15
Паспорт у него отсутствовал, но личность Устькакина сомнений не вызывала – феерический нос засвидетельствовал. С его слов я вписал в протокол имя–отчество, год и место рождения; споткнулись мы на социальном положении и месте работы.
– Ну кто вы: рабочий, колхозник, служащий? – добивался я.
– Мне это неизвестно. Вот осенью арбузы продавал…
– А теперь чем заняты?
– Мебель кому надо подношу.
– Короче, тунеядствуете?
– Я природу люблю, – он поджал синюшные губы.
– Ну и что?
– Летом грибов продаю на десятку в день. Малинку, черничку… Включая полезные травы. Дачникам–любителям шишечку поставляю для самоваров. У меня как бы кооператив из одного меня.
Свидетель оказался говорливым, что иногда полезно: не потребуется моих усилий на вытягивание слов. Кроме того, хвастуны частенько выкладывают правду, ибо желание покрасоваться сильнее прородной осторожности. Устькакин рассказывал, как и сколько добывает лесных даров. Я слушал, и мне стали чудиться лесные запахи – кислая клюква, мокрая земелька, застойное болотце; потом эти запахи соединились в один, кисловато–древесный, будто у меня под столом второй месяц вымокали опилки. Я воззрился на нос свидетеля.
То ли Устькакин перехватил мой взгляд, то ли приметил дрожь моих ноздрей:
– Когда работал на мыловарке, нюхнул вещества.
– Какого вещества?
– Желтого, химического.
– И что?
– Нос позеленел.
– А не от суррогатов?
Теперь Устькакин обиделся всерьез: глаза порозовели и блеснули неприятно, синюшные губы сжались почти до полного исчезновения, а салатный нос стал, по–моему, раздуваться, как капюшон у кобры. К кисловато–древесному запаху спиртного добавился запах сопревших листьев – видимо, Устькакин шевелил в сапогах пальцами.
– Знаю один жуткий эпизод суррогатов…
Не дождавшись моей реакции, он эпизод этот выложил:
– Дело было на свадьбе. Вина приготовили, три года настаивали на сливе. Невеста отхватила не то дипломата, не то акробата. Он ей из–за границы черта в стуле привез. На свадьбу человек сто сошлось. Все в дубленках. Отец–то свою бутыль и выставил. Гости выпили по стакану – и один за другим на пол. Смертельное отравление. Сливы–то поставили с косточками, а в них кислота синильная…
В газетных статьях и фельетонах частенько употреблялось слово «некто», в котором была заведомая уничижительность: некто Иванов, некто Петров. Как бы не поймешь кто. Меня это раздражало, потому что некто всегда есть кто–то. Но вот передо мной сидел некто Устькакин, человек без работы, без жены, без детей и, по–моему, без носок и без нижнего белья.
– Я не забулдон и не алконавт, – сообщил он и, не приметив моей реакции, добавил: – Не керосинщик и не синюшник.
Поскольку я опять промолчал, раздумывая о странной породе людей, именуемой «некто», Устькакин сказал уже с некоторым упорством:
– И младенцовочкой не балуюсь.
– Младенцовочка – это что? – ожил я от упоминания необычного напитка.
– Спирт из–под музейных уродцев.
– Неужели пьют?
– С закусоном. Я и «три пшика» не употребляю.
– А это что?
– В кружку пива трижды брызнуть хлорофосом. «Полину Ивановну» тоже не уважаю.
– Кто она?
– Политура с водой. Я даже «Александра III» не принимаю.
– Расшифруйте.
– Одеколон «Саша» пополам с тройным одеколоном. А вот «Веру Михайловну» с удовольствием.
– «Вера Михайловна» – это валерьянка с мочевиной? – попробовал я угадать.
– Вермут. Ну, и водочка с пивом.
В молодости алкоголики вызывали у меня лишь досаду. Врачи извлекают из почек камни, оперируют желудки, облучают опухоли, пересаживают органы… А пьяницы, находясь в здравом уме, добровольно выводят эти органы из строя. Позже, по мере работы в прокуратуре, моя досада переросла, пожалуй, в ненависть. Я понял, что дело не во внутренних органах алкоголиков.
Меня жарко злят неумные – нет, негуманные – разговоры о жалости к пьяницам. Не только потому, что болезнь эта добровольно приобретается не за один год разгульной жизни; а потому, что за двадцать лет работы я слишком много видел пьяной жути. Покромсанные трупы, выбитые глаза, выкидыши от ударов ботинок, забитые ногами люди, обезумевшие женщины, дети–заики…
У меня бывали минуты, когда я сомневался, что человек создан по образу и подобию божьему; у меня бывали минуты, когда я кричал, что человек создан по образу и подобию зверя.
– С какой целью проникли в квартиру Анищина? – угрюмо спросил я.
– По дури. Шел лестницей, пнул дверь ногой, а она открымши.
Кажется, я переоценил способности хвастунов к откровенности. Поэтому новый вопрос задал уже с неприязнью.
– Как оказались в этом подъезде?
– Тоже по дури. Дай, думаю, зайду.
– В подъезд зашли случайно, в квартиру случайно… А?
– В жизни всякое бывает.
– Устькакин, я – следователь. Поэтому обязан то, что бывает в жизни, переложить на язык закона.
– Чего?
– Вы задержаны при покушении на квартирную кражу.
Он молчал, но лицо отражало испуганную и неповоротливую мысль: розовые глаза заузились до щелочек, землистая кожа вспотела, синюшные губы поголубели, зеленоватый нос дышал тяжело и неуверенно. Предо мной сидел цветной человек; вернее, разноцветный.
– Еще чего? – проныл он. – Такие приключения со мной уже бывали.
– Не сомневаюсь.
– Дружки мы с Никандрычем.
– Разве? – не поверил я.
– Года два.
– Где же познакомились?
– У ларечка с пивом.
– Иван Никандрович… пил?
– Ни грамма.
– Что же он делал у пивного ларька?
– Подошел и выдал мне странный текст… Мол, человек хороший, к чему пить в антисанитарных условиях, пошли ко мне, угощу по–человечески. Я пошел. Он водочки поставил, консерву. Сам, правда, даже не пригубил.
– Ну и что… дальше?
– Я выпил. Побеседовали про жизнь. Часа три сидели.
– А потом?
– Я уже сам к нему заходил. Встречаем был с радушием и угощением.
– Устькакин, не понимаю… Анищин зазывает первого встречного, да еще от пивного ларька, в свою квартиру. Зачем, почему?
– Человек в норме, вот почему.
– Ага, в законе, – поддакнул я раздраженно. Горькое мое воображение перенеслось из кабинета в бедную квартирку, где еще несколько дней назад жил старик, душимый одиночеством… В городе–то, в котором не один миллион жителей?! Разве на улице, когда живой поток буквально волочит, можно быть одиноким? Разве в магазинной толпе, клокочущей от страстей, нет чувства общения? А в транспорте, когда к людям прижимаешься до уплощения собственного тела, разве нет состояния удивительной близости? А разве радио в квартире разговаривало не с вами? А разве телефонный звонок не создавал ощущения нервной – нет, духовной – связи со всеми в городе? А разве шуршащие за стенками соседи не придут по первому зову? А разве теледиктор не тот человек, который уже пришел?
Я не очень–то верю во всякие телепатии и экстрасенсории; во всяком случае, не верю без доказательств. Но я не сомневаюсь, что каждый человек излучает особую душевную энергию – назовите ее биополем, – которая в городе от миллионов людей сливается в единую нервную дымку. Мы живем в ней и подпитываемся ею, как витаминами. Так можно ли в городе быть одиноким?
– Так зачем же проникли в квартиру?
– Говорят, что удавился. Не верится… Надумал зайти.
Устькакин врал просто так, на всякий случай. Но у меня был вопрос гвоздевой:
– А зачем к вам приходила Сокальская?
Его тяжелый нос задышал, как дырявая пневматика. С лица скатилась та легкая наглость, которой пьяницы компенсируют свою социальную неполноценность:
– Органы все знают…
– Да уж конечно, – подтвердил я.
– Второй раз мы с ней в жизни и свиделись.
– А в первый?
– Тоже у меня. С дерьмом смешала и землю удобрила.
– За что же?
– Никандрыч сделал мне подношение на память. Часы с кукушкой, изготовленные еще при царях. Дорогая вещь. Так евоная дочка, султанша, пришла и заграбастала. Милицией грозилась. Якобы я выманил.
Часы с кукушкой… Те, которые я видел вчера. С веселой птичкой и звоном весеннего морозца.
– Скажите, вот у Анищина был старинный шкаф…
– У султанши. Все у нее до последней вешалки.
– Почему?
– Никандрыч отдал. Тыщ на тридцать.
– Но почему, почему?
– Султанша наперла на него. Ты, говорит, помрешь не сегодня завтра. Пусть эти ценные вещички стфят у меня. Включая холодильник.
– И все–таки, почему отдавал?
– Тайна отцовской любви.
Я понимал тайну отцовской любви – я не мог постигнуть тайны поведения дочери. Иван Никандрович остался, в сущности, без мебели и вещей. И сделался одиноким человеком. Эх, не знал он маленькой тайны обывателя, или мещанина, или, по–современному, – потребителя, который умеет человека заменить резным шкафом. Иван Никандрович искал живую душу, не находил и поэтому стал одиноким. Потребитель ждет вещи, находит и поэтому никогда не бывает одиноким – промышленность–то работает.
– Ложки серебряные уволокла, – вспомнил Устькакин и, встретив мое угрюмое молчание, издал звук, походивший на всхрапывание: – Зубы взяла!
– Как… зубы?
– Никандрыч купил себе золотые пластины на коронки. А султанша говорит, что, мол, ни к чему, в крематории все равно сымут. Он на зубы их так и не поставил, ей отдал.
– Как же так? – спросил я не знаю кого. Но Устькакин ответить взялся:
– Потому что теперь дураков нет.
– В каком смысле?
– А кто теперь дурак? Теперь только курица дура.
– Почему курица?..
– Потому что гребет от себя.
Мои и так порушенные мысли заметались в каком–то хаосе.
Курица гребет под себя, то есть от себя. Она без интеллекта и без чувств, курица–то. Но и ей бывает больно. Больно всему живому. Господи, при чем здесь интеллект, нравственность, сознание, чувства?.. При чем они, если больно всему живому? И Сокальская знавала боль, поэтому, будь она последней дурой и вконец аморальной, понимает, что сделала больно ограбленному и брошенному отцу.
– Султанша мне полсотни дала, – начал сам Устькакин.
– За что?
– Чтобы квартиру папаши посетил.
– Зачем?
– Одну хитрую вещицу поискать, – сказал он значительно. – Никогда не догадаетесь.
– Догадаюсь, Устькакин.
– Думаете, шмотье?
– Дневники.
– Во, органы дают! – задышал он восхищенно.
– Зачем ей дневники?
– Сказала – на память. .
Я усмехнулся: Сокальская боялась, что отец записал про свое одиночество, про ограбление дочерью и про унесенные коронки. Но Иван Никандрович даже имени ее не упомянул.
– Почему он решился на самоубийство? – задал я свой главный вопрос.
– А он не решился.
– Как не решился?
Устькакин воровато огляделся, точно надумал извлечь из кармана бутылку и высматривал милиционера:
– Его задушили.
– Кто?
– Султанша.
– Откуда вы знаете?
– Чего тут знать… Если зубы взяла, то и кислород способна перекрыть.
