26
Утренний поезд едва успел подойти к перрону, как тут же на крошечную привокзальную площадь влетели два «харлея», подняв пыль и потревожив крестьян, гнавших скот к товарным вагонам.
Мотоциклы были без глушителей, трещали так, что могли бы повергнуть в панику целое войско. В одном из прибывших на адских трещотках Ойбор узнал старого приятеля Бвераму, капрала.
«Не нужно было мне оповещать этого сумасброда о своем приезде, — с досадой подумал Ойбор, — прикатил с помпой, будто встречает президента, старый чудак, не хватает только петард и хорового пения».
Чтобы избежать шумной встречи, Ойбор, которому не хотелось афишировать свое появление в этом провинциальном городишке, пробрался по вагонам в самый конец поезда, вышел, прячась за спинами, и поспешил прочь.
Станцию и сам городок, в котором насчитывалось всего около трехсот домов, разделяли довольно обширные плантации сизаля. Местной достопримечательностью как раз и была единственная фабрика-кормилица, на которой весьма кустарным способом из листьев агавы добывали волокно и не менее примитивно изготовляли из него грубые ткани и веревки.
После трех с половиной часов тряски в железнодорожной развалюхе Ойбор испытывал неодолимую усталость. Отправляясь сюда, сержант предполагал вернуться в столицу в тот же день двенадцатичасовым и заранее приобрел билет на обратный путь.
Между станцией и городком курсировал автобус, доставивший Ойбора к домику на горе, где жил недавно овдовевший начальник местного полицейского отряда, состоявшего из шести, но стоивших и шестидесяти бывалых молодцов, капрал Бвераму.
Киматаре Ойбор снова пожалел, что дал телеграмму, что капрал с излишним шумом прикатил его встречать, да еще и напарника прихватил. Он очень об этом пожалел, потому что дверь жилища, в котором рассчитывал перевести дух после утомительной дороги, естественно, была заперта — хозяин отсутствовал.
Ойбор уселся под деревом на мягкой траве, с удовольствием прислонясь к теплому стволу спиной и вытянув ноги.
Он вдруг почувствовал себя старым и слабым. Настолько, что не ощутил ни малейшего возбуждения от перемены места, ни малейшего интереса к новизне окружающего, ничего похожего на те чувства, какие сопутствовали ему в подобных случаях еще совсем недавно.
Внизу сгрудились пятнышки красных крыш, будто кто-то сгреб их лопатой к прокопченному корпусу фабрики. Над фабрикой поднимались дымки, в безветренном небе они были строго вертикальные, прямые, как натянутые канаты, и от этого казалось, что фабрика и облепившие ее домишки подвешены к небу.
Серпантин серой грунтовой дороги опутывал гору, усыпанную такими же выгоревшими на солнце красноватыми крышами, как и внизу, у подножия горы домишек было погуще.
На склонах повыше, где пестрели растительностью естественные уступы, паслись домашние животные. Там, в редких впадинах, поблескивали зеркальца воды, сохранявшейся в каменистых «блюдцах» от дождя к дождю.
Мирно и тихо было вокруг. Настоящая идиллия, столь желанная к старости, жаждущей покоя.
Неужели и ему, Киматаре Ойбору, начинает приходить мысль о покое, о тихих рассветах без спешки и бритья за завтраком, о прохожих на улицах, за которых не надо прятаться, следя за чьей-то спиной, о газетах без его имени в уголовной хронике и удобном шезлонге в тени, о детях и внуках, которых нет, неужели пришло время скорбеть об этом?
Что оставил он в прожитых годах? Юность, молодость, зрелость и силу.
Что дала ему жизнь? Десятки тяжелых ран, изуродованное предплечье, боли в сердце и бессонницу.
Он видел столько людской грязи, столько подлости, лжи и жестокости, столько алчности и лицемерия, глупости и бесчестия, что иному бы в пору свихнуться или потерять веру в подобных себе.
Но он верил и знал всегда и незыблемо: человек — это чудо, как жизнь, прекрасней которой нет ничего, не было и не будет. Потому он боролся со всем, что хотело испачкать прекрасное чудо жизни.
Да, он видел многое, он считал всех, кто избрал своим делом борьбу с пороком, лучшими из людей. Он так считал, старый служитель порядка, чернорабочий этой благородной и часто неблагодарной службы.
Он был из тех блюстителей закона, чья совесть чиста, не запятнана несправедливостью или преступным холуйством, и он спокойно оглядывал далеко не спокойные годы былого.
Он убивал? Да. Четырежды в своей жизни. Три раза, защищая собственную жизнь, и однажды, спасая чужую. Все четверо павших от его руки были не люди — звери в человеческом обличье.
И еще он прицельно стрелял, сражаясь на стороне восставшего народа. Сражаясь с теми, кто когда-то пришел на землю его предков, чтобы отнять у его народа свободу и свет, кто долго держал эту землю за горло, грабил ее, но кричал, что лелеет, и держал на цепи невежественных и обманутых аборигенов, беспомощных в своей слепоте.
Был ли он, Киматаре Ойбор, всегда таким зрячим, как ныне? Нет, не всегда. И юность и молодость были покорны казавшейся естественной и предначертанной богом судьбе чернокожих собратьев, не ведавших, как и он, познающего взора на мир за пределами собственной обители.
Немало ранних лет его службы были ошибочными и наивными. Однако и тогда он сумел сохранить свою честь и совесть в чистоте.
Сидя под деревом и глядя на тихий и мирный городок у его ног, Киматаре Ойбор не думал о покое, вовсе нет. Уже немало дней его не оставляли тяжкие раздумья лишь об одном, о том, что казалось невозможным, чему не хотелось верить, как не верят в предательство близких...
Послышались, стремительно нарастая, рев смертельно раненных слонов, дикое рычание львов, беспорядочная пальба и взрывы — это видавший виды «харлей» сообщал о своем приближении, неся в седле молодцеватого капрала Бвераму.
Мотоцикл легко взял последний крутой подъем, развернулся у дома и, лихорадочно вздрогнув, замер.
— Вот он где! — заорал Бвераму, завидев идущего к нему сержанта. — А мои ребята прочесывают округу! Как это мы тебя прозевали? Ты что же, не поездом?
— Поездом, — рассмеялся Ойбор, — как увидел парад и салют в мою честь, панически бежал от тебя задами.
— Хоро-о-ош, ничего не скажешь! В кои века гость из столицы и, надо же, прячется от старых друзей, сорвал мне радость встречи! Ну, дай обниму, дружище! Мы уж думали: забыли о нас! С облавой, поди, прикатил? Инспектировать?
— Тебя повидать, и только, — сказал Ойбор, следя, чтобы атакующий Бвераму не сломал его кости в объятиях.
— Чудеса! Ай да молодчина наш Кими Ойбор! Надолго?
—Сегодня же двенадцатичасовым обратно.
Сияющее доселе лицо капрала мгновенно вытянулось, он отступил на шаг и пристально посмотрел в глаза Ойбора, но ничего в них не прочел.
— Что случилось? Я тебе нужен?
—Могу я на краю своих лет проведать любимого головореза? — снова рассмеялся Ойбор. — Я с трудом нахожу возможность хоть на пару часов заглянуть в его райский уголок, а он делает вид, будто случилось нечто ужасное.
От бурной радости Бвераму следа не осталось. Он лишь вежливо кивнул в ответ на явно натянутые смех и шутку Ойбора и сказал:
— Зайдем в дом, Кими, там есть что пожевать с дороги, там и поговорим.
— У меня, к сожалению, осталось мало времени. Ни есть, ни пить уже не хочу. Давай-ка посидим под деревом, здесь у тебя хорошо.
— Не обижай меня, дружище, я готовился к нашей встрече и рад тебе, ты же знаешь.
—Я тоже рад тебя видеть после... дай-ка прикину...
—Ровно шесть лет, — подсказал Бвераму.
— Да, ровно шесть. Ты уж прости, не настаивай. Посидим здесь, на воздухе. Хорошо у тебя... Жаль, но времени слишком мало. Долго ждал тебя.
— Мог вообще не дождаться. Я теперь редко заворачиваю домой, даже ночевать предпочитаю в дежурке. Одному, знаешь ли... А как у тебя?
— Моя старуха пока ничего, — сказал Ойбор, — правда, ноги уже подводят, сосуды, что ли. Велела передать привет.
—Спасибо.
Они уселись под деревом, как хотелось гостю.
Легкий, горячий ветерок вдруг дохнул с далекого плато, прошуршал древесной листвой, и всколыхнулись веревки дымов над фабрикой. Изогнувшись несмело, потянулись они оборванными концами от городка в сторону желтовато-зеленых плантаций, к приземистым круглостенным тукули, в которых ютились семьи пастухов и охранников сизаля всей общины.
— Что-нибудь серьезное? — спросил Бвераму.
— Да.
— Я действительно тебе не нужен?
— Уже нет. Все ясно.
— Я всегда не мог понять, что у тебя на уме. Ойбор сказал:
— Нужно было проверить кое-что, пот и заехал.
— Проверил?
— Да. Узнал, что требовалось.
— Когда же успел? От кого? Тебе известно, мы не приучены тянуть друг друга за язык, — сказал капрал укоризненно, — но и водить за нос своих же не полагается, Кими. Я тебя не забыл и вижу: худо тебе, как бы ты ни темнил.
— Поверь, мне очень приятно, что представился случай повидать тебя, расслабиться чуток на свежем воздухе. Я тоже тебя не забыл. Старых и верных друзей помню всегда, — искренне молвил Ойбор.
— Послушай, хоть мы и старые приятели, верно, но не для того легендарный сыч Ойбор-Гора проделал такой путь, чтобы наспех обнять какого-то заплесневевшего в провинции Бвераму и тут же повернуть обратно. От хлеба моего отказался — ладно, от ночлега — тоже ладно, но с насмешкой над собой мириться совсем не желаю. Лучше бы вовсе молчал, если мне что-то не положено знать. Было бы гораздо лучше...
—Я узнал от тебя, что хотел, хотя сам ты об этом и не подозревал. И не стоит больше жевать эту тему.
—Бог с тобой.
Помолчали минуту-другую. Ойбор вдруг произнес:
— Та-ак, значит, заплесневел тут, говоришь... Ни единого преступления за шесть лет?
— Похоже, что именно так, — отозвался Бвераму. — Один, правда, возник было с запретными таблетками, но я его живо накрыл. Живем все в ладу. Даже скучно от этою. Тихие, мирные, всеми забытые, и поговорить вдоволь не о чем и не с кем, все на ладони. Одно только и делаем, что гоняем по улочкам, сотрясаем воздух, играем в службу. Махнуть бы отсюда...
—Это хорошо, что играете, а не всерьез.
— Нет, тебя подменили. Или слишком выдохся. Пойдем-ка все же подкрепимся, старина, черт с ним, с поездом, двинешься вечерним.
— Не могу, — твердо молвил Киматаре Ойбор, поднимаясь, — пора, вон и автобус.
— Я тебя сам отвезу, не лишай меня права хоть на это.
— Валяй, так и быть, рискну. Только поставь, будь любезен, глушитель на свой драндулет, если не хочешь, чтобы раскололась моя голова.
