсе. Только за одной ухаживает, только все одну и топчет. А сама-то - рябенькая да худая. Ты, погоди, дослушай, а потом уж рукой маши. Ну чтоб порядок соблюсти, я возьми, да и заруби пеструшку. И что же ты понимаешь! А вот что. Утром иду я в курятник, а у самой на душе тяжело - петух-то всю ночь орал, а теперь тишина, будто у них, у курей, покойник. Погоди, я говорю: сейчас самое главное пойдет. Куры все присмирели, в кучку сбились, а он висит на жердочке, нечистая сила, головой вниз, лапками держится. Это он так по-своему, по-куриному, значится, повесился. От любви, выходит. Ну что скажешь? Это у курей-то, а? - Обтерла ладонью губы и, довольная, откинулась на спинку стула. - Так что записывай. Сашка виноват, баламут этот, - твердо закончила тетка Маня.
- Они не ссорились? - спросил Яков.
- С покойником-то? - прищурилась тетка Маня. - Если сказать, так они лютые враги были. Самохин-то все за Олей приударял. Сашка что? Малек против него. У них с Олей все судырь да судырь, а Самохин - тот по-простому, напрямки. То щипнет, то гдей-то прижмет в уголке собственноручными глазами видела. Сашка раз его упредил, другой. Тому только смешки - учись, мол, говорит, обхождению. Вот Сашка и скажи ему как-то: "Иди, мол, на галдарею, тама работа тебе". Тот пошел, а Сашка вслед. Чего они там работали, не скажу, не знаю. Только Самохин напрямки в милицию побег - мордой побитой жалиться...
Яков кивнул мне: попомни, надо проверить.
- ...Вона как. Сашка это все утворил, беспременно он. Неласковый он, задиристый...
- Ну, хорошо, - прервал ее наконец Яков. - Когда вы ушли вчера из музея?
- А как убралась, так и ушла.
- Точнее не припомните?
- В семь часов. Может, немного в восьмом.
- Кто после вас оставался в музее?
Глазки ее вдруг забегали испуганными мышатами. Мы переглянулись. У меня вообще к этому времени создалось впечатление, что трещит она не зря: будто сорока предупреждает кого-то об опасности и старается ее отвести.
- Никто. Я последняя была.
Когда тетка Маня, надежно упрятав жиденькие косички в свои сорок четыре платка, ушла, оглядываясь, мы одновременно облегченно вздохнули.
- Да, слов нет, - проворчал Яков. - Все сходится на твоем молодом друге.
- Слишком уж сходится, - осторожно возразил я.
- Факты, факты-то какие: записка под трупом, написанная его рукой, я уж не говорю о ее содержании, вражда, серьезная вражда с Самохиным, туманные угрозы. Опять же эти обломки шпаги: ты сам говорил, что у Саши дома целая мастерская. Там он вполне мог сделать из обломка клинка нож для личных нужд. Все, все сходится.
- За исключением одной немаловажной детали.
- Какой же? - поинтересовался Яков.
- Психологической. В литературе это называется разностильной лексикой. Мне почему-то кажется, что убийство Самохина, с одной стороны, и телефонный звонок и перчатка - с другой - это не связанные между собой линии, случайно пересекшиеся в одной точке. Вся эта "пирушка с привидениями" находится в элементарном противоречии с таким реально жестоким исходом.
- Ерунда, - отмахнулся Яков. - Это не для нашей работы.
- Не могу с тобой согласиться, - сказал я. - Никак.
- А это мне и не надо, - холодно ответил Яков. - Твое мнение мне неинтересно. Может быть, я и сам не очень уверен в виновности Саши, но проверить должен - профессия обязывает.
- Тебе бы сменить профессию, - мечтательно вздохнул я, чувствуя, как мы близки к ссоре.
- Что так? - насторожился Яков. - И какую бы ты мне предложил?
- Лесником бы тебе работать.
- Отчего же именно лесником? - смутился он.
- От людей подальше!
Яков рассмеялся.
- Не петушись, Сережка, пойми меня: дело очень сложное, голова кругом идет. Не поверишь, я нутром чувствую, что это еще не все.
- Вот поэтому и не надо отвлекаться на явно второстепенные...
- Что вы хотите? - перебил меня Яков, оборачиваясь на приоткрывшуюся дверь, в которую робко заглядывала дежурная гостиницы.
- Я хотела сказать, может, вам важно будет - ключ-то от тринадцатого номера нашелся.
- Как так? - опешил Яков.
- Да вот так, уж не знаю. - Она говорила, не входя в комнату. Нынче, как я смену принимала, так он уж на месте висел.
- А кто дежурил перед вами? - Я встал и, пошире открыв дверь, пригласил ее в комнату.
- Воронцова, Ольга.
- Так, так, так, - запел Яков. - А в тот вечер ее сменили вы, да?
- Так и есть, я меняла. Да она, я забыла сказать, и тогда приходила. Говорит: книгу оставила.
- Взяла и пошла?
- Да нет, - смутилась дежурная. - Не сразу; она посидела немного заместо меня - я отлучалась, по личному то есть...
- Понятно, - перебил ее Яков. - И когда это было?
- Да около восьми что-то.
Он посмотрел на меня, я кивнул.
К Староверцеву мы пошли сами. Он, совершенно убитый, сидел в своем кабинете, расположенном на втором этаже музея. Встретил он нас безучастно, видимо понимая, что ничего хорошего мы ему не скажем. Для человека его лет и склада характера такие потрясения не проходят легко и бесследно. За какие-то сутки он постарел так, что даже мне, знакомому с ним всего несколько дней, это сильно бросалось в глаза.
Яков, однако, на это ни малейшего внимания не обратил. Он деловито уселся за директорский стол и достал блокнот, поручив мне вести протокол допроса.
- Мне, право, легче рассказать о любом экспонате музея, чем о сотрудниках, - как-то беспомощно отозвался Староверцев на просьбу Якова.
- Сотрудников у вас не так уж много, - успокоил его тот. - И они постоянно у вас на глазах, причем в самой выгодной обстановке - на работе. Какие-то впечатления о каждом ведь сложились у вас, верно?
Староверцев задумался и долго молчал.
- Начните с Самохина, - подсказал Яков.
- О покойниках плохо не говорят, но и хорошего о нем сказать нечего, - он помолчал. - И плохого, конкретно плохого, - тоже.
- Как это понимать? - улыбнулся я.
- Самохин из тех людей - заметьте, это только мои личные впечатления, - из тех людей, которые все время находятся на грани. На грани, скажем, нравственности и безнравственности. Я старался помочь ему, создать по мере сил благоприятную обстановку для его духовного перерождения, но оказался бессилен. У меня в конце концов сложилось такое мнение, впрочем довольно смутное, что Самохин был способен на многое. Я, конечно, не имею в виду благородные поступки, вы понимаете?
- Не совсем.
- Ну вот, например, разбираем новые поступления. Он смеется: "Профессор - это он меня так называл - профессор, можно эту вещицу дернуть? Все равно ведь она еще не оприходована, а?" И не поймешь, шутит он или всерьез. И сердце кровью обливается, и человеку хочется верить. Вот я и говорю: кажется, он был способен на многое, но чудом удерживался. Или ждал подходящего случая. Понимаете, как-то ничего не могу сказать о нем конкретного.
- Его взаимоотношения с сотрудниками?
- Неважные. Его не любили и не считали нужным, к моему огорчению, это скрывать. Сам же он относился к этому безразлично. Правда, было у него столкновение с Сашей...
Яков кивнул, давая понять, что знает об этом.
- ...Но, что особенно обидно, в этой драке инициатива целиком принадлежала Саше. Впрочем, не исключено, что Самохин спровоцировал его. Он грубо приставал к Оле, пытался обнимать ее, говорил непристойности. Даже я неоднократно делал ему замечания, и, заметьте, в самой резкой форме, - задрал бороденку Староверцев.
- Теперь о Саше.
- Саша - чудесный юноша, редкой души и немалых достоинств. У него горячее сердце мушкетера и пытливый ум ученого. Он, правда, несколько резковат, но безумно увлечен работой...
- Не только работой, - перебил его Яков. Ему, толстокожему, все бы напролом переть.
- Об этом не считаю себя вправе распространяться, - отрицательно помахал рукой Староверцев.
Но от Якова не отмахнешься.
- Я хочу прямо спросить вас: считаете вы возможным, чтобы Саша, если кто-то жестоко оскорбил бы предмет его увлечения, оказался способен так же жестоко наказать обидчика?
Староверцев помолчал.
- Это трудный вопрос. И опять из той области, где я вовсе некомпетентен. К тому же, мне кажется, для одного человека он слишком сложен.
- Мы и хотим его решить вместе, но для этого необходимо знать и ваше мнение.
- Что ж... - Он тяжело вздохнул. - Мне кажется, что да. Только поймите меня правильно, - спохватился он. - Саша может проткнуть подлеца шпагой и никогда не пожалеет об этом, но и не скроет свой поступок. Вы его прямо спросите, - решительно посоветовал Староверцев. - Он не солжет. И если скажет "нет", значит - нет!
- А если он скажет "да"?
- Если - "да", - Староверцев подумал и махнул рукой, - все равно нет!
- Ну как же так? - не выдержал Яков.
Староверцев смутился:
- Право, не знаю...
- Ну хорошо, - продолжил Яков. - Я слышал, Саша берет экспонаты домой. Это верно?
- Ну и что? - удивился Староверцев. - Я доверяю ему. Он так увлечен своим делом, что ему просто не хватает времени. Он постоянно возится со старинным оружием - это его страсть. У него золотые руки, он сам реставрирует такие экспонаты, даже создал дома целую мастерскую. Или лабораторию, как хотите.
- Ну, ну, продолжайте.
- Да, собственно говоря, это все, что я могу сказать. Что же касается Оли, то Сашино увлечение свидетельствует только в его пользу.
Афанасий Иванович набил трубку и долго ее раскуривал. Чувствовалось, что разговор ему неприятен, но он честно старается помочь нам.
- Теперь, если позволите, - о Волкове. О нем я знаю очень мало: он у нас недавно. Да и считать Волкова сотрудником нашего музея - явное преувеличение. Он шофер, автобаза прикрепила его к нам. Естественно, не из-за каких-то его особых качеств: просто он работает на самой старой машине. Вы не подумайте, что я жалуюсь, - машина не так уж часто нужна нам, просто я искренне стараюсь осветить все подробности, так или иначе касающиеся этого печального события. Так вот, бывает он у нас редко, только когда что-либо привозит. Но никогда не отказывается помочь и при разгрузке, и в другой работе. Но я с ним почти не общаюсь; знаю только, что он одинок, молчалив и до смешного добродушен. Да вы, Сережа, видели его - типичный пасечник. Что мне в нем нравится: на него всегда можно положиться, и никогда не приходится просить его дважды.
- А какие у него отношения были с Самохиным?
- По-моему, только чисто служебные. Правда, Самохин одно время искал в нем собутыльника, но без особого успеха. Волков довольно сердито отказал ему. И это понятно - что могло быть общего у этих совершенно разных людей? Волков - бывший партизан, герой, честный труженик, а Самохин...
- Так, - подытожил Яков. - Кто там у нас еще?
- Пожалуй, все. Есть еще двое сотрудников, но один из них в Москве, в командировке, и уже давно, а другой - Николаев - болен.
- А что с ним? - на всякий случай спросил Яков.
- Нет, нет, он не будет вам интересен. Он в больнице, ему удалили аппендикс.
- А Черновцова? - вдруг вспомнил я.
- Тетка Маня-то? - улыбнулся Староверцев. - Ну эта если и может убить, то только языком.
- Это мы уже поняли, - согласился Яков. - Ну хорошо, спасибо. - Он встал.
- Позвольте и мне вопрос, - удержал его Афанасий Иванович. - Как мне теперь быть со стендами, которые ободрали, и с экспонатами? Грустно, знаете ли, это видеть. Очень грустно.
- Пока придется оставить как есть, - Яков заложил блокнот ручкой и сунул его в карман. Мы одновременно достали сигареты.
- Постойте-ка, - вдруг оживился Староверцев. - Есть тут у нас еще один: Черновцов, сын тетки Мани. Он иногда помогает ей убираться в музее.
- А почему вы о нем говорите? - спросил Яков, держа зажженную спичку.
- О нем вообще много говорят в Дубровниках - он далеко не праведник.
- Хорошо, - сказал Яков, прикуривая. - Спасибо, мы проверим.
Мы вернулись в отделение. В коридоре, у двери в нашу комнату, стояла обычная садовая скамья. Сейчас на ней, нахохлившись, как воробьи, попавшие под дождь, сидели рядышком Оля и Саша. Мне показалось, они о чем-то спорили.
Яков кивнул Оле:
- Заходите.
Насколько Афанасий Иванович постарел за это время, настолько Оля, если это уже возможно в ее возрасте, помолодела. Перед нами сидела не грациозная девушка, сознающая свою привлекательность, а испуганная, провинившаяся школьница. Она и хлюпала-то носом совсем по-детски, как никогда не будет плакать взрослая женщина.
- У меня к вам только два вопроса, - добродушно проворчал Яков. Вечером, в день убийства Самохина, вы заходили в гостиницу?
- Да, - прошептала она, комкая платок.
- Не слышу, громче. Чего вы боитесь?
- Да, заходила.
- Ну вот, ведь можете! - деланно обрадовался Яков.
Оля улыбнулась.
- И второй вопросик: зачем вы туда приходили? Погромче!
- Книгу хотела забрать, я ее забыла на дежурстве.
Назад: Конкур со шпагой
Дальше: Первое дело
