Игорь Арясов
Три часа на выяснение истины
70-летию органов ВЧК — КГБ
1
Сентябрьским воскресным вечером Гусевы собирались в гости.
Теща, которую Анатолий уговорил посидеть с двухлетней дочерью, пришла вовремя, но Лариса задерживалась в парикмахерской, и он нервничал. К Василию Васильевичу, когда-то учившему Гусева токарному делу, надо было ехать на другой конец города. О награждении его орденом Гусев узнал из городской газеты, а записку с приглашением передали соседи.
Записка была короткая: «Если не придешь с женой отметить мой трудовой орден — обижусь насовсем. Жду к 19.00. Твой дядя Вася».
В субботу Гусев долго ходил по магазинам, выбирал подарок, наконец купил электробритву. Сегодня Лариса после обеда принесла с рынка красивые розы, которые вот уже третий час плавали в тазу с водой.
Дочь, громко бибикая, возила по серому паласу игрушечный паровоз с вагонами. Теща, присев на корточки рядом, улыбалась, спрашивая единственную внучку:
— Куда же мы теперь едем-направляемся?
— В командировку! — громко отвечала дочь, и Гусев по улыбке тещи и по тону ее понимал, что вопрос этот — камешек в его, Гусева, огород: уж слишком часто по делам службы он отлучался из дома.
Часы показывали четверть седьмого. Анатолий совсем приуныл. Теща перехватила его нетерпеливый взгляд на стену, где висели часы, и поднялась, продолжая улыбаться:
— Там ведь очередь, а сегодня воскресенье, — заступилась она за Ларису, — все хотят быть красивыми. Послушай, Анатолий, когда ты собой наконец займешься?
— В каком это смысле? — не понял Гусев.
— Я про твой выбитый зуб говорю. Даже усы отпустил. Несолидно. Вставил бы золотой — и дело с концом.
— Говорят, в очереди надо два года ждать.
— Тебе? — теща возмущенно пожала плечами. — Я бы на твоем месте в данной ситуации не постеснялась использовать служебное положение.
— Римма Николаевна, дорогая, моя работа здесь абсолютно ни при чем.
— А кто сказал, что два года стоять в очереди? У нас в редакции Танюшка из отдела писем за месяц две коронки поставила.
Теща работала корректором в городской газете и причисляла себя к журналистам, возможно, потому, что ее фамилия вместе с фамилиями наборщиков и печатников появлялась в каждом номере на четвертой странице.
— О чем спор? — в комнату из коридора заглянула Лариса. — Мамуля, привет! Толик, а ты все еще не собрался? Ну и ну! Хоть бы розы завернул.
— Мы не спорим. — Теща внимательно посмотрела на пышную прическу дочери и осталась довольна. — Я Толику про зуб сказала, который давно пора вставить.
— Ой, мама, да разве я его не пилила? Он же, как маленький, боится зубных врачей. И не понимает, что с дыркой вместо зуба ходить некрасиво.
— Все, уговорили, сдаюсь! — Гусев шутливо поднял руки. — На следующей неделе схожу в поликлинику.
Лариса завернула розы в газету, положила электробритву в сумочку, критически осмотрела Гусева, надевшего темно-синий костюм, поправила ему узел галстука:
— Между прочим, если бы не усы, ты был бы самый красивый мужчина в нашем городе.
Зуб Гусев потерял два месяца назад на тренировке с другом и сослуживцем Федором Семиным. Анатолий отвлекся на какую-то долю секунды, не успел поставить блок, и этого было достаточно: жесткий кулак Семина пришелся в губы. Рот моментально наполнился кровью. Гусев шевельнул языком, выплюнул на борцовский мат выбитый зуб и приготовился к атаке. Семин, высокий, гибкий, как лоза, выпрямился, в больших синих глазах мелькнула жалость:
— Толя, прости, я нечаянно, — он опустил руки. — Ну, хочешь, стукни меня.
— Иди ты к лешему! — Гусев приблизился и правой ногой сбил Семина на мат, потом протянул ему руку, — Квиты.
— Вытрись, у тебя кровь хлещет.
— Ничего, водой сполосну, и пройдет. А зуб вставлю новый. Буду теперь приметней.
Дома Ларисе он объяснил, что на темной улице разнимал дерущихся мальчишек и кто-то из них случайно ударил его.
— Эх, ты, а еще кандидат в мастера! — усмехнулась она.
— И на старуху бывает проруха, — пробурчал Гусев, осторожно трогая языком набухшую десну.
Город, в котором Анатолий встречал свою двадцать шестую осень, вырос из шахтерских поселков. В пятидесятые годы шахты выработались, и теперь о них напоминали лишь терриконы да ровные улицы одноэтажных домов из красного кирпича с приусадебными участками. Дома эти были просторными, крепкими и чем-то похожими на шахтеров-проходчиков, неторопливых, уверенных, широкоплечих. Таким город был на окраине. В центре же он мало чем отличался от десятков современных, себе подобных. В зданиях бывших шахтоуправлений теперь расположились ремонтные мастерские, филиалы швейной фабрики, автобазы, а на месте самой крупной шахты построили машиностроительный завод. Именно сюда, на этот завод, в механический цех, почти десять лет назад после выпускных экзаменов в школе пришел Анатолий Гусев, и первым его наставником был бригадир токарей Василий Васильевич Филимонов. Через год стал Анатолий студентом политехнического института, а когда вернулся на завод, то попросился мастером на участок, где работала бригада Филимонова.
Василий Васильевич жил в шахтерском доме, калитка во двор в этот вечер была распахнута, дверь открыта, на крыльце и в палисаднике толпились гости. Гусевых увидели издалека, хозяин вышел навстречу — высокий, худой, с совершенно лысой головой и седыми бровями на узком морщинистом лице, с размаху хлестнул свою ладонь в ладонь Анатолия, подставил щеку Ларисе для поцелуя, принял розы, подержал в руке бритву и смущенно хмыкнул:
— Я-то на старости лет мечтал помолодеть, бороду отпустить. Теперь, видимо, не придется, — и повел их в дом.
Хлебосолом Василий Васильевич был известным, и Гусев, которого хозяин посадил рядом с собой, вскоре устал от соленых и свежих помидоров, огурцов, грибов, салатов, винегрета и прочей еды и на вопросительный взгляд жены, звавшей его танцевать, махнул рукой: танцуй сама, повернулся к Филимонову, тем более что Василий Васильевич порывался с ним поговорить, но отвлекали шум и смех. Когда на веранде грохнула музыка и комната почти опустела, Филимонов, подперев узкий подбородок широкой ладонью, с грустной улыбкой посмотрел на Гусева:
— Вот видишь, Анатолий, какой мне вышел почет? А ты от меня ушел. От всех нас ушел, от бригады, от цеха, от завода. Я понимаю, что работа твоя нужная, наверно, рисковая, поскольку ты безопасность государства нашего теперь охраняешь. Но скажи мне прямо: доволен службой? Не жалеешь ни чуточки? Скажи честно, если, конечно, это не секрет?
— Какие у меня секреты от вас, Василий Васильевич? Вы же мне первый на партийном собрании и напутствие давали, и характеристику. А работа интересная. Что в кино иногда показывают, этого нет, шпионов я пока не ловил. А службу свою считаю нужной. Времени, правда, свободного маловато. Лариса моя дуется из-за этого. Но ведь вы помните, что и на заводе я после смены не сразу бежал домой. Нет, не жалею, да и не привык отступать, вы же меня так учили.
— Верно, учил, — Филимонов положил тяжелую руку на плечо Гусеву. — Только я вот что соображаю, Анатолий свет Константинович. Если мы, которые рабочие, ну, рабочий класс, будем вкалывать, как надо, то и вам будет хорошая помощь, тебе легче будет служить, верно? К нам на участок приходил недавно товарищ от вас, высокий такой, Семин фамилия. Беседу проводил о бдительности. Молодец, интересно рассказывал. Мы на другой день в обед в домино играли, про тебя вспоминали. И, знаешь, мне лично как-то тепло на душе стало. Вот, думаю, еще одного хорошего парня напутствовал. Однако послушай, человек хороший, а что же у тебя зуба-то нет? Раньше вроде все были целы. Ай выбил кто?
— Случайно, Василий Васильевич, — Гусев, поморщился. — Вы только меня не ругайте, я уж дома натерпелся. Да и очередь в поликлинике, я слышал, большая.
— Верно, с очередью безобразие, по себе знаю. Однако есть ловкачи. Кстати, вон Гришка, сосед мой бывший, шоферит он. Недавно машину заводил и ручкой трахнул по зубам. И гляди — три коронки мигом поставил. Переплатил, говорит, за скорость, но за неделю все сделал. Я бы таких врачей в три шеи гнал, неужто порядок нельзя навести?
К ним подошла высокая и полная хозяйка дома. Она решительно сбросила руку мужа с плеча Гусева, потащила Анатолия из-за стола:
— А ну пойдем, гость редкий, станцуем. Мой-то увалень совсем тебя заговорил.
— Погоди, мать, у нас разговор деловой. Ты лучше кликни кума. Толику наша помощь нужна, а ты мне про танцы. Пусть его Лариса со своими учениками танцует, они уже выросли. Эй, кум, поди-ка на минуту!
К столу приблизился широкоплечий мужчина с пепельными распадающимися на две стороны волосами, присел:
— Вон он я, Васильевич, зачем понадобился?
— Помощь твоя нужна, консультация. Расскажи моему другу Толику, как ты зубы вставлял. У него такая же беда. Он говорит, что зуб вставить — целая проблема, ждать долго.
— Правильно, долго, — Григорий ослепительно улыбнулся, будто специально демонстрируя три золотых зуба. — Вот они, красавцы мои. Все дела — две сотни. Зато теперь хоть под венец, — он оглянулся на веранду, где стояла жена, — хоть куда.
— В нашей первой поликлинике? — спросил Гусев.
— А то где же? Я сначала в общую очередь записался. Каким-то тысячу тридцать первым. Спасибо люди добрые подсказали. Это что! У меня в августе племянница с мужем гостила, с Севера они, из Воркуты. Так она себе четыре, а ему три коронки поставила. Правда, тоже переплатила. А что делать? Здоровье дороже денег.
Гусев невольно коснулся языком пустого места между зубами.
— Спасибо, Григорий, — он пожал руку мужчине.
— Вот и все, Анатолий, теперь можешь с моей старухой потанцевать, не возражаю! — Филимонов поднялся из-за стола. — Сейчас я пластинку с «Цыганочкой» отыщу, и мы с вами спляшем. А, братцы?
В понедельник, в обеденный перерыв, предупредив дежурного, Гусев пошел в первую поликлинику. Медсестра в регистратуре записала его на прием к врачу и предупредила, что очередь большая, потому что металла поликлиника получает мало, ждать придется года два.
— Так долго? — удивился Гусев. — А мне говорили...
— Льготная очередь только для инвалидов и участников войны, но это тоже не меньше шести месяцев. Записывать вас?
— Пока не надо. — Гусев вздохнул и, отыскав в указателе кабинет главного врача, пошел на второй этаж. На табличке возле кабинета значилась фамилия: «Киселев В. М.». Пока Гусев угадывал его имя и отчество, из кабинета вышла стройная молодая женщина в белоснежном накрахмаленном халате и высоком, точно у повара, колпаке и сказала:
— Хорошо, Виктор Михайлович, я с ним поговорю.
Гусев вошел в кабинет, поздоровался с полным мужчиной в очках и аккуратной седой бородой.
— Извините, Виктор Михайлович, я по личному делу. Хотел вставить зуб, — он улыбнулся, чтобы Киселев мог видеть щербинку. Но главный врач только мельком глянул на посетителя и потянулся к телефону:
— Запишитесь в очередь, оставьте открытку и ждите. Будет металл, мы вас пригласим.
— А долго ли ждать?
— Ну, точно не скажу. Но не меньше полутора лет, — главный врач стал набирать номер.
— А мне говорили, что можно за месяц.
Киселев положил трубку и уже более внимательно посмотрел на Гусева сквозь толстые стекла очков:
— Вас неправильно информировали. Металла у нас немного, очередь, молодой человек, огромная, жалоб хватает, не успеваем отвечать, проверки замучили. Так что, — главный врач развел руки в стороны, — оставьте в регистратуре открытку с домашним адресом и ждите. Вот и все, чем могу помочь.
— Благодарю. Извините за беспокойство, я так и сделаю. — Гусев кивнул, аккуратно затворил за собой дверь и, не останавливаясь у регистратуры, вышел из поликлиники.
«Странно, — думал он, торопясь в столовую, — мне надо ждать в очереди несколько лет. Инвалиду войны — полгода, а Танечке из отдела писем — всего месяц. Тому же Григорию и его племяннице с мужем — еще меньше. Почему?»
Наскоро перекусив, Гусев быстро вернулся на работу. Семин был в кабинете один. Гусев сел за стол напротив него. Федор, полистав папку, захлопнул ее, положил в сейф, прикрыл дверцу:
— Завтра в сборочном цехе читаю лекцию. Ну, как у тебя?
— Ерунда какая-то! Два года ждать надо.
— А если попросить в порядке исключения?
— Вот еще выдумал! Какой-нибудь ветеран ждет не дождется, а я его обойду? Нет, ты лучше скажи, Федя, где у нас еще золотые коронки и зубы вставляют?
— По-моему, только в первой поликлинике и все. А что?
— Ничего. Просто у меня накопилась любопытная информация. Если у тебя есть деньги, то очередь можно ускорить раз в двадцать. Знаешь, сколько я таких скоростных зубов насчитал? Дюжину.
— Ты серьезно?
— Еще бы. Зуб-то мне нужен, а не тебе. Вот смотри: Танечка из городской газеты две коронки поставила. Григорий Чеботарь, водитель из первой автобазы, всего за неделю — запомни срок — три зуба. Его племянница с мужем, приехавшие из Воркуты погостить у нас, — целых семь. Переплатили, правда, но, говорят, здоровье дороже денег. А мне да и другим в очереди стоять надо полтора-два годика. Сколько у нас в городе стоматологов?
— Кажется, десять. И с золотом работает только один — Ковалев. Да, Анатолий, ты прав, какая-то любопытная ситуация получается. Кстати, у меня соседка тоже недавно три золотые коронки поставила. И, кажется, не так долго ждала.
— Значит, кто-то работает тайком. Может, Ковалев?
— Нет, это исключено. Ковалев очень порядочный человек, бывший фронтовик, член партии. А с золотом в принципе любой толковый техник может работать. Было бы с чем и на чем. Давай-ка с шефом посоветуемся, тут есть о чем подумать, — Семин поднял трубку внутреннего телефона: — Петр Васильевич, разрешите, мы с Гусевым на пару минут зайдем? Спасибо. Сказал, что минут через пять освободится.
Семин закрыл сейф, спрятал ключ в карман:
— Мне сейчас жена звонила, взяла четыре билета, послезавтра областной драмтеатр приезжает. Ты свою Ларису предупреди.
— Спасибо, Федор.
— Чует мое сердце, Анатолий, даст нам твой зуб прикурить.
— А я-то здесь при чем? — Гусев усмехнулся, поправляя пальцем усы. — Не будешь выбивать.
Внимательно выслушав обстоятельный рассказ Гусева, Петр Васильевич Матвеев нахмурился и встал. Гусев и Семин продолжали сидеть. За два года работы с Матвеевым они хорошо усвоили эту привычку своего начальника: думать о чем-то и размышлять стоя, сунув руки в карманы пиджака или кителя.
Матвееву было едва за тридцать, но служил он уже седьмой год, и сюда, в город, на повышение, его перевели из областного управления КГБ, где он себя хорошо зарекомендовал.
— Думать, товарищи, здесь есть над чем. Значит, так. В нашем городе в августе в большом количестве появились, скажем, левые золотые зубы. Нужно посмотреть всех стоматологов. Это сделает Гусев. А товарищ Семин еще раз проанализирует работу предприятий, где используются драгоценные металлы. Кстати, Федор Федорович, сколько золота в год расходует машиностроительный?
— Четыреста пятьдесят килограммов. Но утечка оттуда маловероятна. В прошлом году, например, в цехе гальваники, на участке золочения деталей, когда взвешивали анод, не хватило полутора граммов. Сами рабочие обнаружили и подняли шум. Нашли этот кусочек. А мастера, по вине которого он завалился за ванную, уволили за халатность. Там дисциплина дай бог.
— Но лишний раз проверить не мешает. Насколько я помню, на машиностроительном контрольные проверки министерства бывают каждый квартал?
— Да, и еще две: за полугодие и за год. Недавно проводили внеочередную. Что-то не ладится у заказчиков, которые получают заводские приборы. Но и эта комиссия ничего не обнаружила, у ОТК претензий нет.
— Сколько вы насчитали неожиданных зубов и коронок?
— Двенадцать, Петр Васильевич, — ответил Гусев, — только все это требует уточнения. Возможно, кто-то из приезжих или местных решил пустить в дело бабушкино наследство. Например, монеты.
— И это может быть. Словом, товарищи, информация настораживающая, ей надо уделить внимание. Все пока, вы свободны.
Закрыв дверь в кабинет начальника, Семин тронул Анатолия плечом:
— Ну, что я говорил? Твой зуб нам еще даст прикурить.
— И я не отрицал, потому что чекист, Федор Федорович, обязан работать всегда и везде, — усмехнулся Гусев, повторяя любимую фразу Матвеева.
— Да иди ты! — с досадой отмахнулся Семин. — Можно подумать, что я не работаю, а сплю. У меня на заводе с этим делом порядок.
К концу рабочего дня пошел дождь. Гусев уныло посмотрел в окно, вспомнил, что опять не взял с собой зонтик, позвонил домой. Лариса уже пришла, забрала Аленку из яслей, дочь что-то хандрит, кажется, простыла.
— Ты ее малиной, малиной напои и аспиринчику дай полтаблетки, я скоро приду!
Через час он вышел на улицу и, подняв воротник пиджака, побежал, перепрыгивая через пузырящиеся мутные лужи, к автобусной остановке. На ходу оглянулся, увидел свет в кабинете Семина и подумал с завистью о том, что Федору повезло больше: мать у него на пенсии, сидит с внучкой и та, кажется, еще ни разу ничем не болела. А тут крутишься как белка в колесе, только успевай ногами шевелить.
Сзади загудела машина. Гусев отскочил в сторону, но крытый фургон проехал близко и выплеснул лужу прямо на брюки.
— Чтоб ты сломался, паразит! — выругался Анатолий и погрозил вслед машине. Фургон вдруг остановился, из кабины вышел водитель, и Гусев узнал в нем Григория Чеботаря.
— Кого я вижу? Анатолий, ты меня извини, я не хотел, я и так медленно ехал. А ты, между прочим, топал по самой проезжей части. Тебе далеко? Садись, довезу. Здорово я тебя искупал?
— Да уж, баня будь здоров! — сердито ответил Гусев, подумав, что на ловца и зверь бежит. — Если подбросишь домой, обиду снимаю. — Он забрался в кабину, стряхнул с брючины воду. — Ладно, не сахарный. Слушай, Григорий, а ведь ты меня надул. Был я в поликлинике. Ни черта там не могут сделать быстро. Говорят, стой в очереди два года или чуть меньше. Ты, может, не в нашей вставлял? Может, в другом городе? — Гусев посмотрел на Чеботаря и едва удержался от искушения потрогать три крупных золотых зуба.
— Я вру? — Чеботарь побагровел от возмущения. — Да чтоб я сдох в таком случае! Я только девку эту не помню, какой гроши давал. Они там все в белых халатах, а у меня память на лица вообще плохая. Зато врача немного помню. В халате, тоже белом, вежливый был такой и молчал все время. Как его звать? А бог знает. Я не спрашивал. Что мне с ним — детей крестить? Я у него все время сидел с открытым ртом и закрытыми глазами. Боюсь зубной боли хуже всякой смерти.
2
— Ну, вот и все, бабуля, теперь тревожить не будет, — сказал Николай Одинцов, помогая старушке вызволиться из кресла и провожая ее к выходу. — До обеда не ешьте, потерпите.
— Спасибо, милок, — со стоном ответила женщина, держась темной жилистой рукой за щеку. — Может, тебе молочка или яичек? Мы деревенские, у нас по-простому. — Она покрыла седую голову платком, нагнулась к большой сумке, оставленной у двери. — Мне муж так и приказал, чтоб я гостинец дала.
— Не надо. — Одинцов поднял тяжелую сумку, протянул старухе. — Я за свою работу деньги получаю. Не надо.
— Тогда спаси тебя бог, тогда я на базар пойду. — Она поклонилась, спиной открыла дверь. Одинцов выглянул в коридор:
— Следующий, — и вернулся к столу.
В кабинет вошел высокий широкоплечий парень. Николай мельком взглянул на него, потянулся к стопке карточек:
— Фамилия?
— Я посоветоваться, доктор. — Вошедший улыбнулся. — Я не ваш больной. Фамилия роли не играет. Лучше по имени. Меня, предположим, Виктор зовут, — он подал руку. Одинцов повернул голову, увидел перед собой крупные сильные пальцы, почувствовал характерный запах бензина. Под широкими твердыми ногтями чернела грязь. Не вставая, Николай неохотно, почти брезгливо ответил на рукопожатие:
— На какую тему нужна консультация?
— Тема твоя, доктор, зубная. Мне надо поставить пару коронок. Золотых, — зеленые глаза посетителя смотрели на Одинцова пристально и нагло.
— Но я не работаю с металлом. У нас его нет, — Николай покосился в окно. Широкие тополиные листья блестели под мелким дождем. — Вам, товарищ, надо обратиться в первую городскую поликлинику. Там вас запишут и в порядке общей очереди...
— Ты меня не понял, доктор, — перебил парень. — Я сам принесу металл. У меня есть. Давно валяется. От бабки остался. Небольшой такой кусочек. Мне сделаешь и себе оставишь. Ну, чего ты растерялся? Не бойся, я не из милиции.
— Вижу, что не оттуда, — Одинцов кивнул. Посетитель ему не нравился своей настырностью. Но то, что он не провоцирует, — ясно. Наверно, деньги нужны, а не коронки. Зубы-то у него крепкие, один к одному.
— А почему ты ко мне вдруг обратился? — Николай решил быть с ним поразвязнее, чтобы, если металл действительно есть, не особенно артачился, назначая цену.
— Черт ее знает, — парень пожал плечами. — На удачу. Был в двух поликлиниках, народу к зубным врачам много. А сюда завернули — почти никого, всего минут десять ждал. Ну что, доктор, по рукам, что ли?
— Я должен детали уточнить. Вес, пробу. И цену за грамм.
— За пробу не волнуйся, не поддельная. А вес — примерно пятнадцать граммчиков. Сколько дашь?
Одинцов задумался. Этот парень явно не знает цены. А золото, конечно, не помешает. Тем более что матери давно обещал. Теперь наконец можно будет ей коронки сделать. Пятнадцать граммов?
— Триста рублей. И возьму все.
— Но это же мало!
— Больше не дам. Я ведь рискую. Вдруг у тебя не металл, а ерунда? Не хочешь — ищи дураков.
— Ладно, — посетитель скова протянул руку, которую опять пришлось пожать. — Но чтобы без обмана, доктор.
— Я своему слову хозяин. Садись в кресло, зубы посмотрю.
— Еще чего! — хохотнул парень. — Во-первых, я боюсь боли, а, во-вторых, у меня в жизни ни один зуб не болел. Ты думаешь, мне на самом деле эти фиксы нужны? Черта с два! Мне гроши нужны. Вот так. Значит, договорились? Я жду тебя завтра возле универмага в пять вечера. Запомнил? Ну, будь здоров, доктор! Он повернулся, хлопнул дверью и в коридоре раздался его хриплый голос: — Следующий!
Через два часа, закончив прием больных, Николай Одинцов вышел из поликлиники, сел в стоявший под тополями старенький «Москвич», завел мотор, включил «дворники» и аккуратно выехал на широкую асфальтированную дорогу.
Завтра в пять вечера. Ну что ж, надо будет сейчас заехать домой, взять сберегательную книжку, потом — в сберкассу, снять триста рублей. Даже если матери я поставлю пять коронок, то еще примерно на десять металла хватит. Полсотни за каждую — выручу пятьсот рублей. За вычетом расходов — две сотни. На дороге они тоже не валяются. Наташке можно пока не говорить. Куплю ей хорошие духи — и ладно. А продавец этот, наверно, шофер. И на сто процентов — не Виктор, так, назвал первое пришедшее в голову имя. Наглый, но осторожный. Коронки ему нужны. Как будто не знает, что в нашей поликлинике никто золотом не занимается. А может, и в самом деле не знает, может, просто ему понадобились деньги, а кусочек есть, только девать его, наверно, некуда. И ничего в этом страшного. Может, эти пятнадцать граммов ему и вправду от бабки остались. Конечно, лучше, если бы он предложил старинную монету. Это во всех случаях безопаснее. Но на нет и монеты нет, подумал Одинцов и невольно усмехнулся сложившемуся каламбуру.
Как всегда после принятого решения настроение у Николая улучшилось. И теперь уже ни дождь, основательно промочивший его, когда он, поставив машину в гараж, ожидал городской автобус, ни тревога, охватившая сердце после ухода странного пациента, ни сомнение: правильно ли сделал, что согласился купить металл у совсем незнакомого человека, ни автобусная теснота, которую так неприятно ощущать после своей машины, — ничто не могло выбить Одинцова из колеи. Тем более что вечером по телевизору можно будет посмотреть игру «Спартака» и киевского «Динамо», полистать чивилихинскую «Память» и спокойно выспаться.
Одинцов вышел из автобуса на предпоследней остановке, торопливо пробежал под дождем к хлебному магазину. Покупать хлеб было его ежедневной обязанностью. Одинцов занял очередь за невысоким мужчиной. Тот стоял к нему в профиль, и Николай узнал его: кажется, когда-то он приходил пломбировать зуб. А вот имя и фамилия начисто вылетели из головы. Что-то птичье. Мужчина, почувствовав на себе взгляд, повернулся, карие глаза цепко схватили Одинцова, и тоже узнал его:
— Здравствуйте, доктор.
— Добрый вечер, Гусев, — Николай обрадовался, что вспомнил фамилию пациента. — Ну, как моя пломба?
— Вы знаете, отлично! Изумительная работа. Почти три года прошло, а я словно с ней родился. Вы молодец. И память у вас — позавидуешь.
— Ну, что вы, — смутился Одинцов, — не стоит. Хотя знать, что сработал хорошо, всегда приятно. А что это вы в нашу булочную завернули?
— Вообще-то у меня по магазинам больше жена ходит, а сегодня она не успела.
— Понятно. Заходите, если будет нужно.
— Спасибо за приглашение, до свидания. — Гусев положил в полиэтиленовый пакет батон и половинку черного и вышел из магазина.
Метров за двадцать до своего дома Одинцов заметил, что у окна большой комнаты сидит Танюшка и, сплющив носик о стекло, смотрит на улицу. Она увидела отца и тотчас исчезла, наверняка побежала открывать дверь, а ее место занял пятилетний Сережка, радостно забарабанивший кулачками по стеклу. Когда-нибудь он его расколет, усмехнулся Одинцов, глядя, как над сыном возникла Наталья, махнула ему рукой и оттащила Сережку в глубь комнаты.
— Держи, только не урони, — Николай протянул дочери газетный кулек. — Здесь пирожное. На каждого по одному.
В тесный коридор вышла Наталья в цветастом халате до пят со школьной формой и недошитым белым кружевным воротничком в руках, подставила щеку. Николай чмокнул жену:
— Добрый вечер. Жуткая погода, дождь еще сильней, ну и бабье лето нынче!
— Ничего, Коля, бабье лето впереди, будут светлые дни. — Жена ушла в комнату, присела на диван, склонилась над формой.
— Татьяна, — Одинцов шутливо нахмурил брови, — пора бы самой воротнички пришивать, ты ведь уже первоклассница.
— Зато я стирала грязный, — ответила дочь с полным ртом пирожного. — А сегодня пришить хотела и палец уколола, целая капля крови была. И мама меня поругала.
После ужина Одинцов, смотревший футбол, со вздохом переключил телевизор на вторую программу, и дети тут же утихли, глядя передачу «Спокойной ночи, малыши!». Наталья сидела за столом над тетрадью, сочиняла сценарий очередного вечера в своей музыкальной школе. Одинцов быстро выкурил сигарету на лестничной площадке, вернулся домой, присел около жены:
— Я сегодня триста рублей снял с книжки.
— Но это же последние, — Наталья оторвалась от тетради. — Или что-нибудь сверхнужное?
— Мне один парень предложил пятнадцать граммов золота.
— Ты знаешь этого человека?
— Сегодня первый раз увидел.
— Чудак! — Она посмотрела на детей и понизила голос: — А если он из милиции? Если тебя нарочно проверяют?
— Не похоже. И не похоже, что золото ворованное. Скорее всего наследство.
— Коля, а зачем тебе рисковать?
— А ты послушай меня. Всего пятнадцать граммов. Матери коронки сделаю, и еще останется. Чистая прибыль — двести рублей. Это мой маленький бизнес.
— Ты что, кино не смотришь или «Человек и закон» не читаешь? Таких бизнесменов в каталажку быстренько определяют. И правильно делают.
— Меня? За что? Я же не ворую. Я куплю металл, буду работать с ним, за эту работу получу деньги. Так что все в норме. Если ты, разумеется, не пойдешь и не скажешь, что я занимаюсь золотом.
— Что за глупости, Коля? Никуда я не пойду. Я только не советую тебе его покупать. Ведь у тебя разрешения нет, его надо добиваться.
— Пока нет, но будет со временем, не все сразу. А практика мне нужна. Я, может, тебя как куколку хочу одевать, в ресторан с тобой ходить ужинать. Разве моих ста тридцати и твоих двухсот нам так уж много?
— Ну, знаешь, денег не хватает даже миллиардерам, они из-за этого глотки друг другу грызут. А лично мне на деньги плевать. Одеты, обуты — что еще? Жили мы без этого, и проживем. Обручальное кольцо есть, серьги тоже, цепочку с кулоном купили. Хватит. Ты вспомни, как мы на четвертом курсе жили после свадьбы, на две стипендии. И ничего, живые, счастливые.
— Да-да, ничего. Только если бы мама моя нам из деревни продуктов не подбрасывала, мы бы с тобой недолго протянули. Да и после нашей учебы вон на «Москвича» дала. А ей который год несколько несчастных коронок не могу поставить. Тоже — сын называюсь! Да пусть она хоть на старости лет пожует мясо в свое удовольствие. Неужели это плохо, Наташ?
— Поступай как решил. Я знаю, что муж у меня — человек с головой и очевидных глупостей делать не станет. Только чтобы все у нас было как прежде: открыто и честно. «Малыши» кончились. Смотри свой футбол, а я детей начну укладывать.
Одинцов переключил телевизор на первую программу. «Спартак» проигрывал. Эх, не надо было говорить Наталье про золото. Сама сомневается и меня в тоску вводит. И всего-то ей в жизни хватает, вот чудачка! Другие жены каждый день точат своих: зарабатывай, зарабатывай! А моя хоть бы упрекнула раз, что меньше ее домой приношу. С другой стороны — тоже неплохо, на душе спокойнее. Но я буду просто дурак, если откажусь от покупки. Резина на «Москвиче» совсем лысая, а задаром ее никто не даст. Да и мне пора всерьез с металлом работать. Я же не барахло, у меня же талант есть. Вон у Гусева моя пломба три года держится — и нормально. Да разве у одного этого Гусева? Лени во мне много, вот что! Если бы Наташке побольше злости на меня, а мне самолюбия, ко мне бы давно в очередь на протезирование записывались. Тридцать лет. Хватит баклуши бить. Тем более что случай очень удобный.
3
В четыре часа дня к одному из домов на улице Октябрьской подъехал красный «Москвич» в грузовом исполнении. Из машины вышел молодой светловолосый человек и, нерешительно постояв, направился к столику, за которым несколько стариков и старушек играли в лото,
— Здравствуйте, — молодой человек развернул в руке клочок бумаги. — Мне нужен Сергей Дементьевич. Где я могу его найти?
Пожилой мужчина, державший на коленях мешочек с фишками, встрепенулся:
— Так это же ко мне, ребята! Марья Алексеевна прислала за телевизором. Слышь, Петровна, — мужчина положил мешочек на стол и взялся за костыль, прислоненный к тонкой липе, — ты покричи за меня, а я пойду. — Он оперся на костыль и, перекинув через скамейку единственную ногу, быстро пошел впереди приехавшего водителя, оглядываясь на него и бормоча: — Вот спасибо, сынок, а то я уж все жданки прождал. Сломался мой телевизор, прах его побери. Всего-то месяц поработал, а потом хлоп, щелк — и ни гугу! Цветной, правда, но ведь жалко, мне его сын на День Победы подарил. Олег у меня офицер, в небе летает. Как же мы, милый, вдвоем такую громадину с пятого этажа понесем? Может, кого из соседей позвать?
— Ничего, Сергей Дементьевич, как-нибудь справлюсь. Если две не очень новые простыни найдете, я и один донесу.
Старик остановился, внимательно посмотрел на молодого человека, на его широкие плечи, кивнул, но сомнение в глазах не исчезло:
— Простыни-то я найду, а вот не грохнул бы ты его на лестнице. Я все-таки позову соседа, он пришел со смены. — Старик позвонил в боковую дверь. На звонок вышел мужчина в майке и брюках:
— Минуточку, только рубаху надену.
С перекурами, отдуваясь и крякая, водитель и сосед старика вынесли телевизор на улицу, с трудом всунули в «Москвич». Старик, держа скомканные простыни под мышкой, шагнул к водителю:
— Тебя как звать-то, парень?
— Павлов Александр. А что?
— Да то, Саша, что хоть и племянница мне Марья Алексеевна, начальница твоя, а ты все равно уважь меня, возьми на бутылочку винца за труды, — он достал три рубля. — А когда из ремонта привезешь, я тебе еще и стопочку налью.
— Ну, что вы, отец, я не пью. — Павлов сел в машину, хлопнул дверцей, завел мотор. — Будь здоров, папаша.
«Москвич» развернулся и быстро набрал скорость. Павлов посмотрел на часы: четверть пятого. Пока он доберется до быткомбината, пока будут выгружать эту бандуру сломанную, можно и опоздать. А Витька, наверно, у проходных торчит. Черт бы побрал Марью Алексеевну и ее дядю. Хотя обижаться на директрису не за что: ни разу за два года работы Павлова в быткомбинате она не отказывала, если он отпрашивался на машине по своим делам на час-другой.
Городской комбинат бытового обслуживания населения занимал просторное двухэтажное здание. «Пирожок», как ласково прозвали «Москвич», на котором работал Александр Павлов, был единственной легковой машиной. Мария Алексеевна была довольна Павловым, он оказался на редкость аккуратным и исполнительным. Поэтому, когда выгрузив с механиками телеателье сломанный «Рекорд», он отпросился на час пораньше, она, разговаривая с кем-то по телефону, кивнула и, прикрыв трубку рукой, напомнила:
— Завтра, Саша, поедем в областное управление.
На совещание вызвали к десяти утра.
-— Будет сделано, — Павлов вышел в приемную, порылся в кармане, выложил на стол перед секретаршей Катей пригоршню карамелек: — Грызи, мышка! А я пока другу звякну, — и, придвинув к себе телефон, набрал нужный номер. — Але, вахта? Там у проходных должен Виктор Глазов стоять. Можно его к телефону позвать? Катюша, когда на свадьбу пригласишь? — Павлов линейкой тронул перламутровые пуговки пишущей машинки. Секретарша вскинула на него серые подведенные глаза:
— Саня, Саня! Какая там свадьба! Ты мне сначала найди такого непьющего, как сам, тогда и отгрохаем.
— А ты ищи, девушка, ищи лучше. От тебя зависит, будет он пить или нет. Але, Бинокль? Ладно, не ругайся, дело у меня было. Сейчас без четверти. Через пять минут я у тебя, а еще через пять мы будем на месте. Жди, я лечу! — Павлов бросил трубку и побежал к машине.
Прошло всего три с половиной минуты, а он уже подъехал к проходным автобазы. Глазов увидел его издалека, рванул дверцу, тяжело плюхнулся на сиденье:
— Ну, ты даешь, Саня! Разве так можно? У нас времени в обрез. Жми на педаль, а то покупатель уйдет. Подумает, что я наколол его.
Еще через пять минут они остановились на маленькой площади возле универмага. Закурили в кабине, внимательно огляделись. Старенького «Москвича», о котором в прошлый раз говорил Глазов, пока не было.
— А кусочек с собой? — спросил Павлов.
— Взял, успокойся. Я его в носок положил, ботинок жмет.
— Слушай, конспиратор, а вдруг он испугался и не придет?
— Зубодер-то? — Глазов усмехнулся. — Куда он денется, Саня? Я эту гнилую интеллигенцию насквозь вижу. Три с половиной года якшался с некоторыми на далеком Севере. Ты бы видел его «роллс-ройс», броневик времен царя Гороха, а не машина. Да и костюмчик на нем не очень-то новый. Так что гроши ему нужны. А золото — это хорошие гроши. Ты знаешь, сколько он за него хапнуть может? Вот то-то. И молчи. Он за него рублей семьсот может взять.
— А тогда почему мы отдаем его за триста?
— Э-э, милый, так он — покупатель. Ты думаешь, я не торговался в прошлый раз? Стоп, кажется, приехал. Саня, ты давай за угол, чтобы он машину не засек, а я к нему так выйду. — Глазов хлопнул дверцей, сунул руки в карманы сильно потертых джинсов и неторопливо пошел поперек площади, глядя на витрины универмага. Павлов быстро подал «пирожок» назад. Черт, как хочется посмотреть! Но Бинокль прав, врач может испугаться и удрать. Да и лишний раз маячить перед ним ни к чему. Странно, что за пятнадцать граммов всего триста рублей. А может, Витька соврал и часть денег хочет прикарманить? С него станется. Ему деньги на водку да девчонок нужны. У кого бы точно узнать, сколько золото стоит? Что-то долго Бинокль не возвращается. Хотя нет, прошло всего две минуты. Придется с ним в ресторан идти, отмечать это дело. А Вере дома скажу, что был у Витьки на дне рождения. Он, конечно, третью часть заработал. Я бы один не сплавил песок, да и покупателя нашел бы не так быстро. А Витька догадливый. Ну, наконец-то идет!
— Порядок, Саня, полный ажур! Три стольника в кармане! — Глазов тяжело погрузился в машину, подмигнул. — Ты бы видел, как он трепыхался. Даже зрачки у него дрожали. А я хоть бы что. Разулся, достал кусочек. Он его смотрел, почти нюхал. Я ему говорю: ты кусни его на зуб. А он ножичком таким врачебным...
— Скальпель называется, — подсказал Павлов.
— Ну да, скальпелем так поскреб. Потом говорит: почему пористый? А я ему: это ты у моей бабушки на том свете спроси.
— У какой еще бабушки?
— У такой! Ты думаешь, я сказал, что это ты мне дал порошок, а я сделал слиток? Эх, конспиратор! Я ему лапшу на уши повесил, что у меня от бабки наследство осталось. Чтобы у него подозрения не было. Держи гроши. Шесть бумажек по пятьдесят. Было сразу в руках столько?
— Чужие — да, свои — нет. — Павлов, не считая, положил деньги в карман. — Ладно, Витя, идем в ресторан, гульнем маленько. Но сначала я машину в гараж поставлю и переоденусь. Дома скажу, чтобы не спрашивали лишнего, — у тебя день рождения.
— Вот молодец, учишься конспирации! — Глазов хлопнул Павлова по плечу. — И как тебя в армии на хорошем счету держали, товарищ старший сержант? Да еще в ГДР?
Так получилось, что в свои двадцать три года Александр Павлов был в ресторане два раза, после увольнения из армии, когда возвращался с товарищами в поезде Берлин — Москва домой. Но говорить об этом Глазову не стоило, потому что Витька, который был немного старше, сразу бы обозвал его салагой, а Павлову больше всего на свете хотелось казаться взрослым и самостоятельным, многое повидавшим в жизни. Вот почему через два часа после продажи золота в черном, свадебном еще костюме с белой рубашкой и красным галстуком он со скучающим видом человека, для которого вечернее посещение ресторана так же привычно, как утреннее бритье, вошел в полутемный зал, пропахший табачным дымом, и, остановившись у столика метрдотеля, небрежно похлопал по тучному плечу женщину в синем платье:
— Нам бы отужинать, мамаша, скромно, но со вкусом.
Метрдотель повернулась, встала и оказалась молодой женщиной с мощными формами и низким голосом. Глянув на Павлова сверху вниз, она вспыхнула:
— Я тебе не мамаша, сынок, а ты мне не дедушка. Топай за любой стол и жди!
Павлов передернул плечами, что должно было, по его мнению, означать полную бестактность собеседницы, и пошел в зал. Глазов, чуть нагнувшись к нему, прошептал:
— Саня, не обращай внимания. Они все тут дуры невоспитанные. Не то, что за границей.
— Вот именно! — Александр выбрал столик в самом углу, откуда хорошо просматривался зал, сел, ослабил узел галстука, закинул ногу на ногу, небрежным движением бросил на скатерть пачку сигарет и спички, согнул руки в локтях так, чтобы были видны красивые запонки, подаренные на свадьбу Верой.
— Саня, — Глазов ласково хлопнул его по спине, — ты молодец, это ж мое любимое место. — И громко щелкнул пальцами: — Светик!
К ним подошла худенькая официантка. Глазов подмигнул ей и показал пальцем на Павлова:
— Сегодня это — мой шеф. Знакомься — Александр.
Павлов привстал, тряхнул чубом, пожал официантке руку и хотел поцеловать пальцы. Девушка, смутившись, отступила на шаг:
— Вот еще глупости. Вы случайно не родственник Есенину?
— Точно! — громко засмеялся Глазов. — Прямой внучатый племянник. Ладно, с этим потом. Нам, Шаганэ, для начала двести водочки, поскольку больше Указ не позволяет. К ней салаты, заливное, пару пива. Ну и что-нибудь горячее. А потом видно будет.
— У нас вообще-то ругаются, — сказала официантка Павлову, который чиркнул спичкой и прикурил сигарету.
— Мне, милая, можно, — Александр вздохнул и прикрыл глаза, — я — оттуда, — он показал большим пальцем себе за спину. — Скажите, оркестр будет? «Цыганочку» заказать, к примеру, «Одессу», или «Тонкую рябину»?
— Будет, мальчики, все будет, даже милиция, если напьетесь. — Официантка записала заказ и ушла.
— Ну как? — спросил Павлов.
Глазов тоже достал сигареты, закурил, поглядывая в зал:
— О чем речь, Саня? Ты — высший класс! Сразу видно, что бывалый парень. Пока дама на кухне, скажи, сможем мы с тобой еще раз песочком разжиться? Три сотни — это, сам понимаешь, для нас мелочь. Так, три вечера в кабаке посидеть.
— Не знаю, Витя, не знаю. Теща — человек кристальный, к ней так просто не подступишься. Сразу отрубит.
— Но ведь муж-то у нее в Магадане работал. Неужели он ничего ей не оставил? Почему-то не верится мне.
— С мужем она жила плохо. Он уехал туда после развода. Алименты не присылал, мне Вера говорила, что мать отказалась. А потом она получила извещение, что он умер. Нет, Витя, это — не вариант. Тот порошок, который я случайно нашел, она просто по забывчивости своей из халата не вынула.
— Но если через целую неделю этого песка на заводе не хватились, значит, он там плохо лежит? Значит, еще взять можно?
— Ишь, деловой какой! В тюрьму захотел? Да там такая охрана, что за щекой леденец не пронесешь через проходную. Что я, не знаю? У меня там Вера работает, правда, на другом участке. Хватит об этом. Вот и заливное пожаловало. Давай, Витя, за дружбу. Видимся мы редко, но все-таки не зря на курсах шоферов познакомились.
— Да, Саня, свела нас судьба. Только тебе повезло больше. Ты после этих курсов в армию пошел, за границу попал, а я на Север умчался не по своей воле.
— Дурак потому что был. Кулаками надо было меньше размахивать, не попал бы в колонию. И не платил бы сейчас алименты.
— Спокойно, Саня, — зеленые зрачки Глазова налились злостью. — Ты мои северные три с половиной года лучше не замай. Для меня это тоже школа. Не дай бог тебе ее пройти. А про алименты ты вообще зря вякнул. Прошу больше на эту рану соль не сыпать. Лучше скажи, может, друг твоей тещи что-нибудь умеет? Ну, в смысле песка золотого? Машина-то у него есть?
— А-а, Виктор, брось. Ну, чего пожарники умеют? Спать по двадцать пять часов в сутки. А он в пожарке водителем. Сутки дежурит, трое дома. Он может разве что пятерку на своем старом «Жигуленке» заработать, пассажиров подвезти пару раз из одного конца города в другой. Нет, давай-ка лучше думать, как на уборку поехать. Вот где можно хорошо заработать.
— На целине? А ты там был? Не был. А у меня ребята знакомые были. Ты знаешь, как там вкалывать надо? Сутками! Просто так хорошие деньги нигде не заработаешь. Но подумать можно. Давай еще по одной. Вон уже музыканты садятся. Сейчас кэ-эк врежут!
Странное дело: голова ясная, а ноги почти не идут. Ничего, еще немного, и я буду дома. Я правильно сделал, что попросил таксиста остановиться раньше. Бинокль уехал. Сколько я дал ему на такси? Кажется, пять рублей. Вдвое больше, чем надо. Ничего, пусть знает, что я не жадный, что я для друга на все готов. А он все-таки не понял, что я раньше не был в ресторанах, конечно, не понял. И официантка не поняла. А хорошо ребята из оркестра «Тонкую рябину» играли. Культура: пятерку отдал, и будут играть все, что пожелаешь. И звучит приятно, когда они в микрофон на весь зал объявляют: «По заявкам друзей для Александра исполняется популярная песня «Ах, Одесса, жемчужина у моря». Интересно, пожарник уже ушел или нет? И за что его теща любит? Ну, здоровенный, ну, сильный, но ведь не красавец же и не очень-то умный. Да и женат, кажется. Дети у него взрослые. Впрочем, это не мое дело. Мое дело — моя семья, моя Вера и мой Максим. У-у, Максимка, маленький мой! Что должен сделать мужчина? Как там? Ага, вспомнил. Построить дом, посадить дерево и вырастить сына. Значит, одну треть я уже выполнил: сын у меня есть. И я его ращу, выращиваю. Нет, выращивают всякие овощи, а детей воспитывают. И я тоже воспитываю. Я же не какой-нибудь там бузотер или пьяница. Ну, сегодня — это случайность. Можно было и не ходить в ресторан, а просто дать Витьке пятьдесят рублей, пусть делает с ними что хочет. А так я истратил почти сотню, ну, официантке переплатил пятерку и на такси. Ну и что? Трудом моим, что ли, эти деньги заработаны? Так, шальные. Как пришли, так и уйдут. Это Витька сказал. Нет, шалишь, Глазов. Я не допущу, чтобы они просто так ушли. Я их на какое-нибудь дело истрачу. Ладно, потом видно будет. Зачем мы в конце вечера шампанское заказывали? Это все Глазов. Каких-то девчонок и ребят за стол пригласил, на кой черт? Нам уже уходить надо было. Ничего, пусть знают, что Павлов — человек с размахом. Опять в коридоре лампочка не горит. Наверно, ребята специально вывернули, чтобы целоваться в темноте. Ну, правильно, вон стоят, шушукаются.
— Это ты, Надька, с Димкой тут затаились? Смотри, матери скажу, она тебе задаст трепку.
— Ладно, ладно, Павлов, — раздался ломкий басок, — выпил, так иди домой и не приставай. Мы тебе разве мешаем?
Александр удовлетворенно хмыкнул, крепко вцепился в поручень, одолел лестничный марш в четыре ступени, позвонил в квартиру. Дверь открылась сразу, как будто его ожидали. В тесном коридоре стояли одетые теща и ее пожарник.
— Добрый вечер, Елена Петровна. Службе тоже привет! — Александр пожал широкую ладонь мужчины и спросил почти шепотом: — А Вера где?
— Спит давно вместе с Максимкой. Ты что это, Саша, так поздно? Ай-яй-яй, зятек, нехорошо! Да еще с запахом!
— Елена Петровна, я был на дне рождения у Витьки Глазова. Вы же его знаете немного. Я и Веру звал, а она отказалась. Да и были там одни ребята. Но я ничего, Елена Петровна, я сам пришел. Голова чистая, только вот ноги подвели. Вы же знаете, что я вообще не пью.
— Знаю, поэтому и не ругаюсь, а только предупреждаю. Раздевайся, чаю крепкого выпей да спать ложись. Завтра рано вставать?
— Ой, чуть не забыл! Конечно, рано. Марью Алексеевну на областное совещание везти надо, на целый день.
— Так это хорошо. Я тебе денег дам, ты в магазине «Сапфир» кулончик мне купишь с цепочкой. Василий подарил. Ну, Вася, пойдем, я тебя провожу немного.
— Будьте здоровы, Василий Митрофанович, живите богато, — Павлов сел на скамеечку для обуви, чтобы развязать шнурки. В коридорчик вышла Вера в ночной рубашке, зябко передернула плечами:
— Ну, Саша, ты молодец! Обещал в десять вернуться, а уже двенадцать. Ничего себе, да ты никак пьяный? — Она удивленно расширила сонные глаза. — Вот смеху-то, муженек! И что мне теперь с тобой прикажешь делать?
Павлов наконец развязал шнурки, скинул туфли, с трудом поднялся на ватных ногах. Вера стояла перед ним, высокая, тонкая, уперев кулачки в бедра, в глазах — и смех, и жалость, и страх.
— Ты понимаешь, у меня голова совсем не болит, а вот ноги не слушаются. Но я все равно тебя люблю. Ты меня прости, ладно? Честное слово, Вер, я больше не буду. Ну, случилось так. Это все Витька. Ты помоги мне дойти в комнату, только тихо, чтобы Максима не разбудить. Как он, все у вас нормально?
Вера молча взяла мужа за руку и повела в спальню. Усадила на кровать, помогла раздеться, легла рядом, а когда Александр потянулся к ней, отстранилась и прошептала, глядя в потолок:
— Еще раз такой заявишься, я тебя прогоню.
— Ты, Вер, не говори этого, потому что я больше не буду. Вот сама увидишь. Потому, что у меня, кроме тебя и Максима, никого на свете дороже нет. Я вот что придумал на дне рождения у Витьки. Я летом поеду на целину, на уборку, куда-нибудь в Оренбургскую область. И хорошо заработаю. И тогда мы с тобой на частную квартиру уйдем, и будет у нас все отлично.
4
Оказывается, думал Николай Одинцов, сила воли — не что иное, как большое желание. Надо только очень захотеть сделать что-либо, а уж остальное — пустяки. Самолюбие, если, разумеется, оно у тебя есть, довершит остальное,
Эта мысль настолько поразила Одинцова, что он невольно рассмеялся, когда подъезжал к универмагу, где его должен был ждать продавец. Сегодня же вечером, решил Одинцов, надо обязательно сказать Наташе об этом своем маленьком, но таком важном открытии. Только бы не обманул этот парень. Вот сюда, к бордюру, можно прижаться. Здесь видны все подходы к универмагу. Сколько сейчас? Без одной минуты пять. Можно включить радио. Ага, идет. Значит, ждал, потому что идет медленно, не оглядывается. Уверенный парень. Но все равно какой-то неприятный. Глаза у него слишком наглые. Впрочем, к чему мне его глаза? Мне металл нужен. Бабушкино наследство. А на остальное плевать.
Продавец подходит к машине, к правой задней дверце, открывает ее, садится:
— Привет, доктор.
— Здравствуй. Я не опоздал?
— Все нормально. Ты за собой хвост не притащил?
— Какой еще хвост? — недоуменно усмехается Одинцов. — Ах, да! Не бойся, я тоже не из милиции.
— Тогда я сейчас, только ботинок сниму.
— Это еще зачем?
— Не задавай глупых вопросов, доктор. У меня правый ботинок жмет, ты понял?
Одинцов поворачивается и видит, что Виктор снимает ботинок, стаскивает носок и вытряхивает из него себе на ладонь желтый кусочек. Да, опытный парень. Наверно, жулик бывший. Тем более что на руке наколка.
— Деньги не забыл? — Продавец обувается, завязывает шнурок, зажав в кулаке золото.
— Как сказал, при себе.
— Тогда держи, — Виктор бросает на переднее сиденье желтый комочек. Одинцов достает скальпель, берет слиток, внимательно рассматривает его, царапает скальпелем.
— Чем докажешь пробу?
— А ничем, доктор, ты укуси его и узнаешь. Поверь мне на слово, я не трепач. И гони гроши.
— Держи, — Одинцов вынимает из кармана почтовый конверт. Виктор небрежно сует его за пазуху. Николай удивляется: — Не проверяешь даже?
— Если ты меня обманул, доктор, я тебя под землей найду. Усек?
— Договорились. И еще вот что: больше я тебя не видел и не знаю. И вообще забудь, что я есть.
— Э-э, доктор, а ты трусишь. Да я тебя уже давно забыл. Прощай и не пыли! — Продавец хлопает дверцей и так же неторопливо идет за угол универмага, где только что стоял красный «Москвич».
Все! Теперь подальше от этого места! Одинцов резко трогает машину вперед и едва успевает затормозить на красный сигнал светофора. Раздается противный переливчатый свист. У Одинцова замирает сердце. Милиция! Попался! Сейчас меня возьмут. И все узнают. Вот и инспектор. Маленький, с усиками, старшина. Кажется, знакомый. То ли Дима, то ли Гриша. Неужели дырку сделает? Я же ему зубы лечил, дьяволу.
Одинцов выходит из машины, идет к старшине, прижимая руки к груди:
— Товарищ командир, миленький, да это же я,
Одинцов.
— Вижу. Добрый день, Николай Иванович! — Старшина держит в пальцах сигарету. — Что же вы так неосторожно? Всегда такой аккуратный водитель. Ай-яй-яй! Ладно, дайте прикурить, у меня зажигалка отказала.
— Пожалуйста, Дима, для вас всегда пожалуйста. — Одинцов торопливо зажигает спичку, подает огонек в ковшике ладоней. Старшина прикуривает, внимательно, почти в упор смотрит холодными глазами на Одинцова. «Хитрюга! — догадывается Николай. — Проверяет, не выпил ли я. Вот тебе и приемчик. А может, он все видел?»
— Что за парень садился к вам в машину?
— Парень? — Одинцов замирает с горящей спичкой в руке. Огонь больно жжет пальцы. — Ой, черт! Да так, Дима, странный какой-то, я его первый раз вижу. Вдруг подошел, сел ко мне и говорит: «Телевизор подвезешь домой?»
— Телевизор, а не ковер? — почему-то улыбается старшина.
— Да-да, верно, ковер! — поспешно соглашается Одинцов, — А вы, значит, все слышали?
— Не только слышал, — на лице старшины вдруг исчезает улыбка, и он сдвигает светлые тонкие брови. — Я все видел, Николай Иванович. Вы меня не обманете. Не телевизор и не ковер просил вас подвезти этот парень. Он продал вам слиток золота за триста рублей, которые вы ему передали в почтовом конверте с рисунком музея-усадьбы Поленова.
— Да, но, товарищ старшина, миленький, я ж не хотел, я сомневался, понимаете, я в первый раз. Мне этот слиток вообще-то не очень нужен. Хотите, я вам его отдам? Вот, пожалуйста, мне не жалко, — Одинцов протягивает инспектору носовой платок, в который тщательно завернул золото.
— Нет, Николай Иванович, я его не возьму. Я вас обязан задержать и отвезти куда следует. Вы разве не знаете, что совершили преступление? Садитесь, гражданин Одинцов, в машину. И поедем, — старшина берет его за локоть.
— Нет! Я никуда не поеду! Люди, товарищи! Я не хотел, я же ни в чем не виноват! — закричал Одинцов, вырываясь, и проснулся.
В комнате было тепло и тихо. На кухне гудел холодильник, билась в стекло ветка рябины с черными горошинами ягод. Одеяло валялось на полу большой белой птицей. Из спальни неслышно появилась Наташа в короткой ночной рубашке.
— Что случилось? Ты почему кричал? — Она шагнула к письменному столу, щелкнула выключателем настольной лампы. — И одеяло на полу. Ты не заболел? — Она укрыла Одинцова, склонилась к его изголовью. — Ой, Коля, да ты весь в поту. Ну, конечно, простыл, Я тебе сколько раз говорила, не ходи легко одетый! — Она вышла на кухню, вернулась с полотенцем, вытерла влажный лоб Одинцова. — Ну, почему ты молчишь? Горло болит?
— Нет, — хрипло прошептал Одинцов. — Я не простыл. Мне снилась какая-то гадость. Ты слышишь, Натка, мне приснилось, что меня забрала милиция. Ведь это неспроста. Ты же знаешь, все мои сны потом сбываются.
— Тебя кто-нибудь видел около универмага?
— Кажется, нет. Я, когда выезжал, выехал на красный свет, мне еще старшина знакомый жезлом погрозил, и я сдал назад. Но это знакомый старшина. Он даже не подошел ко мне. Просто погрозил, что нельзя так. И все. А сейчас приснилось, что меня забрали.
— За нарушение правил?
— За то, что я слиток купил. Он сказал мне, что все видел и слышал. И что это валютная сделка. Кошмар какой-то! Я же почти уверен, что никто не видел. Тот продавец буквально минуту был у меня в машине, потом ушел.
— Коля, отнеси этот слиток куда надо.
— В милицию, что ли?
— Куда угодно, хоть в КГБ, только отнеси!
— А может, лучше выбросить?
— Еще раз глупый ты человек! Ну, выбросишь, и с ним триста рублей. А так тебе хоть что-нибудь вернут. Можешь сказать, что нашел его, например. А тогда, я знаю, по закону четверть стоимости тебе, как за клад, могут возместить.
— Четверть? Но ведь слиток весь мой!
— Тогда почему ты кричишь? Почему среди ночи как ненормальный?
— Наташа, а если я никому ничего не скажу и спрячу его на годик? Все забудется, а потом спокойно начну с ним работать.
— Не будет у тебя спокойствия. Ты просто трус. И можешь не обижаться. Что завтра, что через год — разве не все равно? Вспомни Гришина. Жена умерла, дети от него отвернулись. Ты хочешь меня с ребятами одну оставить?
— Хватит ныть. Гришин монетами увлекался. Ну, погорел, ну и что? Зато пожил всласть. Теперь, правда, в горгазе работает.
— А тебе горько со мной живется? Да ты у меня, как у Христа за пазухой! Нет, Коля, лучше отнеси этот слиток куда надо. И черт с ними, с деньгами. Зато мы с тобой останемся чистыми. Есть поговорка такая: не жили богато, и начинать незачем. Ну, хочешь, я еще двух учеников возьму, буду дополнительно уроки вести? Неужели нам не хватит? А матери своей в крайнем случае из моего кольца коронки поставишь. Мне ведь ничего не жалко, лишь бы у нас все было нормально.
— Может, ты и права. Но я-то какой дурак! И зачем клюнул на эту приманку? Хотя золото хорошее, почти без примесей, и проба высокая.
— Не надо себя успокаивать. Ну-ка подвинься, я побуду с тобой, чтобы тебе больше ничего не снилось. — Наташа легла рядом, заботливо укрыла мужа одеялом, прижала его голову к груди, и Одинцов притих, слушая, как ровно и спокойно стучит Наташино сердце. На какое-то мгновение ему показалось, что он снова маленький и что не жена, а мама взяла его к себе, потому что ему приснилось что-то страшное. И гладит его волосы, и шепчет ему на ухо: «Все будет хорошо, вот увидишь. Только не надо бояться, я же с тобой».
Проснулся Одинцов поздно. Открыл глаза, с удивлением посмотрел на будильник — маленький, как спичечный коробок, заметил, что красная стрелка звонка стоит на цифре девять, хотя он вчера ставил ее на шесть. Наташа возилась на кухне. Странно, почему она не разбудила его? Ведь он должен был отвести сына в ясли. Значит, это сделала она и проводила Светку в школу. А он проспал. И голова тяжелая. Ах, да! Ему же сон приснился. И он, кажется, криком своим разбудил жену. Да, разбудил, она пришла, легла рядом, успокоила, и он забылся.
Что они вчера ночью решили? Что он пойдет и отдаст этот слиток? А как это сделать? Сказать, что нашел? Или признаться во всем? Ведь если скрыть, то все равно рано или поздно обман раскроется и будет хуже. Наверняка у этого Виктора не один слиток. Он, кажется, так и сказал: «До новых встреч!» А у меня больше нет денег. Значит, лучше рассказать все, как было. За это не накажут. Я же сам себя наказал. На триста рублей. Дурак и чурка неотесанная. Тридцать лет, а все как мальчишка, которого первый же встречный может элементарно обвести вокруг пальца.
Только куда идти? Может, к Гусеву? Он, кажется, в КГБ работает, да и знаком хоть немного. Зайти и посоветоваться, как мне быть. А что рассказывать? Ну, приду, ну, сдам это паршивое золото, ну, скажу, что купил его у странного продавца. А меня потом как свидетеля пригласят на очную ставку. И продавец, если узнает, что я пришел сам, мне отомстит. Если не он, так его дружки. Наверняка он был не один. Там их, может, целая шайка. Эти подонки боятся делать свои дела в одиночку.
Как же мне быть? Или просто выбросить куда-нибудь этот кусочек? И дело с концом. А если того продавца арестуют и он скажет, что продал слиток именно мне? Что я тогда буду лепетать в свое оправдание?
Странно! Я не боялся, когда ехал покупать золото, то есть делать плохое мне было почти не страшно. А вот теперь, когда это надо исправить, я чего-то испугался. И Наташа, как назло, не ушла на работу. Сегодня среда, ей в музыкальную школу к двенадцати. Надо собрать волю. В конце концов не преступник же я, тем более что все понял и решил исправить свою ошибку. Сам решил, меня никто не уговаривал. И хватит дурацких сомнений. Разумеется, я пойду к Гусеву, сдам ему этот слиток и расскажу все, как было. И освобожусь от глупого ощущения страха.
В десять утра Одинцов вышел из дома. День обещал быть хорошим; небо чистое, солнце совсем летнее, паутина летает, в плаще жарко. Дворники жгут листья. Дымом пахнет, как в деревне, когда на огородах догорает картофельная ботва. Сейчас у мамы в деревне благодать. На субботу и воскресенье надо всей семьей махнуть к ней. Ребята будут дышать свежим воздухом, а я с Натальей картошку помогу убрать.
Как ни старался Одинцов идти медленно, но все-таки через полчаса ноги привели его к двухэтажному светло-зеленому зданию, перед окнами которого росли голубые ели. Одинцов прошел через высокие двойные двери и оказался в небольшом холле. К нему от стола с телефоном поднялся пожилой прапорщик. Одинцов снял серую шляпу, пригладил волосы:
— Извините, мне надо заявление сделать. Очень важное.
Прапорщик внимательно посмотрел на Одинцова и сказал, что ему надо пройти по коридору в третью комнату. Одинцов гак и сделал, согнул средний палец и осторожно постучал в дверь. Прислушался, хотел постучать еще, но услышал: «Войдите!» и толкнул дверь.
— Здравствуйте, — сказал он, взволнованно глядя на широкое окно, в которое, с трудом пробиваясь через густые ветви елей, светило солнце. Потом Одинцов опустил глаза и невольно попятился. За широким пустым столом сидел Гусев. Тот самый Гусев, что встретился ему недавно в хлебном магазине. Тот самый Гусев, Анатолий Константинович, которому он три года назад ставил пломбу, помог, а теперь ждет от него помощи.
А может, зря я все это затеял, подумал Одинцов и сделал шаг назад:
— Простите, я, кажется, не туда попал... Я хотел...
Гусев поднялся, поправил левой рукой пышные темные усы:
— Добрый день, Николай Иванович, — подошел и как старому знакомому протянул руку. — Вы не стесняйтесь, пожалуйста, проходите, присаживайтесь.
Одинцов опустил глаза, подумав о том, что три года назад Гусев был совсем мальчишкой и, кажется, без усов. Ну, конечно, без усов. А сейчас похудел, и на висках — светлые полоски. Седой? А впрочем, ничего странного. Поседеешь от забот, когда такие, вроде меня, приходят и голову морочат.
Николай Иванович неуверенно прошел к столу, опустился на жесткий стул около окна. Со стены в то же окно на светлый осенний день смотрел с портрета Дзержинский. Все правильно, решил Одинцов, я попал именно туда, куда шел.
Стол, за которым сидел Гусев, был обычным: телефон, карандашница и перекидной календарь.
— Я слушаю вас, Николай Иванович. Что привело к нам? Что встревожило? — Гусев улыбался даже глазами, темными, с золотистыми искрами. И этот улыбчивый взгляд его опечалил Одинцова, потому что он должен был сказать Гусеву неприятные вещи.
— В общем, Анатолий Константинович, я, кажется, совершил преступление, самое настоящее. — Одинцов вздохнул, сцепил на коленях руки и потупился.
— Ну, так уж и сразу? — Гусев достал несколько листов чистой бумаги, вынул из кармана авторучку и положил на стол.
— Да-да, теперь я это хорошо понимаю, — Одинцов покосился на авторучку и бумагу. — Можете записывать мое добровольное признание. Дело в том, что я, Одинцов Николай Ивановну, техник-стоматолог, позавчера купил у какого-то человека, может быть, он спекулянт, слиток золота. Купил за триста рублей. Для того, чтобы поставить коронки и сделать на этом свой маленький бизнес, как говорят некоторые. Кстати, вижу по вашим глазам, что вы не очень-то верите. — Одинцов достал из внутреннего кармана пиджака чистый носовой платок, брезгливо развернул его дрожащими пальцами: — Вот, пожалуйста. Я долго думал. Мне даже сон приснился. А захожу сюда, здесь — вы, мой пациент. Значит, сон был в руку. Значит, я правильно решился. Я в вашем распоряжении. Можете меня задержать. Я не возражаю, потому что заслужил.
— Ну, что вы, Николай Иванович, — Гусев снова улыбнулся, и эта улыбка обеспокоила и разочаровала Одинцова. Неужели он что-то не так сказал? Или все-таки ему надо было идти не сюда с такими пустяками, а в милицию? Может, этот вежливый, улыбчивый молодой человек с седыми висками не имеет никакого отношения к такому серьезному делу, как государственная безопасность?
Одинцов растерянно посмотрел на слиток, прикрыл его уголком платка.
— Николай Иванович, вы совершенно правильно поступили, что пришли к нам. У меня убедительная просьба не волноваться и очень подробно написать на этих листках, как все произошло.
5
В то же самое время, когда в кабинете у Гусева техник-стоматолог Одинцов красивым убористым почерком писал подробное заявление о покупке у неизвестного лица по имени Виктор золотого слитка, Петр Васильевич Матвеев заканчивал вычитывать отчет о проделанной работе.
Настроение у Матвеева было хорошее. За два года, прошедшие со дня его назначения сюда, в районный центр, на вверенном ему участке не было никаких серьезных ЧП. С другой стороны, Матвееву очень хотелось доказать, что и на периферии он способен на многое, но для этого нужно было раскрыть какое-то, сложное, запутанное, каверзное дело.
Вот почему, когда Гусев без стука отворил дверь и Матвеев увидел его лихорадочно блестящие глаза, он понял: случилось что-то необычное. Однако, как всегда тоном человека, старшего и по званию, и по должности, и по возрасту, он остудил горячечный блеск зрачков Гусева, спросив его как можно более спокойно:
— Что у вас, Анатолий Константинович?
— Золото, Петр Васильевич, честное слово! Вот, посмотрите! — И положил перед начальником три мелко исписанных Одинцовым листа. Матвеев взял заявление. Голубоглазое его лицо с мягким подбородком и чистым, без единой морщинки лбом покраснело. Прочитав заявление, он вдруг сердито поглядел на Гусева:
— Чему вы радуетесь, товарищ лейтенант?
Гусев попытался скрыть улыбку, но усы у него дрогнули. Он развел руки в стороны и пожал плечами: а я здесь при чем?
— Заявитель ушел?
— Нет, пока не отпустил.
— Тогда поблагодарите его и скажите, чтобы он не волновался и что, если понадобится, мы его пригласим. В двенадцать ровно вместе с Семиным придете ко мне.
— Есть! — Гусев вышел.
Матвеев еще раз медленно перечитал заявление Одинцова.
Ну что ж, будем думать, будем работать. Что мы знаем? Три дня назад какой-то парень лет двадцати пяти, врачи редко ошибаются в возрасте, пришел к Одинцову и предложил купить слиток. Официально Одинцов с золотом не работает. А на самом деле? Это предстоит выяснить. Дальше. Почему слиток предложили именно Одинцову? Потому, что его знали раньше? Одинцов утверждает, что человек был незнакомый. Зовут Виктором. Но это может быть и вымышленное имя. Кто он по специальности? Где живет? Приметы? Одинцов пишет: кажется, шофер, руки большие, сильные, пахнут бензином, под ногтями грязь. Но он может быть и слесарем в гараже. Или у него своя машина? Или работает на чьей-то персональной? В конце заявления Одинцов вспомнил, что у продавца есть наколка на левой руке. Что за наколка? Имя или какой-то рисунок? Глаза наглые — это не примета. Рост высокий. Утверждение, что слиток остался от бабушки. А если продавец обманывает? Слиток надо отправить на экспертизу, установить пробу. Откуда может быть это золото?
Стоп, Матвеев. Хватит ломать голову неизвестно над чем. Сейчас самое главное — быстро выяснить все, что можно, о покупателе, продавце и слитке. И, разумеется, доложить руководству.
Михаил Павлович Алексеев уже сегодня спросит, что я предпринял по этому заявлению. А что я смогу ответить? Сделка состоялась возле универмага в машине Одинцова. Продавец был спокоен, ждал, сам назначил место встречи. Очевидно, он не приезжий, а житель нашего города. Значит, искать его надо здесь, среди тех, кто связан с машинами, с техникой. Он может быть и трактористом, может работать на бульдозере, экскаваторе.
Виктор. Высокого роста. Глаза зеленые. На левой руке — наколка. Зубы отличные. По этим приметам иголку в стогу сена с таким же успехом искать можно. Думай, Матвеев, думай.
В нашем городе семьдесят тысяч жителей. Примерно двадцать тысяч взрослых мужчин. Из них двадцати пяти — двадцати семи лет — тысяч пять. Из них отношение к технике могут иметь две-три тысячи. Из них Викторов, ну, предположим, человек пятьсот. Из этих пятисот наколку на левой кисти имеют, допустим, тридцать. Из тридцати высокого роста могут оказаться двадцать. Из двадцати — десять рыжих и зеленоглазых. Значит, один из десяти — и есть тот самый продавец. Такую элементарную арифметику мне предложит Михаил Павлович Алексеев. А потом скажет: ну, парень, какой же ты, к шутам, чекист, если всего из десяти человек не можешь определить, кто продавец золота? Если, разумеется, продавца зовут Виктор, а не Саша, Коля, Володя или еще как-нибудь.
Погоди, Матвеев, ты упустил важную подробность. На вопрос Одинцова, почему Виктор пришел именно к нему, тот ответил, что в других поликлиниках было много народу к зубным врачам. Значит, живет этот Виктор или работает не рядом с поликлиникой Одинцова. Это уже хорошо — автобазу машиностроительного завода из проверки пока можно исключить. С чего нам надо начать поиски продавца? Видимо, составить список тех Викторов, которым 25-27 лет, работающих водителями или механизаторами, которые два-три года назад отбывали срок наказания за какие-то преступления и вернулись в наш город. Это я поручу Гусеву. А что мы знаем об Одинцове? Гусев говорит, что три года назад ставил у него пломбу, а вскоре они были делегатами районной комсомольской конференции. Из комсомола Одинцов выбыл по возрасту. Сейчас беспартийный. Двое детей. Жена — преподаватель музыки. Зарплата нормальная. Золото согласился купить потому, что давно обещал поставить матери коронки. Мать у него живет в деревне, в соседнем районе. Триста рублей снял с книжки, больше у него нет, по его утверждению. Что ж, сам себя наказал. К нам пришел потому, что знает: всякие незаконные операции с золотом караются. Это верно. А мог бы и не прийти. Значит, совесть у него есть, если не побоялся потерять эти триста рублей. «После совета с женой решил пойти и признаться во всем». Выходит, Одинцов, жена у тебя умница.
Итак, работать по трем направлениям: продавец — покупатель — слиток. С продавцом и слитком — полная неясность. С покупателем проще, мы его знаем, почти знаем, если, разумеется, он ничего не скрыл. Теперь можно звонить Михаилу Павловичу и просить его принять меня по неотложному делу во второй половине дня. За это время Гусев должен отработать версию о том, что продавец недавно вернулся из колонии, установить его фамилию и место работы.
Ровно в полдень в кабинет к Матвееву вошли Гусев и Семин. В отличие от Гусева Федор Семин был высок, худ и внешне спокоен. Но Матвеев знал, что спокойствие это напускное и азарта в Семине не меньше, чем у его товарища по службе, однако при всем своем взрывном характере Федор Семин в самых критических ситуациях всегда точно рассчитывал силы и возможности свои и соперника, будь то партия в шахматы или схватка на борцовском мате в спортивном зале.
Матвеев пригласил их к столу, протянул каждому по листку со словом: «Задача». Дано: продавец слитка Виктор, 25-27 лет, рыжеволосый, высокий, наколка на левой руке, под ногтями — въевшаяся грязь, руки пахнут бензином. Глаза зеленые, наглые. Требуется определить фамилию и место работы.
Гусев и Семин быстро пробежали условие задачи и одновременно спросили:
— Какой город?
— Разумеется, наш, — нахмурился Матвеев.
— А можно сразу, без подготовки? — Гусев, как на уроке в школе, поднял руку.
— Попробуйте, Анатолий Константинович.
— Значит, так, — Гусев хлопнул в ладони и потер их друг о дружку. — Искать продавца слитка я буду среди водителей машин, профессионалов.
— Или механизаторов, — добавил Семин, — потому что от любителей бензином так резко не пахнет. Можно, товарищ капитан, мы вдвоем будем отвечать?
— Я тоже не возражаю, — улыбнулся Гусев. — Установили: водитель. А у нас в городе их тысяча сто. Потому что такое количество техники, как мне жаловались ребята из ГАИ, им ежегодно приходится проверять на техосмотре. Это не считая частных машин. Машзаводскую автобазу я пока в расчет не беру.
— Почему? — удивился Семин. — Она же самая большая.
— Потому, что наш Виктор сначала был в других поликлиниках, а не в той, где работает Одинцов. Получается, что ему до тех ближе и от жилья, и от работы.
— Допустим, — сказал Матвеев. — Но ведь это еще не все.
— Зато теперь у нас с Федором остается всего семьсот водителей. Наколка на руке не у каждого. Виктором тоже не всякого зовут, двадцать пять лет не всем. Так что остается несколько человек. Ну, скажем, пятнадцать или двадцать.
— А если учесть, что Виктор с наколкой, то его вообще найти просто. Всей работы на каких-нибудь два часа, — Семин легонько подвинул от себя листок с условием задачи.
— Ты хочешь сказать, Федор, что надо отыскать Виктора, сидевшего недавно в колонии, и предъявить для опознания его фотографию Одинцову?
— Вот именно, — Семин покосился на Матвеева и полез в карман за сигаретами. — Петр Васильевич, разрешите?
— Курите, только по одному, безвольные вы люди.
— Я прошу для верности полдня, — Гусев тоже отодвинул бумагу. — Если, конечно, Виктор — это Виктор, а не Вася или Гриша какой-нибудь.
— Ну что ж, за решение задачи, товарищи, можно ставить четверки. А вам, Анатолий Константинович, даю полдня, как вы просили. В половине шестого уезжаю к начальнику управления с информацией по этому золоту. Так что за дело.
Петра Васильевича Матвеева товарищи по работе прозвали молчуном. Матвеев знал об этом и не обижался. Он не любил многословия, умел внимательно слушать собеседника, отвечал на вопросы либо оспаривал чью-то мысль короткими, четко сформулированными фразами. Создавалось впечатление, что Матвеев не говорит, а читает то, что уже написано, отредактировано и отпечатано на машинке без единой помарки. Прежде чем сказать, он немного медлил, а затем говорил. И его точные, продуманные ответы или вопросы нередко ставили в тупик словоохотливых Гусева и Семина.
К концу дня, когда Матвеев уже позвонил начальнику управления Алексееву, попросив принять его по неотложному делу, Гусев и Семин сидели за приставным столиком в его кабинете и, хмуро поглядывая друг на друга, молчали.
Выяснить за это время им удалось немного. Одинцов действительно за пять последних лет ни разу не имел дело с золотом, среди многих его пациентов не удалось выявить никого, кто бы отдаленно напоминал продавца слитка. Отзывы об Одинцове были самые положительные. У Гусева оказалось тоже мало утешительного. Предполагаемых продавцов набралось двадцать девять. Их фотографии будут готовы только завтра, но предъявить их Одинцову для опознания нельзя, потому что час назад он уехал к матери в деревню Дубки, что за сто километров в соседнем районе.
— С фотографиями поторопите, Анатолий Константинович, — сказал Матвеев, — они должны быть завтра с утра. Видимо, придется вам ехать в эти Дубки и разыскать Одинцова. Я вернусь не раньше двух часов дня. К этому времени вам и Семину надо быть на месте. Если будет что-то новое и срочное, найдете меня у Панкратова по его телефону. Все, братцы, я уехал.
Водитель «уазика» Коля Марков проснулся мгновенно, едва за Матвеевым негромко хлопнула входная дверь. Однако Матвеев по расслабленной позе Маркова понял, что тот спал.
— Теперь, Николай, моя очередь вздремнуть, а тебе — работать. На всю дорогу даю полтора часа. Нас ждут.
— Будет сделано, — чуть обиженно ответил Марков и завел мотор. — Только я, Петр Васильевич, не спал. Я как вы — думал с открытыми глазами.
— Думать всегда полезно, даже во сне. — Матвеев положил папку на заднее сиденье и, чуть откинувшись в кресле, прикрыл веки.
Двадцать девять кандидатов в продавцы слитка. Не так уж и много. Жаль только, что Одинцов в деревню уехал. И Гусев сплоховал, нам надо было уже сегодня к вечеру иметь эти фотографии. Правда, наколка на левой руке только у пяти. Почему вдруг исчез Одинцов? Испугался чего-то? Вряд ли: у главного врача поликлиники лежит его заявление с просьбой предоставить за свой счет субботний день. А завтра, между прочим, у Нины день рождения. Ничего, к обеду я должен вернуться. Надо только не забыть купить ей цветы и хорошие духи.
— Николай, — Матвеев достал бумажник, вынул деньги, — не в службу, а в дружбу — купи для супруги моей розы и какие-нибудь хорошие духи, рижские там или еще какие посимпатичнее. Ты в духах разбираешься?
— Я больше в машинах, Петр Васильевич. Но с духами просто: спрошу молодую продавщицу, что она сама себе выбрала бы для подарка, и порядок. А у супруги вашей день рождения, выходит?
— Выходит, — кивнул Матвеев, глядя на большие, крепкие пальцы Маркова с широкими, чистыми ногтями. — Коля, у тебя руки бензином пахнут?
— У меня? — Николай удивленно посмотрел на Матвеева, понюхал пальцы правой руки. — Понятия не имею. Но, кажется, не пахнут.
— А ну, дай я, — Матвеев нагнулся к баранке, потянул носом воздух, покачал головой. — Странно, тоже ничего не чувствую.
— А почему они должны пахнуть бензином, Петр Васильевич?
— Ну, хотя бы потому, что ты — водитель.
— Кто его знает, — Марков пожал плечами. — Я вообще-то не люблю грязных рук и грязных ботинок. У меня насчет этого какой-то пунктик. А зачем вам понадобились мои руки?
— Так, подумал, что товарищ один мог ошибиться, назвав человека с грязными, пахнущими бензином руками, водителем.
— А может, он автослесарь или на тракторе работает?
— Вот то-то и оно, что может быть, — неохотно согласился Матвеев. — Но уж лучше бы он оказался водителем машины. Кстати, у тебя среди знакомых или соседей нет водителя по имени Виктор? Высокий такой, глаза зеленые, наглые, на левой кисти, где большой палец, наколка. Лет двадцать пять — двадцать семь.
— Виктор есть, брат двоюродный, в автобазе машиностроительного завода работает. Но он маленького роста, глаза, кажется, синие, и наколок никаких, это точно. А больше Викторов, кажется, не знаю. Нет, не знаю. Есть Сережка, Александр, Вячеслав, еще один Вячеслав, Анатолий. А что, очень нужен?
— Если бы не был нужен, не спрашивал.
Марков посмотрел на спидометр и, прибавив газ, пошел на обгон панелевоза. Навстречу, метров за пятьсот до «уазика», на большой скорости мчались красные «Жигули». Марков напрягся, переключил скорость, выжал акселератор до предела и едва успел проскочить мимо «Жигулей» буквально в нескольких сантиметрах от них. Матвеев усмехнулся:
— Коля, нас ждут. А так мы можем и не доехать.
— Извините, Петр Васильевич. — Марков достал сигарету, открыл форточку, закурил. — Вот лихач. Наверняка за сто двадцать шел.
— «Жигуленок»-то?
— Ну да. Наш это, городской. Я его, между прочим, знаю. Стоматологом работает. Зайцев Евгений Александрович. Хороший врач. Два зуба простых мне вставил, никто не отличит.
— На золотые денег не хватило?
— Деньги были. Я вообще-то хотел. А он сказал, что с золотом не работает, надо к другому врачу. А у того очередь огромная. Ну, я и плюнул, не стал ждать, со свадьбой торопился.
Всякий раз, когда Матвеев приезжал в областной центр, он испытывал странное чувство, словно не покидал этого города, а был в длительной командировке, и вот теперь, отчитавшись по ее результатам, привычно выйдет из управления, неторопливо пройдет по ярко освещенному широкому проспекту, заглянет к жене в областную детскую библиотеку, заберет с собой второклассника Алешку и вечером во дворе большого многоэтажного дома будет гонять с ребятишками футбольный мяч, а когда вернется с работы Нина, она ласково будет бранить его и сына за то, что они вымазались, что не помогли бабушке готовить ужин, а мама будет оправдывать сына и внука, звенеть тарелками на столе, и в восемь вечера всей семьей, вчетвером, они будут сидеть за электрическим самоваром, слушать восторженные рассказы сына о школьных новостях, и так будет продолжаться всегда, в однажды заданном ритме. Но вот предложили Матвееву переход в район, на самостоятельную руководящую работу, и он принял это назначение без тени неудовольствия, даже радостно, потому что спокойный, размеренный образ жизни, несмотря на сложность и неординарность вопросов, какие приходилось решать на службе, стал убаюкивать его, причем это заметил не только он сам, но и Панкратов, под началом которого работал в областном управлении Матвеев. Пожалуй, только Панкратову завидовал он и не скрывал этого ни от кого. На невысокого, налитого мускулами светловолосого, всегда стремительного Панкратова он смотрел задумчивыми нежными глазами, в которых каждый внимательный человек без труда мог угадать восхищение. Отец Панкратова, слесарь-сборщик высочайшей квалификации, дал единственному сыну хорошее образование и настоял, чтобы он, несмотря на отцовскую славу и трудовые ордена, пришел в тот же цех. Уже через четыре года Юрия Панкратова выдвинули на должность начальника цеха, в котором было около тысячи человек. И вдруг Панкратов, отказавшись от блестящей перспективы вырасти в большого хозяйственного руководителя, согласился на предложение перейти на работу в органы государственной безопасности. И здесь за короткое время вырос так же стремительно, благодаря неукротимой энергии, уму, воле и собранности. Была в нем какая-то загадка человеческого обаяния, над разрешением которой Матвеев долго бился и наконец с удивлением и раздражением на себя понял, что заключается она в предельной искренности Панкратова, который, не экономя себя в любом, даже незначительном деле, не боялся показаться слабым, не знающим в данный момент того или иного вопроса. Когда Матвеев сделал это открытие, он, перейдя в район, старался буквально во всем следовать Панкратову. А год назад, похоронив мать, он поймал себя на мысли, что после нее самым близким для него взрослым человеком на земле стал вот этот, едва достающий ему до плеча светлой, лысеющей со лба головой мужчина, стоящий с ним рядом на кладбище и шептавший бледными губами: «Ничего, Петр Васильевич, ты держись, пожалуйста!»
До назначенного начальником управления времени оставался еще час, поэтому Матвеев заранее радовался представившейся возможности побыть этот час с Панкратовым, если, разумеется, тот будет свободен. Матвеев почти бегом одолел широкие чугунные лестничные марши старинного особняка, поднялся на третий этаж и, остановившись перед крайней дверью, сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоить дыхание. Потом приоткрыл дверь:
— Юрий Степанович, разрешите?
Панкратов был не один. Напротив него за приставным столиком сидел молодой, незнакомый Матвееву сотрудник. Большеглазое его лицо было напряжено, как перед прыжком в воду с высоты. Панкратов, сунув левую руку в карман брюк, стоял у окна лицом к двери и рубил правой рукой воздух:
— Скромность и еще раз скромность — вот самая для вас нужная черта характера, которую надо воспитывать постоянно, в любой ситуации. Пока вам этого явно недостает. У меня все, вы свободны, товарищ лейтенант.
— Извините, — Матвеев попятился.
— Ничего, мы закончили, проходите, Петр Васильевич. — Панкратов пошел навстречу Матвееву, крепко пожал руку и, не отпуская ее, посмотрел на сотрудника, закрывающего дверь. — Здравствуй, дорогой, проходи, присаживайся, закуривай. Ах да, ты же бросил. Ну и молодец. А я все никак. — Панкратов закурил, вздохнул, еще раз посмотрел на дверь. Красные пятна на его щеках стали бледнеть. — Завел меня, понимаешь, этот паренек. И дело-то у него было пустяковое, выяснить кое-что в паспортном столе. А он пришел, удостоверением размахивает, я такой-сякой, выньте да положите мне то-то и то-то. Там, конечно, удивились, позвонили. Ну, я и не сдержался чуток. Ничего. Лишний раз о скромности чекиста напомнить не мешает. Ну, рассказывай, как живешь-можешь? Почему меня, своего куратора, обходишь, через голову, сразу Алексееву звонишь?
— Я и вам звонил, Юрий Степанович, — зарделся Матвеев, — вы на сессии горсовета были.
— Ладно, не оправдывайся, не виноват. Что-то серьезное? — Панкратов глазами показал на папку, которую Матвеев держал на коленях.
— Похоже, что да. Суть такая. В августе в нашем городе вдруг в большом количестве люди стали делать золотые коронки и зубы. В поликлинику, где их вставляют, золота поступает немного, обычно очереди ждут несколько лет. В городе десять стоматологов. С золотом работает один, Ковалев, член партии, ветеран войны. Всех врачей внимательно мы посмотреть пока не успели. Некто Одинцов буквально вчера пришел с заявлением. Вот оно, — Матвеев передал три листа, исписанных мелким, но разборчивым почерком.
Панкратов взял остро отточенный карандаш, чистый квадратик бумаги и углубился в чтение. Через несколько минут, что-то черкнув на своей бумаге, он поднял глаза, и Матвеев увидел в них тот же веселый блеск, что и во взгляде Гусева:
— Что сделано по заявлению?
Матвеев коротко доложил.
— Ну что ж, — Панкратов закурил новую сигарету. — Пока мне ясно, что вам на месте ничего не ясно. Направления выбраны правильно. Сейчас надо в первую очередь установить личность продавца и определить пробу слитка. С собой?
— Конечно. — Матвеев вынул коробку из-под обручального кольца, раскрыл и передал Панкратову. Тот осторожно взял слиток пальцами, подержал на весу:
— Граммов четырнадцать?
— Пятнадцать и одна десятая, Юрий Степанович, мы проверяли.
— Это явно не самородок, а самоделка, — Панкратов сощурился, рассматривая слиток, — на какую-то лепешку похож. Знаешь, Петр Васильевич, драники из картошки раньше делали, когда хлеба не хватало. Ел такие?
— Нет, я же молодой еще.
— А? Ну да, ужасно молодой начальник, — засмеялся Панкратов и полез в ящик стола. — У меня где-то лупа была, ага, вот она, — он достал из футляра увеличительное стекло, замер над слитком. — Да, проба высокая, должно быть. Но какая? Ладно, эксперты скажут. Ну что, мил человек, кажется, пора к генералу. С этим золотом шутки плохи. Здесь ухо востро надо держать. Но ты носа не вешай. Доложишь подробно и обратишь внимание на стоматологов и возможные источники золота. Кстати, когда запланировал возвращаться?
— Может, завтра. Дождусь результатов экспертизы и поеду.
— Нет, с утра ты должен быть у себя на месте. У Семина и Гусева наверняка появится новая информация. А я думаю, что послезавтра приеду к тебе, вполне возможно, что Алексеев пошлет. Завтра у меня кое-какие дела будут здесь. Да, чуть не забыл! — Панкратов выдвинул верхний ящик стола и достал авторучку с золотым пером. — Держи подарок для своей Нины от меня и моей жены. Если нам не изменяет память — у нее завтра день рождения. Поздравь и поцелуй ее. И скажи, что я помню ее и ценю. Именно такая жена должна быть у хорошего чекиста, добрая и понимающая.
— Спасибо, Юрий Степанович, — Матвеев смутился, встал.
— Не торопись краснеть, еще успеешь это сделать в кабинете у Михаила Павловича.
На следующий день в восемь утра Панкратов позвонил Матвееву:
— Петр Васильевич, доброго здоровья! Нину поздравил? Молодец. Какие у тебя новости?
— Продавца мы должны выяснить часа через два-три, этим занимается Гусев. А внеочередных зубов становится больше. По городу есть информация, что кто-то из стоматологов за большие деньги незаконно вставляет золотые коронки.
— Поздравляю! Как раз об этом предупреждал нас с тобой вчера Михаил Павлович.
— Не с чем поздравлять, Юрий Степанович. Врачей смотрим заново всех. Пока ничего интересного. А что у вас?
— А у нас в квартире газ, — с легким раздражением ответил Панкратов. — Экспертиза установила, что твой слиток из металла высшей промышленной пробы. Понял? Обрати внимание на завод, возможно, что утечка металла, а может, и не только его, происходит оттуда. Соседи твои получили аналогичные задания. Твоя информация ушла в Москву и в обком партии. Я буду с Андреем Ильичом к вечеру, закажи гостиницу. Сейчас надо сосредоточиться на золоте. Остальное пока потерпит. Это приказ. До встречи.
Матвеев положил трубку и задумался. Значит, Одинцов — не первый и не единственный, кому продавец Виктор предложил золото. Неужели утечка с нашего завода? Кто ворует? Кто продает? Кто вставляет коронки?
Нужен продавец. Больше всего на свете сейчас нужен продавец. Он должен быть связан и с теми, кто крадет золото, и с врачом или врачами. Каждый день кто-то крадет золото, продает его и, возможно, сведения, представляющие государственную тайну. Через продавца легче выйти на всех остальных.
А Гусев молчит. Впрочем, он всего час назад уехал в деревню к Одинцову. Если тот из двадцати девяти фотографий опознает продавца, Гусев вернется с этой вестью не раньше, чем через полтора часа. Панкратов приедет со старшим следователем Андреем Ильичом. Значит, создана оперативная группа. И уже сегодня, к вечеру, Алексеев потребует информацию, которую ждет Москва.
Неужели утечка с машиностроительного? Может, не Семину, а Гусеву надо было поручить эту проверку? Нет, Гусев горяч, кроме того, на заводе его слишком хорошо знают, это может напугать преступников. С другой стороны, Семин — не технарь, а гуманитарий, преподаватель истории. Но парень цепкий. Пусть проверяет завод он.
Да, а пока я здесь рассуждаю, неизвестный врач вставляет очередные внеочередные коронки и берет за каждую от пятидесяти до восьмидесяти рублей. Из заводского золота. Кто? Может, пригласить Ковалева и проконсультироваться с ним? А если, предположим, он это делает сам или кто-нибудь из его знакомых? Нет, Ковалева пока тревожить нельзя. Ведь с металлом может работать любой грамотный зубной техник.
Да, интересная ситуация. И возникла она наверняка не на пустом месте. Если допустить, что предположение Панкратова верное и утечка золота происходит с машиностроительного завода, значит, там нет должного порядка с учетом и контролем за его расходованием. А последние два года на заводе, судя по результатам очередных и внеочередных проверок, — полный порядок. Очевидно, что тот, кто ворует золото, может продавать и секретные сведения. И, видимо, именно с этим связана и последняя, внеочередная проверка, которую проводили по просьбе тех, кто получает и эксплуатирует заводские изделия. Но проверяли-то, как сказал Семин, сборочный цех. А он не имеет отношения к золоту. Проверяли и не обнаружили причин, по которым приборы выходили из строя.
Неужели, если бы на тренировке Семин случайно не выбил Гусеву зуб, мы бы так и сидели, сложа руки?
Нет, неправда. Первоначальная информация была почти ничтожна. Но мы все-таки обратили на нее внимание. И потянули за ниточку. А что там оказалось? А там — узелок! Вот его-то и надо распутать.
6
С совещания в областном управлении бытового обслуживания Мария Алексеевна возвращалась в хорошем настроении. Александр Павлов понял это сразу, едва только она вышла из здания, окруженная какими-то женщинами. Он открыл дверцу изнутри, Мария Алексеевна села, дала ему подержать грамоту, которую ей вручили за хорошую работу, расправила плащ, посмотрелась в зеркальце и, улыбнувшись Павлову, сказала:
— Ну, Саша, теперь хоть в ресторан, да жалко, что ты у меня непьющий! Кстати, ты сумел пообедать? Нас-то покормили неплохо. Жми домой, я по внуку соскучилась.
— Я поел, спасибо, Мария Алексеевна, — Павлов вырулил на проспект и, переключив передачу, прибавил скорость.
За этот день в областном центре он не только успел пообедать, купить теще симпатичного олененка на золотой цепочке, но и посмотрел в кинотеатре, который был поблизости от управления бытового обслуживания, фильм про шпионов. А после фильма, выбежав на улицу и увидев, что добрый десяток автомобилей все еще стоит на прежнем месте, неторопливо завернул на главпочтамт, поглазел на симпатичных девчат за высоким барьером, вернулся в машину и часок вздремнул. Голова после вчерашнего посещения ресторана все-таки побаливала. Да и утром, когда он собрался пораньше на работу, Вера молча одела Максимку и повела в ясли, не пожелав удачной дороги и не попросив ничего ей купить. Это не страшно. Павлов все равно купил ей шелковый японский платок, прошитый золочеными нитками. Платок стоил дорого: восемьдесят рублей. И Павлов ни за что бы не решился взять его, если бы перед прилавком высокая красивая женщина с мужем не примерила такой же. Павлов стоял чуть в стороне, смотрел на женщину в платке и думал о том, что неплохо бы и своей Вере сделать подарок. Деньги, оставшиеся после ресторана, были с собой в удостоверении водителя, и он, решив, что объяснит дорогую покупку премией, без колебаний двинулся к кассе и пробил чек. В «Детском мире» Максиму он купил большой красный самосвал и теперь представлял, как обрадуются все они: и теща, и Вера, и Максимка.
Домой Павлов пришел в начале седьмого. В большой комнате на деревянном коне качался взад-вперед и размахивал пластмассовой саблей Максим. Вера готовила на кухне ужин. Павлов подошел к жене, заглянул в ее большие шоколадные глаза:
— Ты перестала на меня дуться?
— Почти, — усмехнулась Вера. — Но только я все помню, какой ты вчера заявился.
— Да ладно тебе, сказал же — не буду! — Павлов прошел в большую комнату, расстелил на диване платок, полюбовался им. Потом поставил перед сыном самосвал. Максимка моментально соскочил с коня и прижал игрушку к груди:
— Моя!
— Твоя, твоя, только не поцарапайся! — засмеялся Павлов и, присев на диван, разгладил платок. Под платком пальцы нащупали что-то твердое. Павлов откинул шелк и увидел похожий на небольшой патрон кусочек желтого металла. Он взял его, прохладный, необычно тяжелый, и чуть не вскрикнул: да это же золото! От неожиданности он закашлялся и быстро спрятал находку в карман, потому что из кухни на крик Максимки: «Моя!» — вышла Вера.
Павлов вскочил с дивана. Лицо его стало красным.
— Ой, это мне? — Вера подошла к дивану, протянула руки к платку, не решаясь потрогать его.
— Конечно, тебе, кому же еще? — Павлов легонько подтолкнул ее. — Бери, не бойся, он не кусается.
Вера осторожно взяла платок, сложила его вдвое и робко набросила на плечи:
— Послушай, это же японский, самый модный сейчас, у нас тут все с ума сходят. Он же дорогой!
— Ну и что? А мне премию дали, девяносто рублей, — громко сказал Павлов. — Мы план-то за август выполнили, а нам еще за второй квартал премию задержали. И вот получил все вместе. И на платок хватило, и на самосвал.
— Санечка! — Вера обняла мужа, чмокнула в щеку. — Какой ты у меня внимательный. Спасибо!
— Не за что. Я все-таки глава семьи, а не просто так.
— Ой, да я в халате. Я сейчас платье надену, — Вера убежала в спальню.
— Давай-давай, наряжайся, я пока покурю в ванной. Вера, а где Елена Петровна? Я ей кулон с цепочкой купил. Сто семьдесят рублей стоит. Тридцать сдачи.
— Она в кино пошла с Василием Митрофановичем на семь часов. Они прямо перед тобой ушли. У нее опять желудок заболел, лежала на диване, а как пришел кавалер, так быстренько поднялась. Не хочет перед ним хворой выглядеть. Как ты думаешь, Саша, женится он на ней? — Вера вышла из спальни в новом зеленом платье с черно-золотистым платком на плечах. — Не очень он меня старит?
— Что ты! Бесподобно! — Павлову не терпелось уйти в ванную комнату, закрыться и получше рассмотреть находку с дивана. — А насчет женитьбы я не уверен. Я чувствую, что он обманывает ее. Мужик он, ничего не скажешь, солидный, но только грубый какой-то, глаза у него злые, недобрые. Если он женится, я не знаю, как мы все вместе здесь будем жить. Придется нам уходить на квартиру.
— Так у него же свой дом в Пионерском поселке. Может, мама туда переедет.
— Ну да, и работу свою бросит? Вряд ли. Она сейчас получает двести с лишним, ее уважают, на Доске почета. А там по ее специальности и нет ничего, только филиал швейной фабрики. Да и Василий Митрофанович еще с первой женой, по-моему, не развелся. Так, врет он все. Ты уж не обижайся.
— А я не обижаюсь, Саша. Только я своей матери тоже счастья хочу. Ну, ты сам посуди, ей тридцать девять лет, она одна, отец мой где-то в Магаданской области умер на приисках, так матери оттуда и не прислал ни копейки за все пять лет, что там работал. Я маме трудно досталась. Разве она теперь не имеет права на личное счастье? Ведь в ее возрасте особенно выбирать не приходится. А она его все-таки любит. Да-да, не улыбайся, любви на самом деле все возрасты покорны. Она с ним знакома всего ничего, а помолодела лет на десять.
— Да я что, разве против? — Павлов пожал плечами, покрутил сигарету в пальцах. — Только чует мое сердце, что все у него как-то фальшиво. Ты не вздумай матери говорить это, ладно? Кстати, Вер, неужели от твоего отца, когда он умер, ничего не осталось? Ну, вещи какие-нибудь или сбережения? Ты не подумай, я просто так спрашиваю. Не может же человек за сорок лет не нажить ничего хотя бы на черный день. Тем более, ты говоришь, что он тебя все-таки любил. Ну, мать — это дело другое. А ты ведь единственная дочь была у него.
— Не знаю, Саша, — Вера повертелась перед трюмо, сняла платок, про себя решив, что все-таки он старит ее и, возможно, придется отдать его маме, переоделась и ушла на кухню, где варилась картошка. — В отцовское наследство я верю мало. Пьяница он был в общем-то крепкий, и мама говорит, что, кроме фотографии с его могилы, у нее ничего не осталось. И я ей верю. Ведь она у меня не жадная, не скупая. Я еще в десятом училась, ну, когда ты в армию пошел, а ее тогда на курсы гальваников повышать квалификацию послали куда-то под Москву. На два месяца. Так она всю зарплату мне с бабушкой отсылала, а сама жила на талоны, у них на обед талоны давали, она раз в день ела. Так что я ей благодарна, она меня вырастила, выучила, замуж отдала, а недавно, между прочим, намекнула, что, может быть, вместе с Василием Митрофановичем кооперативную квартиру нам купит. А ты говоришь, что он не любит, ее. Нет, Саша, у них любовь самая настоящая.
— А-а, ерунда, на какие такие шиши они купят квартиру?
— Да очень просто. Василий Митрофанович, кроме пожарки, еще на какой-то работе вкалывает. Кроме того, у него дом свой, сад есть, огород, в этом году одних яблок на базар он уже отвез на тысячу рублей. И «Жигули» у него, хоть и старые, но от сада, между прочим.
— Ты намекаешь, что я мало получаю? — Павлов сжал зубы и нахмурился.
— Нет, зачем ты, Саша, все на себя примеряешь? Вот будет тебе сорок пять лет, как Серегину, тогда посмотрим, может, ты еще больше, чем он, будешь зарабатывать. А сейчас нам хватает и на Максимку, и на нас двоих. Одеваемся не хуже других. Девчонки в бригаде от зависти лопнут, что ты мне такой платок подарил. Ладно, давай ужинать, потом курить будешь. И Максима бери, только руки ему с мылом помой.
Павлов взял сына за руку, повел в ванную, открыл воду, дал кусочек мыла:
— А ну, покажи, какой ты большой, мой руки сам.
Сын стал плескаться под тонкой струей воды, а Павлов, закрыв дверь на шпингалет, достал из кармана золотой патрончик и поднес его близко к глазам. Точно, это золото! Такого же цвета, как слиток, который продали Одинцову. Вот тебе и наследство отцовское! Ишь, Елена Петровна, хранила до поры до времени, а как дочь определила и сама замуж собралась, так и достала из тайничка. Интересно, сколько в этом кусочке? Тяжелый, граммов пятьдесят, не меньше. В том, какой мы с Витькой из песка сплавили, было пятнадцать. И его купили у нас за триста рублей. Значит, за этот могут дать... Батюшки, целую тысячу!
Горло перехватила спазма. Ну и дела! Неужели тысячу? А ведь можно, наверно, и больше. Ведь тот зубодер минимальную цену дал, потому что у него больше денег не было.
— Папа, я уже! — Сын протянул вверх мокрые руки.
— Вот и молодец, умница ты у меня. — Павлов машинально взял полотенце, вытер сыну руки и открыл дверь. — Иди садись за стол, а маме скажи, что я сейчас, через две минуты приду.
Он снова закрыл дверь, сел на край ванны, закурил и лихорадочно затянулся дымом. Интересно, знает про это золото Василий Митрофанович? Не должен знать. Иначе давным бы давно прибрал его к своим рукам. Значит, теща не говорила ему про слиток. Значит, она боится. Как же он оказался на диване? Почему никто не заметил? Не специально же его подбросили. Вера говорит, что у тещи опять желудок заболел. Ну да, и она, как обычно, в халате, который до пяток, прилегла. А слиток возьми и выкатись. И она ничего не заметила, она же полная, а он такой маленький. Тем более что тут пришел Серегин.
Что же мне делать? Говорить или нет про то, что я слиток нашел? При Серегине она спрашивать вряд ли будет, побоится. При Вере тоже, тем более Вера убеждена, что от отца ничего не осталось. И мне она признаться не захочет. С какой стати? Что я ей, сын родной? Она вон замуж надумала и то ничего своему жениху про это золото не сказала. Так тебе и надо, Серегин, Митрофанушкин сын. Но искать слиток Елена Петровна, конечно, кинется, это без сомнения. А мне надо сделать вид, что я ничего не знаю, не видел, не слышал и не догадываюсь. Что пропало? Пулька какая-то? Патрончик? Понятия не имею. Может, Максимка ее куда-нибудь задевал? Вон в полу щелей сколько, вдруг туда закатилась? Пусть ее жених пол перебирает, может, и повезет ему, еще что-нибудь найдет. Интересно, где она золото прячет? Ведь быть того не может, чтобы этот патрончик был единственный. Значит, решено: не признаюсь даже под пыткой. Не видел, не брал, мне это сто лет не надо. И Глазову я ничего не скажу. Он же, паразит, сразу половину потребует. А мне тоже деньги пригодятся, целая тысяча! И продавца я найду сам, не маленький, тому же Одинцову предложу, он за это время как раз свои семьсот рублей от нашего слитка заработает. А я ему тут же второй: будьте любезны, гоните монету. И положу на книжку. Или нет, скажу, что выиграл в «Спринт». Скажу не сразу, а через полмесяца. Сначала привезу для затравки десять билетов, все вместе дома их откроем, будет там по рублю или по трояку. И тут как раз я вспомню, что один знакомый рассказывал, как его двоюродный брат в такую лотерею машину выиграл. А на другой день привезу эту тысячу. И все будет в ажуре, ни один Шерлок Холмс не подкопается.
Вот так-то, Глазов, Бинокль ты рыжий! Пора идти, а то Вера кричит, что картошка стынет.
В половине девятого, когда Вера повела Максимку спать, в коридоре загудел звонок.
— Саша, это мама из кино вернулась, открой.
— Я к бабушке и дедушке хочу, я играть с ними буду! — взбунтовался Максимка и побежал следом за Александром.
Вот чудак, дедушку нашел, подумал Павлов и открыл дверь.
— Внучек, милый ты мой, не спал, дожидался свою бабулю! — Елена Петровна быстро сняла плащ, оставила его на руках у Серегина и, подхватив с пола Максимку, прошла в комнату. Серегин протянул Павлову огромную руку, как всегда, с ухмылкой сжал пальцы, но Александр выдержал это железное рукопожатие.
— Василий Митрофанович, — донесся из комнаты голос тещи, — извините, пожалуйста, опять забыла для вас тапочки купить, совсем закрутилась по дому.
— Ничего, и так хорош, тапки-то сорок седьмого размера нужны, — Серегин протянул три конфетки Максиму. — Держи, парень. Ну, Елена Петровна, хвались обновкой, какую зять привез. — Он сел к столу, откинул крупную гривастую голову.
— Сейчас, Василий Митрофанович. — Она присела перед трюмо и застегнула цепочку. Потом выпрямилась с румянцем на щеках и счастливой улыбкой: — Ну, как?
— Годится! — Серегин жестом хозяина пригласил Павлова, Веру и Елену Петровну к столу, на котором стоял пузатый самовар. — Каждый из нас знает, как приятно получать подарки. А я еще знаю, что их так же приятно дарить, особенно такому замечательному человеку, как Елена Петровна, за счастье и здоровье которой я предлагаю сейчас выпить чаю, поскольку спиртное в вашем доме — гость редкий.
— А мне Саша, между прочим, тоже подарок сделал, — вспомнила Вера и, убежав в спальню, тут же вернулась с платком на плечах.
Серегин изумленно посмотрел на платок, потом на Павлова и перевел взгляд на Елену Петровну:
— Ну, Саня, ты на глазах растешь. Прекрасный подарок. Просто молодец! С учетом твоих молодых лет и твоей зарплаты ты меня сейчас обогнал на полной скорости, честное слово, обогнал!
— Ба, Вера, да ты красавица в нем! Мне будешь давать иногда пофорсить, ладно? — Кудрявцева привстала и потрепала зятя по светлой шевелюре. — Умница, Саша. А деньги откуда? Ведь он же стоит дай бог.
— Он премию получил, мама. И еще Максиму машину купил.
— Тоже ничего, — улыбнулся Серегин. — Пока игрушечную, а там, глядишь, и на настоящую заработает. Верно, Саня?
— Может быть, — Павлов неуверенно пожал плечами. — Но пока нам с Верой нужно твердо на ноги встать. А машина на крайний случай у меня и служебная есть, я от нее устаю.
— Вот видишь, Елена Петровна, какие интересные рассуждения. — Серегин снова налил себе чаю из самовара.
Павлов опустил левую руку на ногу и едва не вздрогнул, почувствовав золотой патрон. Покосился на спокойную, улыбающуюся Елену Петровну. Странно, неужели она ни о чем не догадывается, не вспоминает? Серегин заметил его пристальный взгляд:
— Ты чего, Саня?
— Так, — смутился Павлов, — устал немного.
— Бывает, особенно у вас, молодых, — сказал Серегин. — Быстро вы устаете. Я хочу продолжить свою мысль. Саня сказал сейчас не совсем искренне, что свою машину ему иметь вовсе не хочется. И я скажу, почему он так говорит. Потому, что теперь молодежь неискренняя пошла. Да, неискренняя. Я знаю, что вам, молодым, больше всего на свете хочется. Вам самостоятельности хочется, вот чего. А без денег этой самостоятельности не видать, как своих ушей. Вот и получается, что больше всего на свете вам хочется денег. Много денег. Ведь чем их больше, тем человек свободнее, самостоятельнее: захотел — машину купил, или дачу, или в турпоездку в какую-нибудь там Францию или Японию съездил. А разве вы, молодые, заслужили право на такую самостоятельность? Нет, ни на грош. Это вот мы, я и Елена Петровна, наше поколение, заслужили ее. Мы заслужили, чтобы у нас было много денег. Почему? Потому, что мы — дети войны, мы не участники, а только дети, но это, сами понимаете, тоже чувствительно. Мы голодали, мы холодали, наши отцы с фронтов не повозвращались. А вы все — сытые, одетые, довольные, обученные в разных школах управляться с разными сложными машинами. Так что мы имеем полное право на счастье в первую очередь. А уж вы, молодые, уж вы, миленькие, потерпите, вы подождите, пока мы не насытимся. Я правильно говорю, Елена Петровна? Подтвердите!
Кудрявцева слушала Серегина зачарованно, не шевелясь, а когда он закончил свой монолог, резко поднялась и прерывающимся голосом, взволнованно блестя темными глазами, сказала:
— Василий Митрофанович, я вам так благодарна, так благодарна за эти слова, вы даже представить себе не можете. Особенно за детей войны. Верочка, Саша, вы послушайте старшего и более опытного человека. Ведь он по-настоящему прав. Может, Василий Митрофанович немного погорячился, но ведь это на самом деле: и недоедали, и недосыпала, и отцов не дождались. — Елена Петровна крепко зажмурила глаза, чтобы удержать подступившие слезы, отчаянно покачала головой. Потом села, потерла виски руками и вдруг удивленно посмотрела на них: — Ничего не понимаю. А где мое колечко? Маленькое такое, ну, помните, вы мне его совсем недавно подарили? Василий Митрофанович?
— Может, там, в серванте? — безразлично сказал Серегин, довольный, что Кудрявцева его безоговорочно поддержала, а Сашка и Вера не посмели возразить.
Кудрявцева подошла к серванту, пошарила на полках:
— Знаете, не вижу. Но я точно помню, что еще сегодня днем, до кино, оно было у меня на руке. Постойте, а что я делала перед тем, как вы пришли?
— Мама, да ты на диване лежала.
— Ах да, правильно, я была в халате и прилегла на диван. Знаете, просто так, расслабиться. А может, оно в халате? Ну-ка, я посмотрю, — она ушла в спальню.
— Да оставьте вы это колечко, братцы! — Серегин махнул рукой. — Потерялось — новое купим. Что мы, голодаем или мало кому должны? — Он подмигнул Павлову, который моментально понял, о чем вспомнила и что сейчас кинулась искать Елена Петровна.
— Нет, в халате ничего, — Кудрявцева вернулась в большую комнату. — Странно. А может, на диване? — Она раздвинула диван, подняла обе половинки по очереди, посмотрела внутрь. Потом оглянулась на Серегина, Веру и Павлова, сидевших за столом, и всплеснула руками. — Да помогите же мне! Василий, дорогой, это же твой первый подарок, ну, как я без него теперь? Может, оно закатилось куда-то? — Елена Петровна опустилась на колени и посмотрела под сервантом, потом под диваном. — Ведь было оно, было!
— Елена Петровна, — вздохнул недовольно Серегин, — а Максим не мог его взять? Оно же красивое, блестит. Не дай бог, проглотил если.
Кудрявцева подбежала к Максимке и, медленно выговаривая каждое слово, спросила:
— Внучек, ты маленькое колечко, такое красивое, блестящее, не видел? Ты его не брал? Ты его кушал? Зубками пробовал? Ты на горшок не хочешь?
— Да что ты, мама! — спохватилась Вера, возмущенная монологом Серегина. — Как он мог его проглотить? Он бы задохнулся. Оно же у тебя рифленое. Сынок, ты ведь не ел колечко? Ну, что ты молчишь, маленький? Оно же противное, невкусное!
— А в щель на полу оно не могло упасть, Елена Петровна? — спросил, с трудом выдавливая из себя слова, Павлов. Он тоже встал из-за стола и присел на корточки, ощущая бедром страшную тяжесть маленького патрона.
— Не дай бог, если туда упало, — причитала Кудрявцева, заворачивая красный палас. — Это же конец. Всему конец. Это такая примета существует. Нет, его надо обязательно найти.
— Елена Петровна, — Серегин раздраженно усмехнулся, — ну, хватит из-за ерунды так убиваться. Закатилось — и черт с ним, новое купим. Не стоит нервов. В крайнем случае на следующий год с Саней полы у вас перестелем, и отыщется.
— Нет, я должна, я обязана его найти, — бормотала Елена Петровна, ползая по полу, заглядывая за тумбочки и кресла. И вдруг она быстро поднялась с протянутой правой рукой. — Вот оно, нашлось! Ах ты, господи! Нашлось! Вон там, под правым креслом, лежало. Ой, как хорошо-то! А то у меня аж сердце закололо! — Она вернулась за стол, посмотрела на дочь тревожными глазами, в которых стояли испуг и недоумение.
Серегин взял Елену Петровну за руку, долго с улыбкой смотрел на кольцо, которое она надела, потом сдул с него невидимые пылинки и громко поцеловал:
— Знать, похудела, Елена Петровна, раз колечко велико стало. А еще недавно было впору. Да ты не смущайся, потому что это к лучшему: худые, говорят, дольше живут. Верно, Саня?
7
Четвертый час по сельским дорогам и проселкам, заросшим сочной травой, разбрызгивая лужи, застревая и одолевая грязь, натужно ревя мотором, взбираясь на крутые склоны балок и спускаясь с них, мотался по большому соседнему району в поисках деревни Дубки Анатолий Гусев.
— Ну, а теперь куда? — спросил его уставший и оттого мрачный Коля Марков, останавливаясь посреди широкого, уходящего к горизонту луга на развилке дорог, по которым, если судить по густой непримятой траве, давно никто не ездил.
— Думаешь, я знаю, черт возьми! — выругался Гусев и посмотрел на часы: половина второго. — Давай вправо. Не провалились же эти Дубки в тартарары в самом-то деле? Давай, Николай, жми, сейчас от тебя жизнь зависит!
— Я жму, Анатолий Константинович. А жизнь от всего, даже от пустяка зависит. Один скат мы с вами уже поменяли. Сейчас второй пропорем и, будем клеить, а туча вон какая на нас заходит.
Вдали показалось стадо, а правее его — березовая роща. Гусев повеселел:
— Эх, Коля-Николай, а ты начал киснуть. Сейчас мы у пастуха спросим, где эти самые Дубки.
— У двух спрашивали, а толку мало.
— Те пастухи были приезжие, они сами ничего не знают. Это как шабашники, понимать надо. Дерут с колхозов по пятьсот рублей в месяц и еще на полном довольствии. Кроме того, заметь, постоянно на свежем воздухе.
— Выйду на пенсию, тоже в пастухи подамся, — устало усмехнулся Марков.
— А что, товарищ Коля, неплохая идея. Только меня не забудь в напарники взять.
— Вы все шутите, товарищ лейтенант. А это, между прочим, никакой вовсе не пастух, а женщина, старуха. Но пасет она, вон и палка у нее, и собака.
— Пусть будет пастушка. Давай рули прямо к ней, только пса не задави. Ох, дьявол, какой же он злющий, того гляди колесо откусит.
— А может, он машину первый раз в жизни видит, — Марков остановился. Гусев выпрыгнул в мокрую траву, шагнул вперед и замер, с опаской поглядывая на исходившую слюной собаку:
— Но-но, милая, я же тебя не кусаю, и ты отойди. Пшла, пожалуйста, вон!
Пожилая женщина с веселым морщинистым лицом и любопытными глазами неторопливо приблизилась, махнула на собаку толстой палкой, и собака примолкла, прижалась к ее ногам, совсем дружески глядя на Гусева. Даже хвостом завиляла.
— Здравствуйте, бабуся, гражданочка милая! — громко сказал Гусев, почему-то решив, что женщина плохо слышит.
— Добрый день, молодой человек, чего изволите?
— Мы ищем деревню, Дубки называется.
— Дубки? — переспросила женщина. — Такой деревни в нашем совхозе нет. Дубики — есть, но они совсем в другую сторону будут. Это, значит, за рощей, если на машине, и сразу налево, там большой овраг будет, и аж в самом конце его, на таком крутом склоне, Дубики и есть. Только это уже и не деревня, а так, почти одно название.
— Это почему? — насторожился Гусев.
— А в стороне от дороги потому что. Там всего не то пять, не то семь домов осталось. Ферму оттуда еще позапрошлой весной перевели, не с руки, стало быть, корма возить, а бабки еще остались. Электричество у них есть, автолавку трактором привозят, а дорогу туда тянуть дорого, это наш директор сказал. Дешевле, значит, им всем новые дома на центральной усадьбе построить.
— Спасибо вам, бабушка! — Гусев захлопнул дверцу. — Ну, Коля, последний рывок, и мы будем у цели. Ай да пастушенция-старушенция! Значит, не Дубки, а Дубики! Ну и дела! Запомним надолго!
— Эт точно, товарищ лейтенант, особенно я, — кивнул Марков.
Через двадцать минут Гусев увидел деревню, приютившуюся под огромными умирающими дубами на склоне оврага, по дну которого бежал ручей. На другой стороне оврага, не защищенной от ветра, с лопатой в руке стоял мужчина и смотрел на приближающийся «уазик».
«А он и вправду картошку копает», — усмехнулся своим мыслям Гусев.
— Тормози, Коля, у крайнего дома.
Гусев вышел из машины и пошел навстречу Одинцову. Николай Иванович был в синем шерстяном костюме, резиновых сапогах и белой кепочке с надписью: «Одесса — город-герой».
— Какими судьбами, Анатолий Константинович? Или случилось что?
— Добрый день, Николай Иванович, — Гусев заставил себя улыбнуться. — Как вы сюда добираетесь?
— Очень просто. Кстати, здесь через овраг пешком всего полтора километра, а там шоссе, автобусы рейсовые каждые полчаса ходят. Пойдемте в дом, чаем угощу, картошка есть, огурцы, помидоры.
— Так это ж рядом, — Гусев рассмеялся. — Вы извините, мы вас несколько часов искали. — И немного помедлив, достал пакет с фотографиями: — Николай Иванович, мы вот тут подобрали несколько фотографий. Я их сейчас вам покажу, вы внимательно посмотрите и постарайтесь сказать, нет ли среди них Виктора, который вам продал слиток. Ведь вы его хорошо запомнили?
— У меня зрительная память приличная, это я не хвастаюсь. А вот на имена немного похуже. Так, это не он, слишком молодой. Этот, наоборот, старый.
Гусев по одной показывал фотографии, и волнуясь и одновременно радуясь, что их остается мало.
— Этот! — вдруг подскочил Одинцов и ткнул пальцем в фото. — Ну точно — он! Только лохматый был. Ага, понимаю, это он в колонии. Значит, все-таки жулик. Чуяло мое сердце, что он врет. Точно — он, честное слово, могу поклясться, что он. Даже глаза такие же наглые.
Фотографий оставалось еще шесть. Но Одинцов, просмотрев их, покачал головой:
— Нет, Анатолии Константинович, не запутаете. Вот этот, я же его моментально узнал. Он мне даже, подлец, снова приснился недавно. Верите?
— Конечно, верю, — с трудом сдерживая радость, ответил Гусев и посмотрел на оборот фотографии, она по счету была двадцать третья. — Извините, — он достал записную книжку, раскрыл ее, нашел № 23: Глазов Виктор Захарович, водитель самосвала ремонтно-строительного управления.
— Послушайте, Анатолий Константинович, мне почему-то показалось, что первый раз, да и второй, этот Виктор был не один. Ну, правильно, не один. С ним около поликлиники был еще какой-то парень на таком красном «Москвиче»-грузовичке, на нем еще надпись была: «Бытовое обслуживание населения».
— Николай Иванович, а что же вы раньше не вспомнили? — едва не чертыхнулся Гусев.
— Ну, знаете, — Одинцов поежился, — если бы я был опытным в этих делах. А то ведь я волновался. Да и времени не так уж много прошло. Так что вы эту шайку мародеров быстро найдете. Да, красный «Москвич» в грузовом исполнении. И паренек такой плечистый, на голове шапка волос, красивые волосы, сейчас такие мало кто носит. Может, перекусим, ведь обед самый.
— Нет, мы опаздываем, ехать пора.
— Ну, как хотите, мое дело предложить. Если вы желаете побыстрее назад добраться, рискните через овраг, что за дубами. Машина у вас хорошая, и через десять минут, даже меньше, вы на трассе будете. А в объезд часа два.
— Спасибо за подсказку. Рискнем. Да, и еще раз прошу о нашей этой и прошлой встрече не рассказывать никому, даже супруге.
— Что вы, что вы! Да она вон в том, самом крайнем доме помогает печку белить бабусе, а мама с внуками в соседнюю деревню ушли. Я все понимаю, это и в моих интересах. Если мое свидетельство будет нужно, вы не думайте, я их не боюсь, я им в глаза скажу, что они подонки. А насчет вашего визита сюда совру, что грибники заблудились и дорогу спрашивали.
Марков дремал, положив на баранку руки, а на них голову. «Сон — это тоже еда», — подумал Гусев и открыл дверцу:
— Все, дорогой товарищ Коля! Все дела сделаны, и мы в выигрыше. Сейчас махнем через овраг, поэтому включай второй мост. Полный вперед! Ай да Николай Иванович, ай да молодец! И продавца опознал, и его напарника вспомнил. Молоденького водителя «Москвича» из городского комбината бытового обслуживания. Вот это подарок! Ради этого стоило столько трястись на ухабах!
8
Федор Семин родился в шахтерском поселке в семье учителей. Поэтому дома не удивились, что он после школы подал заявление в педагогический институт. После его окончания Семин служил в пограничных войсках, а когда вернулся домой, его пригласили в райком партии и предложили работу не в школе, а в райкоме комсомола. Федор подумал, посоветовался с родителями, отец, преподаватель физики, одобрил:
— Я бы пошел. Тем более что дело тебе это знакомо, в школе два года был секретарем комитета комсомола.
Ровно через год, вскоре после того, как Федора избрали вторым секретарем райкома комсомола, он за ужином, оглядев мать, отца и Раю, молодую жену, улыбнулся:
— Так вот, дорогие мои, ухожу я в школу.
Раиса посмотрела на Федора с недоумением:
— Директором, что ли? Интересно, в какую? Вроде бы нигде вакансий нет.
— Не директором, а курсантом, дал согласие пойти в школу КГБ, — ответил Федор.
Учебный год пролетел быстро. И с местом службы, и с товарищами Семину, на его взгляд, повезло. Город он любил сравнивать с большой рабочей семьей, где глава — машиностроительный завод, где мать — швейная фабрика, а дети их — остальные три десятка небольших промышленных предприятий. И в том, что в городе и районе за последние два года не было никаких чрезвычайных происшествий, была, по убеждению Федора, заслуга не столько его товарищей, сколько здоровой нравственной атмосферы рабочей среды.
— А что скажешь насчет левых зубов? — спросил его Гусев.
— Ну, Толик, сам знаешь, в семье не без урода.
В то утро, когда Гусев чуть свет уехал на поиски Одинцова, Семин пошел на завод к заместителю директора.
— Яков Денисович, здравствуйте!
Заместитель директора поднял седую, коротко остриженную голову, легко встал навстречу Семину. Просторный кабинет сразу стал меньше.
— Федор Федорович, дорогой, проходите, присаживайтесь.
Семин знал, что уроженец здешних мест Яков Денисович Рыбак, отслужив почти тридцать лет в танковых войсках и получив звание подполковника, ушел в отставку, но на пенсии дома усидел всего два месяца — дольше не выдержала его деятельная натура, пришел в горком партии и попросился на какую-нибудь живую работу. Дело ему предложили более чем живое и не ошиблись: за несколько лет на машиностроительном заводе резко уменьшилась текучесть кадров, сократилось количество жалоб из микрорайона, где жили рабочие завода. Предприятие перестали склонять на совещаниях и в газетах за малоэффективную помощь подшефным колхозам. Хозяйство у Рыбака было огромное, проблем и забот множество, поэтому Семин, чтобы не отрывать время, сказал коротко:
— Я к вам, Яков Денисович, на несколько дней. Вопросы те же: дисциплина, пропускной режим, повышение бдительности. Мне нужен кто-нибудь из отдела кадров и очень желателен свободный кабинет с телефоном.
— Так, кабинет с телефоном. Сейчас, сейчас. Ага, нашел. Заместитель начальника отдела кадров как раз в отпуске. У него, кстати, и курить можно. Я его никак не отучу. И дам-ка я вам старшего инженера Кузнецову, она из отдела кадров. Обаятельная женщина, умница, дело знает. Вы с чем-то серьезным к нам?
— У нас, Яков Денисович, пустяков в общем-то не бывает, — скупо улыбнулся Семин.
— Понял, объяснять дальше не надо. Технология тоже будет нужна?
— В общем — да. Если конкретнее, то — гальванический цех. Надо освежить кое-что в памяти.
— Будет сделано, Федор Федорович. Я только с вашего разрешения директора поставлю в известность. — Рыбак снял трубку белого телефона. — Виталий Прокофьевич, здравствуйте. У меня товарищ от Матвеева Петра Васильевича, его интересует... Ах, Матвеев вам уже звонил? Ну, хорошо. Тогда с вашего разрешения я предоставлю нужные документы. Спасибо, — Рыбак положил трубку, посмотрел на Семина с оттенком недоумения. — Оказывается, я ломился в открытую дверь. Оперативный у вас начальник, заботливый.
Пока Рыбак говорил по телефону, Федор смотрел на встроенный шкаф-стеллаж. На второй его незастекленной полке стоял небольшой телевизор. Странно, подумал Семин, зачем Рыбаку этот второй телевизор в кабинете, если уже есть большой «Рекорд»?
— Яков Денисович, простите, а вы что, два телевизора смотрите одновременно?
Рыбак весело глянул на Семина и потянулся к пульту с красными кнопками:
— Я этот маленький телевизор, Федор Федорович, предпочитаю всем футболам и хоккеям. Это моя голубая мечта. Две недели назад пустили. Упэтэшечка моя — установка промышленного телевидения. Девять телекамер. Наши умельцы заводские кое-что в ней модернизировали, и такие точно экранчики стоят у главного инженера и у директора. Вот вам, пожалуйста, центральные проходные, — Рыбак нажал кнопку, и на экране появилось изображение центральных проходных. Семин увидел два потока: один — с завода, другой — на завод. — Здесь две камеры, первая, она сейчас работает, стоит за проходными. Вторая, вот я ее включаю, перед ними. По одной камере на южных и северных проходных, две камеры стоят вдоль забора, остальные по цехам. Вот, будьте любезны, сборочный, это конвейер, вот механический. Вот цех гальваники, там, вдали, слева, участок золочения. Ну, как вам моя радость?
— Хорошо, честное слово. А рабочие не обижаются, что за ними, как бы это сказать...
— Подсматривают? — Рыбак решительно махнул рукой. — Ну, нет. Во-первых, любая камера дает только общий план, а не следит за действиями конкретного человека. А во-вторых, обидеться могут те, у кого совесть нечиста, кто любит волынить, а не работать. Вот вы сказали — хорошо. А меня сначала, когда я пробивал эту установку, заводские финансисты расточителем назвали. Установка же дорогая. Но и экономить надо с умом, не так ли? Я считаю, что моя упэтэшечка окупится полностью. Люди как-то подтянулись, они знают, особенно мастера, что руководители завода в любую минуту могут включить любую камеру. Поэтому пустых хождений стало меньше, праздных разговоров — тоже. А начальники крупных цехов уже кричат: нам на участки давайте такие же штуки. Вот решаем вопрос, пробиваем потихоньку через снабженцев. Планируем к концу следующего года такие установки на каждом участке. А вот и товарищ Кузнецова, знакомьтесь.
Семин встал и шагнул навстречу невысокой седой женщине, назвал себя и мягко пожал руку.
— Так что, отпускница, включайся в работу. Директор в курсе. Все, что попросит показать Федор Федорович, обеспечить впереди паровозного дыма. — Рыбак вышел из-за стола. — А я помчался на оперативку в горком партии по шефской помощи селу.
Кабинет, который занял Семин, сказался маленьким, но зато с большим столом, телефоном и широким окном. Кузнецова раскрыла перед собой блокнот и приготовила авторучку:
— Я слушаю вас, Федор Федорович, — она категорически отказалась присесть на стул, зажатый между столом и шкафом.
— Вначале мне хотелось бы посмотреть личные дела всех работников гальванического цеха, а конкретно — участка золочения.
— Их больше шестидесяти.
— Ничего, у меня будет время, я их полистаю. Затем по этому же участку, если можно, — карту-схему старой и новой технологии золочения деталей. Ну а завтра, видимо, мы с вами поговорим о режиме работы, как день строится, о системе пропусков на завод, приказы полистаем о нарушителях дисциплины. Да, и еще вот что хорошо бы посмотреть: акты контрольных проверок по гальваническому цеху и отдельно — по участку золочения. Квартальные и годовой.
— Батюшки, Федор Федорович, такое количество документации вам и за полгода не пересмотреть. Как вы справитесь?
— Ничего, я постараюсь. Да и вы мне поможете, и Яков Денисович.
9
В середине сентября, в разгар бархатного сезона, солнце над Золотыми песками поднимается со стороны моря в начале восьмого. В это время неширокие дороги курорта еще просторны, на пляжах пустынно, легкий ветер прохладен, а море у берега ласковое и теплое. По асфальтированным дорожкам дома отдыха по двое, по одному в разных направлениях мелкой трусцой бегают отдыхающие.
Распахиваются двери палат, на лоджиях появляются дети, взрослые.
Вилли Кларк любит эти утренние минуты, когда можно в одиночестве спуститься мимо виноградника по каменным ступенькам к пляжу, который от малолюдья кажется бесконечным, сделать несколько резких, разогревающих мышцы движений без боязни, что на тебя, пятидесятилетнего, с брюшком, седого, но подвижного мужчину, с улыбкой сожаления будут смотреть молоденькие девушки, скинуть голубой спортивный костюм и с разбегу броситься в воду. Пожалуй, лет десять подряд, да, ровно десять лет, Вилли Кларк каждый сентябрь вырывается сюда, в Варну, хоть на неделю, хоть на пару дней, чтобы отвлечься от мыслей о прошедшем и предстоящем.
Но сегодня трудный день. Сегодня, несмотря на отличное утро, на то, что совсем неподалеку от него бросила на полотенце легкий пестрый халатик и осталась в изящном купальнике маленькая стройная белокурая журналистка с Братиславского телевидения, с которой он познакомился в баре, куда вчера в полночь зашел за сигаретами и подумал, что хорошо бы провести вечер вдвоем, несмотря на прекрасное настроение — предстояла работа. Предстоял разговор с этим неуклюжим и сердитым мамонтом Ирвином Гроу. Ровно в восемь он должен, как условлено, появиться на пляже под крайним тентом. Ирвин, к сожалению, точен до тошноты. Однако у Кларка есть еще в запасе четверть часа, и он может по-настоящему размяться в море, в хорошем для его лет темпе проплыть до буя и обратно и выйти не там, где он оставил свой спортивный костюм, а как раз к тенту, где будет ждать Ирвин.
Когда Кларк повернул от буя к берегу, он старался не смотреть на пляж. Но одного взгляда сквозь желтые под молодым солнцем брызги воды оказалось достаточно, чтобы заметить высокого грузного Ирвина, спускавшегося к морю по каменной лестнице от еще закрытого пляжного кафе. Ногами Кларк коснулся песчаного дна и, осторожно обходя темневший под водой острый ракушечник, приклеил к губам широкую улыбку, приветливо махнул рукой: мол, вижу, салют, черт бы тебя побрал!
Ирвин уже разделся, аккуратно сложил белые брюки на сандалии, стянул с себя синюю рубашку и, сев на холодный песок, раскинул толстые ноги, чтобы они не мешали большому животу, чуть подальше назад, опершись руками о землю и подняв к солнцу тупой, выбритый до синевы подбородок.
«Чистый бык», — подумал Кларк, подходя к нему и присаживаясь рядом на корточки лицом к морю. Ирвин, не глядя, протянул пачку сигарет, щелкнул зажигалкой:
— Как отдыхается?
— Вы же знаете, в Варне мне достаточно двух дней, чтобы полностью восстановить силы на целый год.
— Девочка, которая разделась там, около вашего костюма, она чья?
— Ничья. Это случайность. — Кларк подумал, что не стоит говорить о вчерашнем мимолетном знакомстве. — Хотя довольно мила, кажется, чешка с Братиславского телевидения.
— Стареете, Кларк? Братислава — это Словакия, а не Чехия.
— Но я же на отдыхе, Ирвин, у меня еще двое суток.
— У нас не бывает отдыха.
— Вы, как всегда, правы, извините. С вашего разрешения я перейду к делу. Я понимаю, что Вернер Штольц не смог выполнить задание. В этом моя вина. Но кое-что сделать нам все же удалось.
— Конкретнее попрошу.
— Штольц вышел на контакт с зубным врачом, использующим для своего бизнеса золото именно с того предприятия, которое нас интересует.
— Кларк, — Ирвин закурил, — золото — это приятно, но информация о предприятии для нас намного дороже. Нам срочно нужны данные о технологии, о продукции этого завода, о тех, кто использует ее, адреса потребителей, их профиль работы. Руководство нашей фирмы недовольно вашей медлительностью. Подумать только, почти год мы с вами топчемся на месте, вокруг да около!
— Ирвин, вы же знаете, как трудно заполучить надежного агента. Но нам это почти удалось. В самый последний момент к Вернеру Штольцу приехала по туристической путевке жена с маленьким сыном. У мальчика неожиданно разболелись зубы. Вернер обратился в поликлинику и познакомился с врачом, который вылечил малыша, а отцу поставил коронку.
— Дьявольщина! — нахмурился Ирвин. — Зачем мне все эти подробности? Что в них примечательного?
— В общем-то ничего, если не считать пустяка: с врачом Штольц расплачивался с глазу на глаз долларами, а потом в знак благодарности пригласил к себе на ужин, и тот за доллары продал ему вот такую штучку, — Кларк вынул из карманчика плавок желтый предмет, похожий на небольшой патрон. Ирвин осторожно взял его, подержал на ладони и вернул:
— Да, это, кажется, золото. Ну и что?
— Вернер Штольц сразу же по возвращении на родину пригласил русского врача в ФРГ на неделю. Тот приехал и продал еще шесть таких же патрончиков. Оказалось, парень любит деньги.
— Может, вы их не любите? Дальше!
— А дальше ничего. Он погостил в Западной Германии и уехал.
— Как? Уехал без следов?
— За кого вы меня принимаете, Ирвин? У меня есть несколько фотографий этого врача, я могу их вам показать. Снимки сделаны у Вернера Штольца и, разумеется, в ночном заведении, когда русский врач развлекался с милой девушкой.
— Фу, как примитивно, Вилли! На дворе конец века!
— Зато безотказно! Врач об этих снимках понятия не имеет, да их и не надо будет ему показывать.
— Почему вы так уверены в этом?
— Потому, что он чертовски жаден.
— Кларк, вы ушли далеко в сторону. Что может ваш врач знать о заводе?
— Нет, Ирвин, не ушел. И здесь же — у нас вторая зацепка. В этом году к одному из наших сотрудников, женатому на русской, в Данию приезжал некто Константин Белов, инженер-технолог, живет в том же городе, что и врач. Анализ стенограмм его болтовни еще раз подтвердил, что интересующее нас предприятие имеет прямое отношение к оборонной промышленности. И врача, и инженера Белова мы можем использовать на полную мощность. У одного брать золото, чтобы расплачиваться с некоторыми нашими постоянным информаторами в России, среди которых есть такие, которые не верят ни рублю, ни доллару, ни черту с дьяволом, а предпочитают металл. У второго — информацию о предприятии и его филиалах.
— Очень уж вы усложнили задачу, Кларк. Сначала врач, потом — инженер. Не проще ли сразу выйти на Белова и работать с ним?
— Ирвин, прямой выход на Белова возможен только через наше датское отделение. Это значит, и навар, и вся заслуга по приобретению информации будут чужими, нам достанутся в лучшем случае крохи. Кроме того, действуя через Вернера Штольца — врача — инженера, мы ничем не рискуем. Русские должны сами покупать и предавать друг друга.
— А если у вашего врача ничего не получится? Или Белов не захочет говорить?
— Ирвин, землякам легче договориться друг с другом. Дело еще в том, что Белов второй раз в Данию сможет попасть не скоро, через год, и в принципе его еще надо обрабатывать, а врач — почти готовый агент, он быстрее подберет ключи к земляку, который тоже любит деньги.
— Логика в этом есть, Кларк, но уж очень опосредованно вы предлагаете действовать.
— Зато у врача обширная клиентура. У нас будет самая объективная информация.
— Как мы сумеем ее получить?
— И это продумано. Врач пошлет письмо до востребования на любое почтовое отделение в Москве. Предположим на имя Разгуляева Петра Федоровича.
— Еще одно звено?
— Нет, Ирвин, я в Московском метро нашел удостоверение на это имя.
— Забавно. Однако и врачу, и инженеру надо платить.
— С вашего разрешения — десять тысяч советских рублей. А Вернер Штольц пообещает открыть на имя врача счет в Гамбурге, в банке.
— Ну, что же, пробуйте. Но, если честно, не по душе мне эта многоступенчатость. В случае провала, Кларк, вам придется думать об отставке. Да и мне достанется.
— Ирвин, дорогой, я верю в Вернера Штольца, как в самого себя. Значит, вы даете «добро» на организацию встречи в Москве Вернера Штольца с врачом?
— У вас есть гарантии, что врач — не подсадка?
— Убежден на сто процентов. Я все-таки психолог по образованию, слушал его разговоры с Вернером и при этом смотрел на его фотографии. Нет, я не ошибаюсь. Режь палец — кровь не пойдет! Это в России есть такая поговорка. И еще. Я понимаю, что не золото здесь главное, но и не хочу упустить возможность прибрать источник к нашим рукам.
— А может, к своим, Кларк? — Ирвин усмехнулся и посмотрел на собеседника в упор. — Сколько вы берете себе из той суммы, какую выделяет вам фирма на подарки нашим московским друзьям, покупающим у нас оборудование?
Кларк покраснел, отчего белый ежик волос на голове стал еще светлее:
— Ирвин, разве так можно? Я честен и беден, как церковная крыса! Я беру ровно двадцать пять процентов и столько же отдаю вам.
— Ладно, не обижайтесь, я пошутил. Но, разрабатывая золотую жилу, Вилли, прошу вас, не забудьте про старину Ирвина Гроу. Я ведь моложе вас всего на два года. И мне тоже надо думать о будущем.
— Я понял, дорогой Ирвин, можете на меня положиться. Мы же не раз выручали друг друга. Ну что, будем купаться?
— Спасибо, не хочу. Вы сейчас пойдете в море, а я поеду к себе в отель. Кстати, сколько вам еще здесь отдыхать? Целых два дня? Вилли, мне их вполне хватило бы для хорошего знакомства с этой смазливой словачкой, которая, пока мы с вами беседовали, успела окунуться и теперь не сводит с нас глаз. Встречаемся через месяц в Праге. Желаю успеха!
— Спасибо, Ирвин. — Кларк резко поднялся и быстро пошел, потом побежал к морю. Отплыв метров пятьдесят, он лег на спину и увидел, что Ирвин Гроу, уже одетый в белые брюки и синюю рубашку, тяжело, по-слоновьи поднимается по каменным ступеням лестницы, выводящей к пляжному кафе.
Ну что ж, день начался не так уж плохо. Беседа, как любят писать журналисты, несмотря на опасения, прошла в дружественной и деловой обстановке. А теперь в самом деле почему бы не воспользоваться советом Ирвина и не приударить за словацкой журналисткой, которая знаками показала, что хочет курить, а сигарет с собой у нее нет.
Вилли Кларк помахал ей рукой, улыбнулся и с легким сердцем медленно поплыл к берегу.