22
Передняя всосала нас вместе со свежим воздухом и тишиной, ибо квартиру заполнили громкий говор, никем не слушаемая музыка и приятные запахи еды и дамских духов. Гостей оказалось немало, и сидели они, видимо, уже часа три. Как всегда, попав в центр внимания, я почувствовал себя так неуютно, что захотелось унырнуть куда-нибудь под стол. Правда, это внимание сравнительно быстро сникло, потому что я, как всегда, конфузливо насупился.
Костина жена, одна из тех полных и солидных женщин, у которых каждое незначащее слово имеет значительность, подхватила меня и стала добиваться, почему я без супруги. То есть без Лиды, которую, кстати, я ни разу в жизни не назвал супругой; слово «жена» мне тоже не по нутру из-за слишком уж функционального смысла.
Сперва мне хотели всучить стограммовую рюмку водки, потом двухсотграммовый бокал какого-то сизо-крепленого вина. Сошлись на сухом. Глотнув его, я осознал ненужность своего прихода: люди незнакомые, уже веселые, надо что-то говорить и как-то проявляться. А последний вопрос Леденцова сидел во мне застрявшей пулей.
– Товарищи, перед вами Сергей Георгиевич Рябинин, лучший следователь нашего района, а может, и всего города! – крикнул Костя, уже хвативший двухсотграммовый бокал сизо-крепленого вина.
После таких слов все лучшие закуски были перемещены ко мне. Например, заливная рыба. Или бутоны из сливочного масла, в середине которых, на месте тычинок и пестиков, алела красная икра. Когда я уложил такой цветок на булку и размазал его ножом, мне так захотелось домой, к Лидиному салату из тертой морковки и к травяному чаю, что пропал всякий аппетит.
– Не так, – сказал пожилой мужчина со смугловатым лицом. – Надо сразу в рот. Я Костин тесть.
– В рот не пролезет. Я Костин сослуживец.
– Вы следователь со стажем… Правда, что пьяницы самовозгораются?
– Глупости.
– А жаль, – вставила дама, видимо, его жена.
Я осмотрел гостей, выискивая что-нибудь интересное. Веселые лица показались мне чем-то похожими друг на друга, или хмель умеет нивелировать. Только одна женщина, сидевшая вдалеке, выделялась: скорее всего трезвостью. Впрочем, и красотой.
Как это бывает с большими компаниями, она распалась на группки. За столом опустело. Про меня, слава богу, тоже забыли. Сидеть одному над тарелками было как-то неудобно. Ничего не оставалось, как пойти слоняться.
– Постойте возле дам, – меня зацепила рукой жена Пикалева.
Три женщины сидели на коротеньком диванчике, тесно, как горошины в стручке. Та, которая была в середине, взволнованно теребила фиолетовые бусы, закаменившие шею несколькими обмотками:
– Быть за границей и не посетить? Вошла. Боже мой! Свет, краски, оформление, радость… У меня глаза разбежались. И верите ли, не удержала слезы. Заплакала!
– Вы про какой музей говорите? – спросил я.
– Про маркетинг.
– Про магазин что ли?
– Это разве магазин? В нем есть все, что душе угодно.
– Расплакались в магазине?
– Сергей Георгиевич, – удивленно заметила хозяйка дома, – разве вы не мучаетесь, когда нужен костюм или ботинки?
– Нет. Иду и покупаю.
Они разом оглядели мой темно-болотный пиджак, старательно отутюженный Лидой. Я приосанился. Но напрасно, потому что плакавшая в зарубежном магазине женщина заметила:
– Да, такой костюм можно пойти и купить. Но для современной молодежи престижная одежда – это главное.
– Если престижная одежда для молодого – главное, то у нашего государства нет будущего, – не удержался я.
Скрипнув бусами, которые были закручены до степени удушения, она сказала с каким-то опережением нашего разговора.
– Ах, оставьте. Время не то, и мещан теперь нет.
– Да, мещан теперь нет – нынче прагматики, – буркнул я, отдаляясь.
В молодости я был, видимо, максималистом. Боролся с глупостью, с серостью, с мещанством… Старики усмехались: мол, еще зелен; мол, сперва поживи; мол, со временем от твоего сопливого максимализма останется лишь теплый пар. И верно, черт возьми! Теперь я стараюсь не упрекать человека в том, что он живет этой самой мещанской жизнью. Я вхожу в его положение. Но иногда максималистский жар юности возвратно опаляет меня, и я с недоумением соображаю: в какое же это их положение я вхожу? Разве у этих людей беды и горе?
Кумиром тут был Костя Пикалев. В маленькой соседней комнате звучал лишь его сухой голос, донося отдельные слова: труп, проникающее ножевое ранение, эксгумация… Видимо, рассказывал истории из своей практики.
Какой-то поток вынес меня к группке парней. Один из них, плечистый, как ворота, обрадовался.
– А мы спросим человека свежего… Кто выиграет: наша команда или финская?
– Представления не имею. А во что играют?
– В хоккей, естественно. Вы не болельщик?
– Нет, – сказал я, добавив для чего-то: – Естественно.
– Зря. Наша команда играет виртуозно.
– Если бы я «болел», то, наверное, бы за финнов.
– Почему? – плечи шатнулись изумленно.
– Финляндия же – маленькая страна.
– Ну и что?
– Знаете, когда трое бьют одного, я всегда переживаю за этого, за одного.
Мне казалось, что я просто брожу по квартире, отыскивая занимательное пристанище. Но кривая, по которой перемещалось мое тело, пролегла из одного угла большой комнаты в другой, где сидела молчаливая и красивая женщина. Эта кривая, как и все кривые дорожки, частенько заводила в тупик. На этот раз я уперся в пару кресел с двумя солидными пенсионерками.
– Вы работник идеологический, – начала одна с отменно зорким взглядом, под которым я себя почувствовал букашкой под микроскопом. – Что делается?
– Посудите сами, – подхватила вторая жарко-хмельным голосом. – Сталин плохой, его соратники плохие, Хрущев кукурузник, Брежнев бездельник… Нет идеалов!
– Навалом, – заверил я, ощутив в голове выпитые полбокала сухого вина.
– Где же? – удивилась первая.
– А вы где ищете?
– Естественно, в печати, – уже вторая бросила, с жаром.
– В печати нужно искать не идеалы, а информацию.
Они переглянулись. Я хотел было улизнуть, но зоркоглазая спросила тоном, из которого следовало, что в идеологических работниках меня уже не числит.
– А где же искать идеалы?
Я сделал вид, что хочу выпить; а уж там, от стола лег на курс своей кривой, ведущей к тихой женщине.
Нет идеалов и не во что верить… Работой государство обеспечило, медицинское обслуживание и образование дают бесплатные, электричество подключено, вода и газ подведены. Ну а идеалы печатают в газетах и по утрам разносят по ящикам. И вдруг старые идеалы похерили, а новых не принесли. Обыватель в ужасе – ему как бы чего-то недодали. Я усмехнулся: вряд ли этих двух пожилых дам прельстят мои идеалы, потому что они требуют личной душевной работы.
Грустной женщины я все-таки достиг. Осталось лишь подойти. Но для этого полбокала сухого вина мне недостаточно. И тогда возник Костя: возбужденный, довольный, со вспотевшими залысинами.
– Старик, не скучаешь? А-а, Вера скучает… Знакомьтесь: Вера, Сергей. Веруша, он знает уголовных историй поболе меня. Старик, расскажи ей, как собирал расчлененный труп.
Она поморщилась. Но пикалевский мундир засинел по ту сторону стола.
– Вы любите кровавые истории? – спросил я.
– Господь с вами!
Голос грудной и глубокий. Темные большие глаза, вызывающие странное ожидание, что их сейчас затянет густая поволока и они как бы скроются в тумане. Соломенные волосы уложены крупными волнами. Губы красные и слегка тяжеловатые, что, впрочем, неплохо. Ее платье, из хорошей коричневой шерсти, было сшито без всяких затей. Мне вдруг показалось, что где-то я видел эту женщину.
– Она тебе про чертовщину расскажет, – бросил на ходу Пикалев, перемещаясь в другие горизонты.
– Так это у вас постукивает?
– Не только постукивает, но и мебель ходит.
– Расскажите подробнее.
Но тут в квартире произошло некоторое движение. Все пошли в другую комнату, к другому свободному столу. В воздухе многократно прошелестело слово «альбом». Пикалев вынырнул откуда-то из шкафа и шлепнул на стол папку с бумагами, толстую, как чемодан. Люди сгрудились. Подошли и мы с Верой. Костя развязал тесемки-ленточки и достал первый лист с наклеенной фотографией…
В траве, рядом с масштабной линейкой, лежала человеческая голова с выклеванными глазами…
Женщины вскрикнули. Казалось, тяжкое молчание стало расплатой людей за их нездоровое любопытство.
– Он эти фотографии всю жизнь собирает, – почти шепотом сказал я.
– Мне нехорошо, – тоже шепотом отозвалась Вера.
– Отойдем.
– Может быть, лучше уйдем?
– С удовольствием, – согласился я.
– Только по-английски, не прощаясь.
– Можем даже по-турецки, они сейчас ничего не видят, кроме фотографий.
В передней, подавая ее легкое и душистое пальто, я вспомнил, где видел эту женщину – на обертке туалетного мыла, хорошего.
