Глава 6

В дверь постучали — негромко, но настойчиво. С вечера Петр забыл задернуть шторы, и теперь в комнату сочился серый рассвет, мглистый и холодный. Над балконной дверью тихо гудел кондишен. Холодный воздух, нагнетаемый им в комнату, удивительно гармонировал с холодностью утреннего света.

— Войдите, — сказал Петр.

Дверь отворилась, и на пороге появился Том с подносом в руках.

— Утренний чай, са, — сказал он скучным и сонным голосом.

Ему было холодно, и он набросил на спину серый рваный свитер, завязав рукава у себя на груди. На голову он натянул теплую шапочку, похожую на шерстяной носок.

— А я не просил чай... — удивился Петр.

Том остановился в нерешительности на полпути к кровати. На подносе стояла чашка с чаем, маленький молочник, сахарница — все из белого фаянса.

От удивления с гвианийца сонливость сняло как рукой. Он не знал, что ответить, и стоял с открытым ртом. Вид его был до того комичен, что Петр невольно улыбнулся.

В ответ на лице Тома появилась широченная улыбка.

— А разве там... в России... не подают чай в постель, са? — спросил он и поставил поднос на столик около кровати.

«В России».

Всего лишь сотня часов прошла с того момента, как ИЛ-18 поднялся в небо с Шереметьевского аэродрома и Петр с волнением смотрел, как за стеклом иллюминатора теряют свои очертания домики и дороги, как вместо леса расплывается зеленый ковер, из зеленого превращающийся в голубой, а затем и в серый.

Сейчас, при воспоминании об этом, Петру вдруг стало немножечко тоскливо, словно он потерял что-то, чего не должен был терять.

Том вышел, осторожно закрыв за собой дверь.

Чай был густой, бурого цвета и необычного вкуса. Петр тут же окрестил его «пойлом» и отставил чашку. Зато молоко было свежим, холодным, и он выпил его прямо из молочника, затем откинулся на подушку и закрыл глаза.

«Как-то там сейчас», — думал он, вспоминая поселок в Подмосковье, тихий и зеленый, где среди старых яблонь стоял его родной дом. Здесь он родился, здесь он ходил в школу, отсюда уехал в Ленинградский университет.

Довоенные годы он помнил смутно. Они ассоциировались в его памяти с ярким, звонким Первомаем, когда отец взял его в Москву и нес на плече в колонне веселых, празднично одетых людей, а он изо всех сил размахивал красным флажком на новенькой, пахнущей смолой круглой палочке. И теперь, когда говорили «до войны», то время казалось ему сплошным праздником, разом окончившимся тревожным днем, когда взрослые вдруг столпились около столба с большим черным репродуктором, а они, мальчишки, еще не понимая серьезности происходящего, весело бежали по улице и радостно кричали: «Война! Война!» — пока кто-то не цыкнул на них, и они вдруг присмирели и тихо разошлись по домам.

Отец ушел в первый же день... И теперь Петру вспоминались серые треугольники писем, завтраки, которые давали им в школе, — пюре из сладкой, мороженой картошки с кислой капустой и кусочком тяжелого, похожего на глину хлеба.

В школе Петр учился хорошо, но особенно увлекался историей и географией. Причиной тому была книга, которую подарил ему перед уходом на фронт отец. Это было иллюстрированное издание, называвшееся «История географических открытий», и Петр не расставался с ним ни на минуту. Он десятки раз перечитывал уже хорошо знакомые главы и мог часами рассказывать их содержание мальчишкам, валяясь на золотистом пляже у Клязьмы или забравшись осенним дождливым вечером на чердак сарая, где пахло сеном и кошками.

Отец пришел с фронта без единой царапины. И хотя грудь бравого гвардейца-танкиста была увешана медалями и орденами, Петр чувствовал себя неловко: у многих его друзей отцы не вернулись совсем, у других пришли инвалидами.

Живой, непоседливый, вечно придумывавший какие-нибудь шальные игры, Петр слыл в поселке заводилой. И уже на второй день пребывания дома отец отшлепал его своим широким солдатским ремнем — соседи пришли жаловаться, что Петька с командой разобрал у них сарай, а доски пустил на крышу «штаба» — землянки в лесу, в которой все местные мальчишки собирались курить самокрутки из сосновой хвои.

После взбучки отец приказал Петру отвести его к «штабу», осмотрел землянку, раскритиковал ее, велел разобрать и вернуть доски соседям. Сарай они восстанавливали под его руководством всей командой.

Отдыхал отец дома от силы дней десять, а потом пошел в соседнее автохозяйство. Там ему предложили заведовать гаражом. Но он отказался.

— Эта работа для инвалида, а я мужик здоровый, — рассудил он, — покручу-ка еще баранку.

Ему поручили дальние рейсы.

Уже потом, через несколько лет, Петр понял, в чем было дело. Он понял это, слушая в редкие вечера, когда отец бывал дома, рассказы о походе в Венгрию, Румынию и Австрию, о далеком Дунае, Карпатах и Альпах. Ветер странствий, подхвативший солдата во время войны, не переставал звать его в дорогу.

Это оказалось заразительным. И когда Петр, сдавая на исторический факультет Московского университета, недобрал одного очка и ему предложили поступить на истфак в Ленинграде, он даже обрадовался этому. С собою он взял и том «Истории географических открытий».

Ленинград. Все свободное время — а его оказалось вдруг так много, ведь теперь не нужно было, как в школе, каждый день сидеть над тетрадями, готовя уроки! — Петр бродил по городу. Он буквально жил Ленинградом: его набережными, чугунными решетками мостов, торжественной тишиной музеев...

Так он впервые оказался и в Музее этнографии. И здесь перед ним ожили страницы «Истории географических открытий». Петр приходил в музей все чаще и чаще. Сначала он бывал здесь один. Потом, увлеченные его рассказами, пришли трое однокурсников, с которыми он делил комнату общежития. И так уже получилось, что он вдруг оказался старостой научного кружка этнографии, в который и вовлек почти весь свой курс.

Именно в те дни Петр вдруг понял, как мало знает и умеет.

Он пытался вести дневник, на первой странице написал:

Дальше дневник не продвинулся, но все, что было записано на первой странице, осуществилось. Все, кроме стенографии. Зато английским Петр овладел неплохо.

Его тянуло к спорту. Сначала было увлечение штангой, потом боксом. Бокс сменился автогонками.

Но чем бы он ни увлекался, чем бы он ни занимался, Африка оставалась его единственным настоящим увлечением. Он мечтал о поездке в далекие жаркие страны, о поездке, в которой ему должны были бы пригодиться и английский язык, и бокс, и все, чему он учился в университете.

По-настоящему это началось, когда он познакомился в Музее этнографии с человеком, всю жизнь посвятившим Черному континенту, много ездившим в свое время по свету, а сейчас прикованным многочисленными болезнями к тихому кабинету при музее.

Ни с кем еще Петр не чувствовал себя так легко и свободно, как с этим своим новым знакомым. Они подружились. И чем чаще Петр встречался с ним, тем больше его к нему тянуло. Старик буквально бредил Африкой. Особенно много он говорил о Северной Гвиании — пожалуй, единственном уголке Западной Африки, где он не побывал и куда собирался поехать: «Вот только здоровье чуть поокрепнет — и тогда...»

Он-то и рассказал впервые Петру о падении султана Каруны и бравом лорде Дункане. Потом он подарил Петру редкую книгу — том писем самого Дункана, — и Петр забыл даже об автогонках.

Да, лорд Дункан был в Англии чуть ли не национальным героем. Еще бы! Когда в конце девятнадцатого века европейские державы, словно голодные хищники, набросились на Африку и со скандалами стали делить ее, лорд Дункан был именно тем человеком, который урвал для Англии львиную долю добычи.

Его прекрасно обученные и хорошо вооруженные отряды захватили в Западной Африке огромную территорию султаната Каруны, находившегося с Англией в договорных отношениях. Официальным предлогом для разрыва договора о дружбе и мире послужило убийство английского офицера и отказ султана Каруны выдать убийцу. Но участь султаната была решена еще раньше — когда на его северных границах появились отряды французских экспедиционных войск. И лорд Дункан, генерал-губернатор британских колониальных владений, граничащих с султаном с юга, не мог допустить, чтобы французы проглотили такую добычу. Английский офицер погиб весьма кстати.

Петр читал письма лорда Дункана и удивлялся, как откровенно они были сделаны «на публику» — лорд всеми силами старался создать себе романтический ореол и преуспел в этом.

И все же письма лорда Дункана волновали Петра. Это был рассказ о сложной жизни далеких народов, о хитрых интригах и жестоких сражениях, о неоткрытых землях и удивительных обычаях.

Старик умер, когда Петр был на пятом курсе. Родственников у него почти не было, и Петр, стоя на талом, утоптанном снегу у рыжего холмика свежей могилы, думал, что его старый друг так и не собрался в Северную Гвианию...

Через несколько месяцев Петр переехал в Москву и поступил в аспирантуру Института истории. Темой диссертации он выбрал колонизацию Северной Гвиании. Но и тогда он не предполагал, что когда-нибудь окажется здесь, в Гвиании!

— Вот ведь как оно получается! — подумал Петр и поймал себя на том, что сказал это вслух.

С той самой минуты, когда он поднимался по трапу самолета в аэропорту Шереметьево, смутное беспокойство не оставляло его. Впереди был чужой мир, в котором ему предстояло и жить, и работать. Что ждало его там? А теперь это беспокойство окрепло, усилилось. Вчерашний злосчастный инцидент отравлял все. И Петр не сомневался, что во время предстоящей встречи с послом ему придется выслушать по меньшей мере строгую нотацию.

В дверь постучали.

— Войдите!

Петр приподнялся на локте.

Дверь отворилась, и снова появилась возбужденная физиономия Тома.

— Один человек хочет вас видеть, — торопливо сообщил он.

— Меня? Но...

Петр удивленно пожал плечами: кто бы это еще мог быть? Неужели опять Глаголев?

Но, к удивлению Петра, в холле, кроме Роберта, сидящего в кресле, оказался лишь гвианиец, одетый в национальную одежду — просторный, длинный, ниже колен, балахон и широкие шаровары — короткие, стянутые на лодыжках. Все это было из грубой, вероятно домотканой, материи золотистого цвета, расшитой строгими зелеными узорами. Одежда дополнялась кожаными башмаками, вышитыми бисером, и шапочкой, похожей на ночной колпак, из той же золотистой материи.

Незнакомец был бородат, но борода не скрывала глубокого шрама на щеке.

— Это к вам, Питер, — Роберт внимательно посмотрел на Петра. — Мистер Гоке Габойе, лидер союза «Авангард». Один из местных красных, тех, что вчера...

Он не договорил.

— Доброе утро, товарищ, — спокойно произнес Гоке и упруго, по-кошачьи, пошел навстречу Петру, на ходу откидывая на плечи широченные рукава своего балахона и освобождая руки, худые и длинные.

— Простите, что я так бесцеремонно ворвался к вам. Глаза гостя были острыми, он словно прицеливался. «Какое интересное лицо, — думал Петр, пожимая худую руку гостя. — Нервное, умное. А глаза... глаза, как у пантеры...»

— Вы спасли нашего товарища, — сказал Гоке. — Революционеры Гвиании в неоплатном долгу у вас.

Горящие, бешеные глаза смотрели прямо в лицо Петру.

— Если бы не вы, агенты империализма...

Австралиец откровенно усмехнулся и закинул ногу на ногу, словно подчеркивая, что он не имеет к происходящему абсолютно никакого отношения.

— ...зверски расправились бы с нашим боевым товарищем. Революционеры Гвиании всегда будут вам благодарны за это. И сегодня, в этот день...

Голос гостя становился все более торжественным, и Петру стало не по себе. Слишком уж выспренни были слова и слишком театральны жесты. «А ведь он на самом деле не такой. Ведь он притворяется!» — неожиданно мелькнула мысль. И решение пришло сейчас же.

— Я опаздываю на встречу с послом, — решительно сказал Петр и спохватился: не грубо ли?

Но Гоке не растерялся.

— Простите, — неожиданно весело и добродушно улыбнулся он. — Это уже привычка — от частых выступлений на митингах. Короче говоря, я пришел, чтобы от имени семьи Коладе пригласить вас на прием, который устраивает Майкл Коладе, главный редактор газеты «Экспресс», брат Стива.

Он пошарил в кармане и вытащил оттуда два конверта из плотной белоснежной бумаги.

— Здесь все написано — и время, и адрес.

Он протянул один конверт Петру, другой Роберту.