СКАТЕРТЬ НА ТРАВЕ
Глава 1. СКАЗКА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ
Всякий бы признал: картина была великолепна. Все это походило на сказку, но не для детей, а исключительно для взрослых. На круглой полянке, окаймленной нежно-зелеными кустами орешника, на самой середине ее, расстелена на траве скатерть, даже и накрахмаленная, в синюю и красную клетку.
На скатерти стоят бутылки — водка, коньяк, ликер. На бумажных белых тарелочках — что угодно для души: семга и осетрина, икра черная и колбаса копченая. А вокруг скатерти сидит прекрасно настроенная компания, семь человек: три красивые молодые женщины и четверо мужчин, из которых красивым и молодым можно считать только одного, но зато остальные три обладают иными, не менее ценимыми достоинствами. Сидят, как полагается, попарно, и вроде бы седьмой — лишний, но это нисколько не нарушает общей гармонии.
Ее нарушает разве что разнокалиберность стаканчиков, из которых вкушается нектар, то есть упомянутые выше водка, коньяк и ликер. Так как, выражаясь трафаретно, вокруг буйствует июнь, а идет только пятый час пополудни и на небе ни облачка, то на полянке жарко. Женщины одеты в разноцветные купальные костюмы, молодая кожа атласно блестит на солнце, и на них приятно смотреть. Мужчины в плавках, и на мужчин можно не смотреть, потому что в этом мало интересного, однако женщины смотрят на них с удовольствием, а может быть, и с известной любовью, ибо они достойны женского внимания.
Лишь один одет в том, в чем приехал, — коричневые вельветовые брюки и синяя рубаха с закатанными по локоть рукавами. Он — седьмой лишний, и это выглядит несколько странно, потому что именно он молод и не слащаво красив. На него женщины часто бросают более чем нежные взоры. Для купальных костюмов есть в числе прочих еще и тот повод, что совсем рядом, в тридцати шагах, течет неширокая, но очень глубокая речка, которую у горожан принято называть не по ее настоящему имени, а просто Маленькой, в отличие от Большой, в которую она впадает и которая течет через город.
Этот берег Маленькой крут и высок, обрыв этажа в два, но под обрывом у воды тянется узкой полоской песчаный пляж, а в обрыве протоптаны наискосок пологие спуски-лесенки. За речкой на том берегу — необозримые ровные дали, и оттуда ветер приносит душистые охапки неведомых в городе запахов: идет сенокос. А на этом берегу, отступя от речки подальше, но не настолько, чтобы у воды не было слышно свиристенья, щелканья и чириканья озабоченных птиц, которые, наверное, докармливают своих птенцов первого выводка, дремлет под солнцем густолистый лес. Через два дня, в субботу, здесь будет людское столпотворенье и гам, но сегодня среда, рабочий день, и потому вокруг ни души. Одна из женщин, блондинка с удивительно голубыми глазами, сказала низким голосом своему соседу, очень упитанному брюнету лет сорока, давно начавшему лысеть:
— Виль, вруби что-нибудьвеселенькое.
Брюнет дожевал то, что было у него во рту за жирной щекой, поднялся и, осторожно ступая, будто под ногами была не июньская бархатная трава, а ржавые железные пробки и битое бутылочное стекло прошлогодних пикников, пошел на другую поляну, где стояли с распахнутыми дверцами три «Жигуленка» — синий, белый и гороховый. Он не глядя поманипулировал ловкими толстыми пальцами на панели синего «Жигуленка», и над полянами заскакали барабаны. Музыка была веселенькая, как и просила блондинка.
— Потише! — крикнул молодой и красивый, тот, что был не в плавках, а в брюках и рубахе.
Виль убавил звук и вернулся к скатерти. Блондинка встала и оказалась выше брюнета на полголовы.
— Ой, ноги затекли. — Она сделала мученическую гримасу, но тут же улыбнулась. — Потанцуем.
Виль хотел ее обнять, но она легонько оттолкнула. — Это же рок.
Они недолго потоптали молодую траву и сели на свои места, выставив зеленые пятки. — Жарко, — сказала блондинка. — Давайте выпьем.
Налили и выпили. Все, кроме молодого и красивого. — Ты чего это? — спросил у него Виль. — Не идет. Наверстаю. — Купаться пора, — оказала блондинка.
Другая женщина, с глазами чуть менее голубыми, с коротко стриженными пепельными волосами, захлопала в ладоши и радостно воскликнула:
— Ура, ура, ура, идем купаться!
Мужчина, сидевший напротив нее в паре с яркой темноволосой женщиной, похожий упитанностью, движениями и еще чем-то неуловимым на брюнета Виля, хотя и был рыжеват, поглядел на нее с усмешкой и сказал:
— Ты что, Манюня, воды не видала? Не мылась никогда?
Она не рассердилась, несмотря на то, что «Манюня» уж никак ей не подходило. Это все равно что назвать Манюней какую-нибудь длинноногую манекенщицу, выхаживающую журавлиным шагом на помосте перед самой изысканной и понимающей публикой. Ее безмятежно-беспечные глаза имели всегда одинаковое выражение и смотрели одинаково на все — и на людей, и на вещи, но зато всегда одинаково ласково. Так она посмотрела и на красивого молодого человека и спросила весело:
— Славка, а ты почему не переоденешься? Не хочешь купаться?
Он отмахнулся: — У меня плавок нет. Не захватил. — Можно и без ничего, девочки не возражают, — так она пошутила и сама засмеялась. Слава бросил на нее короткий взгляд, который можно было расшифровать так: «Эх ты, Манюня! Зачем пошлить?» Но она не расшифровала, она еще раз пошутила: — А ты возьми у Володи, у него запасные есть. — И рассмеялась еще пуще. Она подразумевала совершенно несоразмеримые габариты Славы и толстого Володи. — Дура, чего ты ржешь? Я ему и дам, у меня японские, безразмерные, сжимаются, — сказал Володя. Она опять не рассердилась, а сидевший рядом с нею мужчина, которому полагалось бы рассердиться, казалось, ничего не слышал. Вообще он как бы отсутствовал, на лице его блуждала некая рассеянная улыбка, словно он вспоминал о чем-то приятном. Но на самом деле он был просто пьян, гораздо пьянее всех остальных. По сравнению с Вилем и Володей он выглядел человеком нормального телосложения, но имел тот существенный недостаток, что ему можно было дать все шестьдесят. Слава, располагавшийся по левую от пьяного руку, негромко посоветовал ему: — Ты бы, Александр Антоныч, окунулся. Освежает. — И повернулся к Володе. — Машка дело брякнула, дай попробую.
Они с Володей пошли к машинам, и минуты три спустя Слава явился пред ясными прекрасными очами молодых женщин в пестрых плавках. Он был весь обвит выпуклыми жгутами-мускулами и строен.
— Ах! — как бы удивляясь, воскликнула Манюня — Маша и больше ничего не сказала, только вздохнула.
И в лад ей вздохнуло в воздухе, и лес встряхнул в своих кудрях взрослых птиц и взъерошенных птенцов.
Но Слава не обратил на это никакого внимания. Он громко сказал:
— Еще по одной — и купаться! — Видно было, что он здесь законодатель.
Слава сел на свое место, по левую руку от Александра Антоновича, и спросил тихо, для него одного:
— С тебя еще не съехало?
Тот отрицательно покрутил головой, по-прежнему неопределенно усмехаясь.
Дальше Слава говорил словно чревовещатель — у него даже губы не двигались:
— Глупо. Что будет с Леной?
Александр Антонович поглядел на него с таким наклоном головы, будто у него болела шея, и впервые вымолвил несколько слов кряду:
— Конфискация? У тебя еще много есть.
— Но не будет, если ты не очухаешься, — зло ответил Слава.
Тут в их беседу вмешалась Маша-Манюня, как видно, все-таки слышавшая тихий разговор:
— Давайте, мальчики, конфискуем у Нинки «Наполеона». — Она показала пальцем на более яркую блондинку, перед которой стояла большая черная бутылка коньяка.
— Машка, ты уже хороша, — лениво возразил Слава. — Не выступай.
— Подумаешь, конфискация! — Она пожала плечиком. — У Видя дома этих пузатых бутылок — в кегли играть можно.
Рыжий Володя крикнул своим грубоватым баритоном:
— Купаться, черт вас побрал! — И нежно добавил для своей яркой темноволосой соседки: — Пойдем, Танюша?
Слава, закурив сигарету, молвил:
— Землянички поискать, что ли? — И медленно побрел в глубь орешника, огибая стоявшие на поляне автомобили.
Все встали. Манюня взяла безразличного Александра Антоновича под руку и повела его по тропинке вправо — тропинка эта, как и остальные, выводила к реке, но чуть дальше, метров за сто.
Виль рядом с Ниной и Володя в обнимку с Танюшей пошли прямо.
Они спустились- на узкий песчаный пляж. Володя поболтал ногой в воде и закричал:
— 0-го-го-го-го!
— Ты что, дурной? — возмутилась Танюша,
— А ты сама попробуй. Она окунула в воду руку.
— Правда, как лед.
Они не удивились, что вода холодная, хотя жара стояла, пожалуй, градусов под тридцать. Все в городе знали, что Маленькая река рождается из ключей и вода в ней всегда намного холоднее, чем в Большой. Весна этим годом выдалась поздняя, и понятно, что Маленькая еще не успела прогреться. Четверо вернулись к скатерти-самобранке и продолжили застолье. Никто не заметил, сколько прошло времени — может, минут двадцать, — но вдруг с той стороны, куда удалились Александр Антонович и Манюня, донесся громкий вскрик. Они прислушались, но всё было тихо. А еще минуты через две на тропинке появилась Манюня. Она была растеряна и дышала тяжело.
— Скорей, там Саша… — охрипшим голосом сказала она, подходя.
— Ему плохо. Вскочивший Виль потряс ее за плечи. — Что с ним? — Не знаю. Упал и не дышит, — ответила Манюня. — Где он?
— Там, на пляже, у воды! — Ноги у Манюни неожиданно подкосились, и она мягко шлепнулась на траву.
— Черт, нажрется всегда как свинья, — в сердцах сказал Виль и с раздражением обернулся к Нине и Танюше:
— Да помогите же вы ей!
Нина виновато развела руками:
— А что мы должны делать? Но Танюша оказалась находчивее. Взяв из-под куста бутылку «Боржоми» и умело открыв ее, она прямо из горлышка облила лицо Манюни. Та села. на траве и долго терла глаза, тихо постанывая.
— Идти можешь? — спросил у нее Володя.
— Могу-у-у, — простонала Манюня.
— А где Славка? — не обращаясь ни к кому в отдельности, спросил Виль.
И, словно услышав его вопрос, на поляне, где стояли автомобили, появился Слава. Последние метры он преодолел бегом.
— Что случилось? — Он сразу оценил ситуацию. — Где этот. старый алкоголик?
— Она говорит, — Виль кивнул на Манюню, — на пляже.
— А ну вставай, — приказал Слава. Он взял ее под одну руку, Виль под другую, и вся компания поспешила к реке. Манюня привела их на пляж, на то место, где Маленькая делала крутой изгиб. На песке были отпечатки босых ног — их, впрочем, сразу затоптали так, что похоже стало, будто пляж перекопали лопатой. Но Александра Антоновича на этом пляже не оказалось.
— Ты уверена, что здесь? — спросил Слава. Манюня покааала пальцем в угол, где в пляж упиралась отвесная глиняная стена обрыва.
— Он тут лежал.
Долго они молчали, шестеро в купальных одеяниях, молчали, не глядя друг на друга, и за время этого молчания совершенно протрезвели. Наконец Слава спросил у Манюни:
— Он плавать умеет?
— Откуда я знаю?! — визжащим голосом ответила она.
— Может, в лесу гуляет? — предположил Виль.
— А может, она путает, может, он в другом месте лежит?
Они обшарили все пляжи, потом ходили по лесу и громко звали Александра Антоновича. Но он не откликался. На этом кончилась сладкая сказка для взрослых. Начиналась горькая строгая проза. Вернувшись к машинам, все быстро оделись. Виль, заткнув пробкой недопитую черную бутылку, отдал ее Нине. Из остальных бутылок вылил остатки на траву, побросал пустую посуду на скатерть, завязал скатерть углами крест-накрест со всем, что на ней было, и положил разноцветно промокший узел в багажник своего «Жигуленка», сказав Нине мимоходом: «Выбросим по пути». Потом Слава велел женщинам садиться в машины, а Виля и Володю отозвал в сторону и спросил:
— Что будем делать?
— Надо заявлять в милицию, — сказал Виль.
— Это ясно. Кто будет заявлять?
— По-моему, женщин нечего мешать, — сказал Володя. — Пойдем втроем.
Слава сказал: — Мне не с руки. Я же нездешний. Начнутся вопросы…
— Брось трепаться! — неожиданно взорвался Виль, и Слава сразу утерял вид законодателя.
— В чем я треплюсь? — Тебя у нас каждая собака знает. Ты этому Перфильеву лучший друг… Ты его и сюда сам привез… Чего ж юлишь?
Слава посмотрел на Виля в упор. — Ладно. Тогда едем все.
Теперь настала очередь юлить Вилю. — Не могу же я Нинку в милицию тащить… — Верно, — поддержал его Володя. — Что же предлагаете? — спросил Слава. — Как объясним? Мол, вчетвером мальчишник устроили? Кто поверит? — Зачем? — возразил Виль. — Есть Манюня. А у нее никого, одна бабка. — Значит, всё на одну Манюню валим?
— Она с ним была. И она же его последняя видела. Это важно, — со значением уточнил Виль.
Слава немного подумал, опустив голову. — Ну что ж, пусть будет так. Виль сел за баранку в синий автомобиль, Володя — в гороховый, Слава — в белый, на котором был московский номер. В таком порядке они и тронулись. Слава посмотрел на притихшую Манюню-Машу, сидевшую рядом.
— Проверь, есть там деньги? Все равно пропадут.
Он имел в виду одежду Александра Антоновича — синий пиджак и серые брюки, лежавшие под рубахой на заднем сиденье. Манюня перегнулась, взяла пиджак. В левом внутреннем кармане она нашла служебное удостоверение, расческу в чехольчике из тисненой кожи и блокнот в переплете из зеленого сафьяна. В блокноте между страницами лежала пачка новеньких пятидесятирублевок. Слава взял блокнот.
— Про это молчок. Манюня прокричала ему в ухо:
— Сволочь!
Слава выдернул из блокнота деньги, правой рукой, держа левую на руле, открыл сумочку Манюни, сунул в нее пачку, защелкнул и, не глядя на Манюню, ударил ее костяшками кисти по губам, ударил больно, не шутя. Машина вильнула на узкой и ухабистой лесной дороге, послышался какой-то хрустальный хруст, и Слава резко затормозил. Выйдя и осмотрев капот и радиатор, он чертыхнулся: его угораздило въехать левой фарой в сук, торчавший из ствола высокой ели. Фара вдребезги, лампа тоже. Но в целом пустяки. Этот сук мог бы торчать и на уровне ветрового стекла… Слава сел за руль, сунул в карман лежавший на сиденье блокнот, и они поехали дальше. Перед выездом на шоссе он сказал задумчиво и как будто с догадкой, только что пришедшей на ум:
— Слушай, милая, а ты его не купнула?
Манюня плакала и потому не сразу поняла вопрос, а когда поняла, судорожно всхлипнула и попыталась открыть дверцу, но Слава сжал ее руку, дернул на себя так, что Манюня оказалась к дверце спиной.
— Ты и правда дура. Шуток не понимаешь.
— Останови, я выйду, — уже совсем трезвым голосом устало попросила она.
— Нет, милая, едем в милицию. Ты его последняя видела. Ты.
Манюня не уловила в его словах ничего особенного и, кажется, успокоилась, но через минуту снова заплакала, уткнув лицо в ладони.
Глава II. СОМНЕНИЯ ИНСПЕКТОРА СИНЕЛЬНИКОВА
Когда старший инспектор угрозыска Малинин, возглавлявший дежурившую в те сутки оперативную группу, выслушал кратко изложенную дежурным по городу суть происшедшего на берегу реки Маленькой, он автоматически прикинул, что хорошо бы тут же, по свежим следам, подключить к делу Лешу Синельникова. Они были не то чтобы закадычными друзьями, но относились друг к другу с симпатией. Синельников работал инспектором в отделе розыска, и ему, как пошучивал Малинин, везло на утопленников: почти все заслуживавшие внимания случаи в последние года два-три поручались именно Леше.
Переняв заявителей — троих разномастных мужчин и не совсем трезвую девицу — с рук на руки от дежурного по городу, Малинин пригласил их в комнату опергруппы и позвонил Синельникову. Хотя шел уже восьмой час вечера, тот оказался на работе.
— Алексей Алексеич, припозднились вы, — сказал Малинин — Занят?
— Это ты, Коля? Звоночек один жду, да то ли будет, то ли нет. Там какие-то домашние мероприятия. А ты это со скуки звонишь?
— Тут происшествие. Утонутие. Наверно, тебя не минует. Не хочешь по горяченькому? Синельников вздохнул.
— Ну что ж, заменим проблематичное свиданье на готовое утонутие, Тоже неплохо. Спускаюсь во двор.
Малинин, положив трубку, мельком подумал: если бы присутствовавшие в комнате услышали слова Синельникова, они могли бы решить, что он законченный циник и, может быть, тут, в угрозыске, все такие, и, между прочим, сильно бы ошиблись. Да и это «утонутие» нетрудно всерьез принять — мол, хороши грамотеи…
Осмотр полянок, где всего час назад веселилась тесная компания, обследование пляжа, откуда непонятным образом исчез Александр Антонович Перфильев, ничего не дали, если не считать тюбика губной помады, подобранной Синельниковым на поляне, где прежде стояли автомобили.
Участники пикника рассказывали, как они здесь отдыхали, кто где сидел, кто куда ходил, упомянули даже, что на Александре Антоновиче были черные плавки в голубую полоску, — рассказывали правдиво, умалчивая, однако, о том, что с ними были еще две женщины, Нина и Таня. Но Синельников явно смутил их, когда нашел в траве тюбик.
Держа его двумя пальцами, он посмотрел на Манюню и спросил:
— Вы красите губы?
— Раньше пробовала. Сказали — не идет.
Губы у нее были цвета спелой малины, таким никакая краска действительно ни к чему. Тюбик был темно-бордовый, с золотым вензелем на крышке. Синельников, чтобы не оставлять своих отпечатков, не хотел его раскрывать. — Помада, надо полагать, того же цвета, что и футлярчик? — снова спросил он Манюню. — Вам, по-моему, такая не подходит. — Танька только такую любит, — скороговоркой объяснила Манюня. Синельников заметил, что при этих словах рыжеватый участник пикника искоса и недобро взглянул на девушку. Так, значит. Компания рассказывает не всю правду, что-то они скрывают. Синельников отметил это про себя как первый сомнительный пункт. Это было важно, но для него гораздо важнее был тот факт, что Манюня проговорилась — нечаянно и, кажется, совершенно не представляя, какие выводы способны делать другие люди из случайно, непроизвольно вырвавшихся слов. Можно было биться об заклад, что эта красивая девушка не умеет сначала думать, а уже потом говорить. Для сыщика такие личности — настоящий клад, но, встречаясь с подобными людьми по долгу своей службы, Синельников никогда не мог расценивать эту далеко не многим присущую черту характера — безоглядную непосредственность — только с чисто профессиональной стороны. Такие личности, хоть убейся, нравились ему. Синельников положил помаду в белый конверт и отдал его эксперту научно-технического отдела, уже отснявшему все, что надо было отснять. Потом с собакой-ищейкой прочесали кустарник и лес, но ничего и никого не нашли. В половине десятого, на закате, вернулись в управление внутренних дел. Малинин доложил дежурному о результатах осмотра места происшествия, а потом они с Синельниковым позвонили начальству, и Синельников получил приказ принять это дело к дознанию. Он взял вещи исчезнувшего (утонувшим он Александра Антоновича пока считать не желал), пригласил всех четверых заявителей к себе в кабинет, и, еще не предложив рассаживаться и оглядев их понурые фигуры, сказал: — Вы устали и переволновались, я понимаю. Но необходимо сейчас же кое-что оформить и закрепить. Надеюсь, вы тоже меня поймете. Заметно лысеющий брюнет, которого на поляне называли Вилем, слегка робея, спросил: -
Нельзя ли позвонить домой? Семья волнуется, я обещал быть в восемь.
— Пожалуйста.
Синельников сложил костюм, брюки и рубаху исчезнувшего Перфильева на маленький столик. Виль говорил с женой недолго, сказал, что задерживается на работе. Когда он положил трубку, Синельников обратился к мужчинам:
— Вы все трое были за рулем? Он мог бы и не задавать этого вопроса. Все трое сказали «да».
— И там довольно крепко выпили?
Мужчины пожали плечами. Синельников позвонил по внутреннему телефону.
— Павел Петрович, это Синельников. Надо тут проверить на алкоголь… Да, у меня в кабинете… Что? А, трое… Да нет, самую простую, остальное необязательно.
Виль просительно приложил руку к груди:
— Простите, не знаю имени-отчества… Но нельзя ли без этого? Мы вас очень просим… Мы же не нарушали. Мы же сами к вам приехали… Если б все в порядке, никто бы нас не задержал, уверяю вас… Я лично езжу десять лет, и ни одного замечания…
— Вы не беспокойтесь, — с легкой усмешкой сказал Синельников. — Я это не для ГАИ. Порядок требует.
Потом Синельников связался со справочным бюро и попросил справку о Перфильеве Александре Антоновиче — обычные данные, какие содержатся в бюро о всех обычных гражданах: адрес, год и место рождения. Место работы и должность он уже знал из служебного удостоверения. Что входило в круг его обязанностей, надо завтра выяснить. Фамилия Перфильев показалась Синельникову знакомой, но он не мог вспомнить откуда. Павел Петрович, судебно-медицинский эксперт, пришел со своим приборчиком, мужчины подышали в него, и выяснилось, что двое — Виль и рыжеватый, которого звали Володя, — принимали алкоголь, а третий, красавец Слава, не брал в рот ни капли спиртного. Синельникова это несколько удивило, но он постарался не показать вида, только пошутил, обратившись к Вилю и Володе: — У вас есть прекрасный пример для подражания.
Оба через силу улыбнулись, а Слава объяснил серезно:
— Я тоже не прочь, но мне к утру надо быть в Москве, а это путь неблизкий.
— Вы разве не здешний?
— Можно считать — наполовину. — Слава хотел добавить еще что-то, но Синельников остановил его:
— Ну это потом. Займемся формальностями, не ночевать же нам здесь. Вас, товарищи мужчины, попрошу посидеть в коридоре.
Мужчины вышли, а Синельников встал из-за стола и, сев на стул у стены рядом с девушкой, спросил:
— Вас как зовут?
— Свои — Манюня.
— А не свои?
— По паспорту — Мария Федоровна Лунькова.
Она отвечала неохотно, но без всякого намека на неприязнь. Перед Синельниковым был безмерно уставший, будто изверившийся во всем на свете человек, и это никак не вязалось с яркой голубизной глаз и тугими выпуклыми губами.
— Вам сколько лет?
— Двадцать один, — уже с некоторым вызовом сказала она, открыла лежавшую на коленях сумочку, вынула пачку зеленых пятидесятирублевок и протянула Синельникову. — Возьмите. Мне не надо.
— Чьи? — Принимая деньги, он не смог скрыть, что это для него неожиданно. И мимолетно обратил внимание на ее пальцы: ногти совсем короткие, словно она их обгрызала, и вместо маникюра какой-то странно-неровный коричневатый налет. Это не соответствовало, так сказать, общему облику.
— Александра Антоновича Перфильева.
— Он сам их вам дал?
— Славка дал.
— Кто это — Славка?
Она кивнула на дверь. — Этот самый, молодой, красивый. Они в пиджаке лежали. И еще, гад, шуточки шутил: купнула я Сашу. Синельников на мгновение испытал давно знакомое ощущение, чем-то схожее с чувством человека, который идет по тропинке в незнакомом лесу, упирается в развилку, не знает, по какой тропе идти дальше, чтобы выбраться к жилью, и вдруг видит шагающего навстречу путника. — Уточним. Этот Славка взял их из пиджака Перфильева и отдал вам? — Да. — Он знал, что там были деньги? — Конечно, знал. Они же дружки. Он думает, меня за червонец купить можно, сам говорил, а я… Синельников развернул пачку, как карты, веером. Штук двадцать, не меньше. Тысяча рублей… — Постойте, Мария. — Сейчас Синельникову соображать надо было очень быстро. — А в чем они лежали? Где бумажник? — Саша-папаша бумажников не носил. Просто в блокноте. Синельников подошел к маленькому столику, положил на него деньги и начал проверять карманы пиджака, но они были пусты. — Блокнот ищете? — спросила Манюня. — Он у Славки. — Как его фамилия? — на ходу, по пути к двери, спросил он. — Коротков, если не врет. Синельников машинально взглянул на часы. Он говорил с Марией, проводив мужчин в коридор, не более трех минут. За стены управления они уйти не могут. Но три минуты — достаточный срок, если кто-нибудь захочет уничтожить кое-что, особенно если это кое-что — простая бумажка. Нескладно получилось, но он не маг и не волшебник, всего предугадать нельзя, а обращаться с заявителями как с арестованными он не имел права. Открывая дверь, Синельников уже был уверен, что дело тут нечисто. — Коротков, войдите, — позвал он. Тот был спокоен, но лицо его выражало некую настороженность.
Синельников, прикрыв за ним дверь, сказал самым будничным тоном, не придавая своим словам никакого особого значения: — У Перфильева в пиджаке был блокнот. Дайте мне его, пожалуйста. Пока Слава, задумавшись, доставал из кармана своих плотно обтянутых брюк блокнот в зеленом сафьяновом переплете, Синельников все же успел приметить, что он этого не ожидал. — Садитесь пока, Коротков. Я отпущу ваших товарищей, а потом мы. с вами поговорим. — А мне? — подала голос Манюня. — Вас дома ждут? — Дома бабушка одна. Она привыкла. Могу хоть до утра. — Тогда посидите. Слава Коротков сел в противоположном от Манюни углу и смотрел на нее не мигая. Она повернулась к нему боком. Синельников знал, что на сегодня — и даже хоть до утра, как выразилась Манюня, ему хватит и того узелка, который Манюня дала ему в руки. Поэтому он позвал Виля и Володю и записал только самые необходимые сведения. Вильгельм Михайлович Румеров — главный инженер автобазы № 2. 1942 года рождения. Женат, двое детей. Адрес такой-то, телефоны — домашний и рабочий — такие-то. Владимир Иванович Максимов — директор кинотеатра «Луч». 1945 года рождения. Женат, есть сын десяти лет (как он объяснил, жена и сын в данный момент отдыхают на Южном берегу Крыма). Адрес, телефоны… Синельников позвонил в проходную, попросил постового пропустить товарищей Румерова и Максимова, а им сказал, что вызовет их для беседы в ближайшие дни. Оба покинули кабинет с величайшей благодарностью к товарищу инспектору. Она была настолько велика, что ни тот, ни другой не сказали «до свидания» ни Манюне, ни Славе. Прежде чем начать разговор с оставшимися, Синельников позвонил дежурному по городу и попросил: — Если поступит заявление от родных Перфильева, не сообщать пока, что он, возможно, утонул. Утро вечера мудренее. Манюня сказала тихо, когда Синельников положил трубку: — Да некому там заявлять. — Почему же так? А жена? — Она еще в семьдесят девятом умерла. — И больше никого нет? — У него только дочка, мне ровесница. А он у меня по две ночи ночевал. Чего ей за шнур хвататься? Синельников понял, что на языке Манюни это озна чало хвататься за телефон. Положительно, она в своей откровенности не знала предела. Полистав блокнот и убедившись, что среди его страниц, густо заполненных адресами и телефонами, нет ни одной вырванной, Синельников сказал: — Это не допрос, — но все же… — Он помолчал, подыскивая подходящую формулировку. — В общем, я кое о чем вас спрошу, и мы кое-что запротоколируем. Он положил перед собой несколько синеватых разлинованных листов, взял ручку и заговорил казенным языком: — Товарищ Коротков, почему деньги, лежавшие в кармане пиджака, принадлежавшего Перфильеву, вы отдали Луньковой? Твердым голосом тот ответил: — Ничего я ей не отдавал. Она сама и пиджак взяла, он на заднем сиденье валялся, сама и деньги взяла. — Что ты врешь! — приподнявшись со стула, крикнула Манюня. — Спокойно, — остановил ее Синельников. — Хорошо, Коротков. В таком случае зачем вы взяли блокнот Перфильева? Он ответил, как бы злясь на самого себя: — Не знаю. Просто так, сунул в карман, и все. Механически. Тут позвонили из справочного бюро. Синельников записал: Перфильев Александр Антонович, 1931 года, родился в Смоленской области, проживает на улице Белинского, дом 6, квартира 28, телефон 3-49-49. — Между прочим, вам сколько лет? — обратился он, отложив ручку, к Короткову. — Двадцать девять. — Давно дружите с Перфильевым? Немного подумав, Слава ответил: — Года два. Может, чуть больше. — Перфильеву пятьдесят один. Что вас связывало? Слава усмехнулся. — Мало ли. — И, кивнув на Манюню, добавил: — Хотя бы вот она. Синельников посмотрел на часы — было без пятнадцати одиннадцать. Он быстро вписал в лист протокола свои вопросы и полученные от Коротков а ответы и попросил Короткова прочесть и расписаться в том, что все записано правильно. Тот охотно это сделал. — А сейчас вот что, — сказал Синельников. — Вы, Лунькова, где живете? — Да тут рядом, на Ямковской. — А вы? — обернулся он к Короткову. — В гостинице «Юность». — Кстати, я у вас документы не спрашивал. Паспорт можете показать? — У администратора он, в «Юности». — Тогда сделаем так. Сегодня уже поздно, спать пора. Попрошу вас обоих быть у меня утром в девять. Пропуск я закажу. А сейчас подъедем к гостинице, я там живу рядышком. Если не возражаете, конечно… Слава не возражал. Они вышли из управления. Светлый «Жигуленок» Славы стоял на улице против проходной. Манюня попрощалась и быстро зашагала по пустынному тротуару, четко стуча своими высокими тонкими каблуками. По пути к гостинице Синельников договорился с Коротковым, что тот попросит у администратора свой паспорт на минутку, — мол, придрался инспектор ГАИ, — а он, Синельников, подождет его в машине. Не надо чтобы у администратора возникали по отношению к жильцу гостиницы всякие посторонние мысли. Так и сделали. Паспорт Короткова Владислава Николаевича, прописанный в Москве, оказался, насколько мог судить Синельников, без всяких подделок. Но он крепко держал в уме слова и тон Манюни Луньковой, когда она на вопрос о фамилии Короткова прибавила: «если не врет», и вскользь упомянутую шуточку Короткова насчет того, что Манюня «купнула» Перфильева. Он записал себе в книжку номер паспорта, когда и каким отделением милиции выдан и домашний адрес. А уходя, запомнил московский номер белого «Жигуленка». Расставшись с Коротковым, он на автобусе проехал две остановки до управления и отправил по телетайпу запрос в Москву, в дежурную часть на Петровку, 38: проживает ли по данному адресу Коротков Владислав Николаевич и соответствуют ли истине сообщаемые сведения о паспорте, а также кому принадлежит автомобиль марки ВАЗ-2106 белого цвета, с номерным знаком таким-то и где он зарегистрирован. Просьба дать ответ к девяти часам утра. Потом через дежурного связался по рации с экипажем патрульной машины, которая занимала квадрат, где располагается гостиница «Юность», и попросил присмотреть за белым «Жигуленком» с московским номером…
Глава III. ТЯЖКИЙ ДЕНЬ
Рано утром водолазы — их было двое — нашли труп мужчины метрах в полуторастах от впадения реки Маленькой в Большую. Он зацепился плавками за сучок затопленной коряги, запутался в ее мощном корневище, и потому его не унесло течением в Большую. Иначе водолазы так легко утопленника не обнаружили бы. Окончив свое невеселое дело, водолазы отбуксировали труп на катер, ожидавший их в устье Маленькой.
Как раз в это время Синельников приехал в управление и, не заходя к себе, поднялся в дежурную часть. Его ждали два сообщения. По телетайпу из Москвы пришла телеграмма: Коротков Владислав Николаевич 1953 года рождения действительно проживает по указанному адресу, сведения о паспорте верны, машина марки ВАЗ-2106 с указанным номерным знаком принадлежит ему и зарегистрирована в ГАИ Фрунзенского района. Все было правильно, Коротков не врал. Работает фотографом в системе бытового обслуживания в фотоартели.
Дежурный же дал Синельникову листок с записью сообщения, переданного ночью по рации экипажем патрульной машины. В нем было всего несколько строк: «В 0.30 белые «Жигули» направились на улицу Белинского, остановились у дома № 6. Водитель вошел в дом и находился там пятнадцать минут. Затем вернулся к гостинице «Юность».
Улица Белинского, 6 — это был адрес Александра Антоновича Перфильева. Маня Лунькова сказала, что у него есть дочь, ее ровесница… Понятно, что Коротков ездил ночью к ней. Но зачем? Тоже понятно — чтобы сказать о несчастье с отцом. Но почему не позвонил, а поехал? Такие безрадостные, горькие вещи людям всегда легче сообщать именно по телефону. Во всяком случае, телефонным разговором легче подготовить человека к страшной для него вести… Рассуждая так, Синельников медленно шел путаным коридором управления, спускался с этажа на этаж боковыми лестницами, где не было лифтов. А когда добрался до своего кабинета, у него созрело решение немедленно проверить одну неясно мелькнувшую неприятную догадку. Но для этого ему необходимо точно знать, что Перфильев утонул. Едва вошел в кабинет, зазвонил телефон. — Алексей, для тебя есть новости, — услышал он голос дежурного. — В Маленькой обнаружили утопленника, мужчина лет под шестьдесят. — В чем одет, тебе сказали? — Все записано. На трупе только плавки. Черные в голубую полоску. — Спасибо. Положив трубку, Синельников достал из сейфа папку, вынул листок с адресом и телефоном Перфильева и набрал номер 3-49-49: теперь он мог проверить неприятную догадку. Ему ответил не очень приветливый, но чисто и нежно звучавший девичий голос.
— Это квартира Перфильева? — спросил Синельников.
— Да. Кто говорит?
— Инспектор угрозыска Синельников. Вы дочь Перфильева?
— Да, — с ноткой удивления подтвердила она.
— Простите, не знаю имени…
— Елена. А что случилось?
В глубине души Синельников желал, чтобы его догадка оказалась пустым вымыслом, но, увы, она, кажется, начинала подтверждаться.
— У вас дома все в порядке?
— В каком смысле? — уже с настороженностью уточнила она. — Ну, например, с отцом. — Он сегодня не ночевал, но тут ничего особенного. Бывало и раньше. Так, значит, Мария Лунькова правильно разобралась в ситуации, когда говорила, что дочь может и не беспокоиться по поводу долгого отсутствия отца.
— Вы чем занимаетесь, Елена Александровна?
— Вообще? Или в данную минуту?
— Вообще, конечно.
— Но что с отцом? — сердито спросила она. — Вы делаете какие-то странные намеки…
— Вам лучше приехать ко мне в управление. Если вы должны быть на работе, это неважно, я дам вам справку.
— Я студентка, окончила четвертый курс технологического, — раздраженной скороговоркой объяснила она. — Наш стройотряд в следующий четверг едет на БАМ.
— Нужно поговорить. Жду вас в управлении внутренних дел. Знаете, где мы находимся?
— Разумеется. Это совсем недалеко от нас.
— Моя комната двести восемнадцать, на втором этаже. Я скажу, чтобы вас пропустили. Только не забудьте взять паспорт.
— Когда я должна быть?
— Чем скорее, тем лучше. Приезжайте прямо сейчас.
— Хорошо…
Было над чем подумать после этого разговора. Одно из двух: или Коротков не сказал Елене Перфильевой о гибели отца, или сказал. Если не сказал, то для его ночной поездки имелись какие-то иные важные причины. И вообще при этом варианте возникали, как выражался Синельников, вопросы с длинными шлейфами. Что же за тип этот красавчик Слава, если может, зная о несчастье с отцом, приехать на пятнадцатиминутное экстренное свидание с его дочерью и ни словом не обмолвиться о случившемся? Если же он все-таки сказал, тогда только что происшедший разговор с Еленой Перфильевой не укладывался у Синельникова в голове. Как может дочь, осведомленная о трагедии с отцом, столь хладнокровно разыгрывать неведение? Синельникову этот вариант представлялся чудовищным. Он отказывался от мысли, что девушка в двадцать один год способна на столь кощунственный цинизм. Но профессионально он не имел права не допускать такого варианта…
Чтобы не терять времени в ожидании своих посетителей, он взял чистый лист бумаги и шариковую ручку и, немного поразмыслив, начал писать. Нужно было поставить перед судебно-медицинской экспертизой несколько вопросов. Первый — самый обычный: что явилось непосредственной причиной смерти? Второй: каково было состояние жизненно важных органов — сердца и головного мозга — в момент, предшествовавший смерти? Третий: каково количество посторонней жидкости в легких утонувшего? Четвертый: каково содержание алкоголя в организме? И наконец, пятый, выглядевший несколько необычно: учитывая состояние сердца и головного мозга, способен ли был утонувший в период последнего времени, непосредственно предшествовавшего смерти, двигаться самостоятельно? Синельников пока не решил признаться самому себе, что в уме его вырисовывается версия, вся правота или неправота которой определится ответом на третий и пятый вопросы. Тяжко начинается денек, подумалось Синельникову, тяжким он и будет. Елена Перфильева пришла без десяти девять. Она была такая же высокая и яркая, как и Мария Лунькова, чем-то на нее похожа, но заметно интеллигентнее. Серые глаза ее глядели прямо и строго. — Что с отцом? — спросила она от порога, едва прикрыв дверь. — Вы садитесь. — Синельников пододвинул ей стул, она села. Он, стоя сзади и держась за спинку стула, сказал тихо: — Отец ваш утонул. Она резко обернулась к нему, и он увидел, как побелело ее нежно-розовое лицо. — Что?! Не может быть! — дрожащими губами произнесла она, и это было похоже на то, когда люди в ужасе кричат шепотом. — Сожалею, но это так. При каких обстоятельствах, я еще не могу вам точно сказать… — Но где он? Где его… его тело? Его же нашли? — Безусловно. И вам предстоит опознать труп отца. У вас в городе родные есть? Она не плакала, но по всему ее виду Синельников чувствовал, что с нею происходит нечто такое, чего не выплачешь никакими слезами. Она, видимо, не расслышала его последних слов, и он повторил:
— Есть у вас в городе родные?
— Тетка, — ответила она, — сестра отца.
— Она работает?
— Да.
— Где?
— На текстильном комбинате.
— А фамилия?
— Степанова. Евдокия Антоновна.
— Адрес?
— На Панфиловской, дом четыре… Квартиру не помню…
Синельников записал и, поглядев на понуро сидевшую девушку, предложил:
— Знаете что, я сейчас вызову вашу тетю, и в морг вы поедете вместе. Так, наверное, будет лучше?
— Наверное, — согласилась она с полным безразличием.
Синельников положил бумаги в сейф, запер его.
— Вы посидите тут минут пять, я быстро все организую.
Захватив лист, на котором был записан составленный им вопросник для судебно-медицинской экспертизы. Синельников вышел в коридор и увидел Лунькову и Короткова. Они стояли у стены шага на три друг от друга и видно, о чем-то разговаривали — о чем-то неприятном судя по выражению лиц, — но при его появлении умолкли.
Оба с ним вежливо поздоровались, а он попросил по дождать минут десять. Вернулся Синельников раньше и опять попросил Лунькову и Короткова подождать еще немного.
Елена сидела в той же позе, как он ее оставил.
— За Евдокией Антоновной послали машину, — сказал Синельников и, помолчав, осторожно спросил: — Можно мне задать вам только один вопрос, Елена Александровна?
— Пожалуйста.
— У отца не было каких-нибудь неприятностей?
Он тут же выругал себя за бессердечность, потому что считал бессердечным в такие вот моменты спрашивать человека о вещах, касающихся криминальных дел (а в том, что здесь явный криминал, он уже не сомневался).
— Не знаю, — по-прежнему бесстрастно отвечала она. — В последнее время пил не в меру. С какими-то сопливыми девчонками гулял.
— Не будем об этом, извините, — сказал он.
— Простите… — Она замялась на мгновение и спросила: — Могу его взять?.. Его тело…
— Разумеется. Завтра утром.
Главный свой вопрос к Елене Перфильевой — о чем говорила она со Славой, когда он приезжал к ней ночью на пятнадцать минут? — Синельников считал еще более несвоевременным. Он был очень рад, что его догадки насчет кощунственной игры в незнание оказались неверными. Скорей всего Коротков не сказал Елене, что ее отец утонул.
…Привезли Евдокию Антоновну Степанову. Это была женщина лет сорока пяти, полная, с добрым выражением лица. Синельников обратил внимание, что поздоровалась она со своей племянницей довольно сухо, не по-родственному. Но ему было пока не до оттенков. Он отправил тетю и племянницу в морг и пригласил из коридора Марию Лунькову. Сев напротив него к столу, Лунькова попросила разрешения закурить. Она была свежа и подтянута, от вчерашнего никакого следа. Наверное, сладко спала. Синельников позавидовал, на что способна молодость, хотя ему самому едва сравнялось двадцать семь. Лунькова держала сигарету не изящно — в кулаке, как это делают тайком курящие мальчишки: она прятала свои ногти со странным коричневатым налетом.
— Хотите, погадаю? — спросил Синельников и улыбнулся.
Она была настроена дружелюбно и улыбнулась в ответ.
— Вы колдун?
— Не совсем, но могу спорить на коробку спичек, что вы на работе имеете дело с химикалиями.
Она посмотрела на ногти своей левой руки и даже покраснела. Но не обиделась, лишь сказала протяжно:
— Ага-а, все я-ясненько…
— А где работаете?
Она кивнула на дверь.
— У него.
— То есть как? Он что, начальник ваш? И что за учреждение?
— Кустарь-одиночка. Оформляет колхозы-совхозы.
— Что значит — оформляет? — Синельникову становилось все интереснее.
— Ну, доски Почета, лозунги, стенды всякие. И декорации для клуба может. По трафарету и плакаты делает. Вообще, большой мастер.
В голосе ее сквозила ирония, и это было Синельникову непонятно. — А вы что делаете? — Он фотографирует, я проявляю и печатаю. — А лаборатория где? — В Снегиревке, при клубе колхоза «Золотая балка». — Туда ведь пятнадцать километров. На электричке добираетесь? — Когда как. У него же машина. — А почему вы сомневаетесь насчет его фамилии? — Да не поймешь этого типа… Темнит… Один раз идем по улице, подходит дядька, солидный такой, говорит: «Здрасьте, Виктор Михалыч!» А какой он Виктор Михалыч? — И давно вы у него? — Второй год. — А. раньше что делали? — Училище закончила, медсестрой работала, — А у него вы что же, на договоре? — Какой договор?! Двести в месяц отваливает. Без налогов. И на праздники по сотне. Жить можно. А у медсестер зарплата — не разъедешься. Бабка моя больше, пенсию получает. Синельникову захотелось сказать ей нечто нравоучительное — мол, теперешняя ее служба в стаж не засчитывается, а ведь надо думать о будущем, о старости… Но тут же ему самому стало смешно: разве может эта цветущая Манюня думать о собственной пенсии? Он резко повернул разговор: — Слава с Александром Антоновичем вчера не ссорились? Она пожала плечами.
— Да нет вроде.
— А почему «вроде»?
Ее тонкие нарисованные брови чуть сдвинулись — это означало, что она нахмурилась. Тычком затушив в пепельнице окурок, она сказала:
— Конфискация… Я хотела конфисковать у Нинки «Наполеона»…
Это было как будто ни к селу ни к городу, но у Синельникова что-то екнуло в груди. Он спросил с несколько напускным недоумением:
— При чем здесь конфискация?
— Понимаешь… — Она прищелкнула досадливо пальцами и поправилась: — Понимаете, Славка на Сашу чего-то бочку катил, а Саша сказал про какую-то конфискацию, и тогда я предложила взять у Нинки бутылку. Она одна из нее пила…
Он видел, что Мария Лунькова не то чтобы волновалась — она просто очень горячо вновь переживала вчерашний день. Сама того не подозревая, она давала Синельникову такие сведения, что он готов был расцеловать ее. Чтобы немного ее остудить, он задал вопрос попроще:
— А Нинка — это кто?
— Виля подруга, который на автобазе заворачивает.
— Припомните, пожалуйста, Мария… Вот прибежа ли вы на поляну, сказали компании, что Перфильеву плохо… Короткова там не было. А когда же он появился? И откуда? Она подумала немного. — Ну тут же и появился. Из кустов. — Что значит — тут же? Через минуту, через две? — Там же у нас крик был на лужайке… Не помню… Пока я рассказывала… — Но с вами же тоже было плохо, вас минеральной водой отливали. — Было дело, — мрачно согласилась она.
— А Коротков появился, когда вы уже в себя пришли?
— Ну да.
Значит, прикинул Синельников, Слава появился на поляне не менее как на пять минут позже Луньковой. А ей потребовалось на то, чтобы прийти с пляжа, две минуты — приблизительно столько прошло времени с мгновения, когда остальные услышали отдаленный крик. За пять минут много можно успеть, если человеку два дцать девять и он атлетического сложения…
— Вы вчера, когда мы ездили на место, говорили, что Перфильев упал и закричал, словно его ножом ударили. Вы не пробовали его поднять?
— Что вы?! — У нее даже округлились глаза от такого немыслимого предположения. — Он двигаться не мог. У него, наверно, инфаркт был. Я как-никак медучилище кончала. В последних ее словах звучала некая легкая оскорбленность, и это понравилось Синельникову.
— Ну хорошо, Мария, на сегодня хватит. Я вас еще позову. — Он подписал ей пропуск и добавил: — Поставьте в двести второй комнате печать. Когда она уже подошла к двери, он сказал:
— Между прочим, служба ваша у Короткова может и прекратиться. Она сделала презрительный жест и ответила, не оборачиваясь:
— Подумаешь! Без работы не останусь. Медсестры нарасхват. Могу и на две ставки устроиться.
— Счастливый человек. Ну ладно, позовите его сюда.
Открыв дверь и выйдя в коридор, она молча показала Короткову рукой — дескать, просят. Коротков был хмур, но вполне спокоен. Правда, по его подглазьям можно было заключить, что спал он эту ночь в отличие от Марии Луньковой несладко, если вообще спал.
— Знаете Владислав Николаевич, диковатая мысль у меня возникла, — сказал Синельников словно бы в раздумье. И, закурив, продолжал: — Друзья ваши, Румеров и Максимов, гуляли вчера от души. А вы ни капли в рот не взяли. Обидно, а? Лучше бы вам выпить.
— Не злоупотребляю. Я за рулем.
— Все мужчины были с такими красивыми женщинами, а вы без…
Синельников замолчал, решив молчать до тех пор, пока не заговорит сидевший перед ним самоуверенный, красивый и, судя по всему, весьма деловой и неглупый человек. Синельников, собственно, высказал сейчас вслух то, что подспудно служило исходной точкой складывавшейся у него версии. И сделал он это умышленно.
У Короткова хватит сообразительности понять, к чему все это клонится. Синельников ставил ловушки. Если его версия верна, то Коротков в эту минуту должен выработать для себя линию поведения: как реагировать на открытый ход? Сам Синельников ничем не рисковал, так как было совершенно ясно, что при любом варианте прямых улик в доказательство своей версии ему не добыть, а получению косвенных Коротков помешать не сможет. Синельников, несмотря на молодость, имел уже некоторый опыт и знал цену молчания на допросах. Он даже развивал перед товарищами полушутя-полусерьезно идею шкалы, по которой можно с большой точностью определять, насколько успешно идет дознание. Не отвечает допрашиваемый на ключевой вопрос, скажем, тридцать секунд — значит, ты на правильном пути. Отвечает, не задумываясь, через две секунды — твой путь сомнителен. Он докурил сигарету — стало быть, прошло не менее минуты, а Коротков все сидел, как прежде, закинув ногу за ногу и сцепив пальцы на колене, и глядел на черный пластмассовый стаканчик, из которого торчали давно не чиненные карандаши. Выражение лица его нисколько не изменилось, разве что чуть прищурились глаза.
Если рассчитывать по той самой шкале, то Коротков изобличал себя на сто двадцать процентов, но он, кажется, вообще не собирался рта раскрывать. Наконец не выдержал Синельников. — Чти же вы молчите?
— А вы меня ни о чем не спрашивали, — по-прежнему спокойно ответил Коротков.
Но Синельников все же уловил в его тоне, что не просто так он молчал — он раздумывал над предыдущими словами, и не напрасно раздумывал. И смысл их понял.
— Тогда ответьте на несколько вопросов. По возможности правду.
— Охотно.
— Все-таки отдавали вы Луньковой деньги Перфильева или нет?
— Отдавал.
— Почему вчера говорили: нет?
— Растерялся… Все-таки деньги… Мало ли что…
— Почему ей?
— Она их заслужила.
— У Перфильева есть дочь.
Тут Коротков опять задумался, но ненадолго.
— Простите, не знаю, как к вам обращаться, — сказал он.
— Меня зовут Алексей Алексеевич.
— Видите, какое дело, Алексей Алексеевич… Мы, конечно, с Леной знакомы, но как бы это вам сказать…
Он, казалось, подыскивал подходящие выражения, но Синельников отлично видел, что не в выражениях суть. Просто Коротков не заготовил ответа на этот вопрос.
— Ну-ну, вы знакомы — и что?
— Как бы я ей объяснил, откуда у меня отцовы деньги?
Это было крайне неубедительно.
— Вы не имели права брать из пиджака ни деньги, ни блокнот.
Коротков изменил позу — сел прямо.
— Виноват, Алексей Алексеевич. Не сообразил. — Самоуверенности у него заметно поубавилось, но смирение было неискренним.
— Чем вы занимаетесь? — смягчая тон, спросил Синельников.
— Художник. У меня договоры с колхозами. Нагляд ная агитация, декорации и прочее. Все совершенно законно, есть соответствующие документы. — Но официально где-нибудь числитесь? — На профсоюзном учете состою в Худфонде РСФСР. — И, усмехнувшись, Коротков прибавил: — Взносы плачу аккуратно. — Это как понимать — Худфонд? — Художественный фонд РСФСР. Раньше я работал в издательстве. Четыре года. — А вы имеете право нанимать рабочую силу? Коротков смутился, но как-то деланно. — Нет-нет… Но Маша меня просила… Умоляла…
Понимаете… — А почему вы думаете, что она «купнула» Перфильева? Этого вопроса Коротков, кажется, вообще не ожидал. Он передернул плечами, лицо его на секунду стало злым. — Вот балаболка! — И голос его тоже звучал зло. — Она же дура набитая!.. Шутил я, понимаете? Шутил… Ну зачем ей Сашу топить?! Он же ее любил, понимаете? — Хорошо, не будем трогать эту тему, — великодушно помог ему Синельников. — Сегодня я вас больше затруднять не буду, но вот какая штука. Вы должны быть в городе, потому что можете в любой момент понадобиться нам. Я могу, конечно, оформить в прокуратуре подписку о невыезде, но, по-моему, это лишнее. Лучше так договориться, по-джентльменски. Вы как думаете? — По-моему, тоже, — заметно огорченный словами о невыезде, совсем уже смиренно согласился Коротков. — Но мне, видите ли, необходимо раза два-три съездить в колхозы. Обязательства… — Это не возбраняется. Только, будьте любезны, сообщайте, где вас искать… И потом, у вашей машины, кажется, левой фары нет? — Я уже договорился, поставят. — А зачем сказки насчет Худфонда? — спросил Синельников. — Там вы не числитесь. Вы же работаете в артели, в бытовом обслуживании. Коротков посмотрел на него как бы издалека. — Я подал в Худфонд заявление. — Но вас, наверное, не приняли? Коротков ничего не ответил. Синельников записал на бумажке свой телефон, дал Короткову и с тем отпустил его. Как часом раньше он не спросил Елену Перфильеву о ночном визите, так теперь счел неуместным спрашивать об этом самого Короткова, но совсем по иным соображениям. Он оставил это впрок, до более подходящих времен… Без четверти десять показывали часы, а у него уже столько навертелось в голове, что пора было менять ритм. Но сначала требовалось повидать начальство. Начальник отдела оказался на месте. Синельников доложил о происшедшем, поведал о своих сомнениях и подозрениях, о том, что делал и что собирался предпринять. Андрей Сергеевич одобрил, сказал: «Тянешь нитку — тяни…»
Теперь оставалось два неотложных дела, а потом можно будет засесть за изучение записной книжки. Комиссия, где работал Перфильев, располагалась в здании рядом с облисполкомом. Синельников отправился туда пешком и прибыл удачно: через пятнадцать минут там должно было начаться совещание. Начальница Перфильева, седая дородная женщина со строгим, озабоченным лицом, приняла Синельникова без промедления. Услышав о трагическом происшествии, она всплеснула руками и жалостно запричитала: «Ах, Александр Антонович, Александр Антонович, бедная головушка! Так и не оправился…» Синельников в деликатной форме поинтересовался, от чего должен был, но не оправился Перфильев. И она объяснила, что три года назад у Александра Антоновича умерла жена, в которой он души не чаял, которую боготворил. Да ее и весь город любил — разве он, Синельников, ее не знал?
И тут он вспомнил, откуда ему знакома эта фамилия. Перфильева была заведующей кафедрой в технологи ческом институте, доцентом, доктором наук, ее дважды избирали депутатом областного Совета. И действительно, ее знал и любил весь город. Однако для сетований не оставалось времени — надвигалось совещание. Что касается круга обязанностей Перфильева, начальница сказала, что их было много, может быть, даже слишком много. Она их перечислила, и Синельников выделил для себя тот факт, что Александр Антонович имел самое непосредственное отношение к распределению фондируемых товаров и материалов, в частности строительных, и таких дефицитных, как кровельное железо. И автомобили, предназначенные для продажи передовикам сельского хозяйства, тоже подлежали его контролю. Второй раз за это утро услышал он слово «фонд». Когда Синельников покидал кабинет начальницы, она еще при нем вызвала секретаршу и начала давать указания насчет похорон Перфильева… Он зашел в кафе, съел, яичницу и выпил стакан чаю. Было двадцать минут одиннадцатого. Ему не терпелось пойти к патологоанатому, но тот наверняка еще не успел закончить свою работу. Поэтому Синельников вернулся к себе, достал из сейфа записную книжку Перфильева и сел в старое мягкое кресло. Каждый раз, когда ему приходилось разбираться в бумагах и бумажках, принадлежавших преступнику или пострадавшему, он испытывал странное чувство. Тут было что-то и от стыда, с которым человек, мнящий себя порядочным, не устояв перед непреодолимым искушением, решается прочесть чужое письмо. Но больше это походило на чувство историка, заполучившего в архиве древние рукописи, к которым до него никто еще не прикасался. Перфильев, наверное, носил в кармане свою записную книжку очень давно. Зелень на корешке и по краям вытерлась с сафьяна. Листки, помеченные буквами алфавита, были сплошь заполнены именами, телефонами и адресами, только на последних буквах — У, Ф, X, Ц, Ч, Ш, Щ, Э, Ю, Я — странички остались полупустыми. Против многих фамилий нарисованы крестики: две горизонтальных, одна косая — изображение крестов, какие ставят на православных кладбищах. Можно было догадаться, что владелец книжки отмечал таким образом своих умерших знакомых. Но не зачеркивал… За алфавитом шли листки без букв, составлявшие половину толщины всей книжки, и на них Синельников обнаружил кое-что интересное. Две страницы заполнены непонятными записями, расположенными столбиками: заглавные буквы — одна, две, а иногда и три, — потом черточка и потом числа, все трехзначные. Покойный Перфильев обладал каллиграфическим почерком, буквы были выведены очень красиво. Некоторые буквы заключены в кавычки. Судя по тому, что цвет пасты — Перфильев пользовался шариковой ручкой — несколько раз менялся, записи были сделаны не в один присест, а велись на протяжении долгого времени. Всякий, кто увидит такие записи, без сомнений решит, что это карманный бухгалтерский счет, а еще точнее: левая сторона — дебет счета. Скорее всего хозяин книжки фиксировал какие-то поступления от лиц, а может, и от организаций. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить, какое значение могут приобрести эти каллиграфически исполненные буквы и цифры, если их расшифровать. Простейший ряд: фондируемые материалы — дефицит; Перфильев ведал ими; есть много людей, которые ради получения дефицита готовы на любые услуги. Перфильев пользовался своим служебным положением. В этот ряд вполне естественно мог вписаться и Владислав Коротков. Иначе к чему бы ему брать записную книжку? А с другой стороны, что могло соединить какого-то залетного оформителя колхозных стендов двадцати девяти лет от роду и сотрудника комиссии, которому пятьдесят один? Это настолько же не в порядке вещей, насколько необычно выглядит на зеленой траве белая крахмальная скатерть. Не всем по карману уставлять ее дорогими винами и закусками, однако там, на берегу реки Маленькой, веселая компания стелила же скатерть на траву… Синельников выписал на отдельный лист в два столбика заглавные буквы из книжки Перфильева — у него это получилось не так красиво, зато компактно, можно было охватить единым взором все вместе. Он бегал глазами по столбикам сверху вниз и снизу вверх, как по лесенкам, и вылавливал одинаковые ступеньки. Сами собой выделились два повтора — С и «ЗБ». Буква С повторялась восемь раз, «ЗБ» — три. Мария Лунькова говорила, что лаборатория Короткова находится при клубе колхоза «Золотая балка». И кавычки к месту. А буква С не означает ли — Слава Коротков? Чтобы проверить эту элементарную догадку, Синельников поискал ВР и ВМ — Вильгельма Румерова, главного инженера автобазы, и Владимира Максимова, директора кинотеатра, — и нашел их. Против «ЗБ» во всех трех строчках стояли одинаковые цифры — 500. Против С разные — от 300 до 900. ВР и ВМ присутствовали по одному разу, и против них значились цифры 400. Если все верно, то впору было возглашать славу педантичности покойного Перфильева. Но это надо проверить, и Синельников решил действовать немедля. Позвонив Румерову, он попросил его срочно приехать. Тот явился скоро, вошел в кабинет с искательной улыбкой. — Вильгельм Михайлович, вспомните, пожалуйста, когда вы передали Перфильеву четыреста рублей, — без предисловий начал Синельников. Румеров перестал улыбаться. Состояние, в которое он мгновенно впал, Синельникову доводилось наблюдать при дознаниях много раз. Долго собирался с духом Румеров, а когда пришел в себя, то сказал своим тонким, не по комплекции, голосом: — Если не ошибаюсь, в сентябре прошлого года. Но не четыреста, а шестьсот. — Какого числа? — Простите, вот этого не могу точно сказать. — А за что? Только прошу, не говорите, что отдавали долг. Румеров, опять помолчав, признался: — За машину. — Максимов заплатил столько же? — Да. — Тогда же? — Немного раньше.
— А отдавали Перфильеву из рук в руки?
— Нет, что вы! Мы давали Славе.
— Сейчас составим маленький протокол, и вы свободны, — сказал Синельников. — Но одно условие: никому ни слова.
— Ну что вы! Как можно?! Я все понимаю.
Подписав протокол, вконец расстроенный Румеров ушел, а Синельников отправился к начальнику отдела.
Андрей Сергеевич выслушал его и сказал: — Знаешь что; инспектор Алексей, нам эту кашу и в семь ложек не расхлебать. Выходы будут… Он по внутреннему телефону позвонил начальнику отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности. Тот сказал: «Прошу», и они поднялись к нему на третий этаж. Уяснив суть дела, начальник ОБХСС вызвал своего сотрудника Ковалева, которого Синельников часто встречал в управлении, но знакомства они не водили.
Договорились так. Ковалев с помощью опытного ревизора займется проверкой отчетности, связанной с деятельностью бывшего сотрудника комиссии Перфильева, и вообще всем, что имеет отношение к распределению фондов, а Синельников будет разрабатывать свою версию и вести дознание по линии Перфильев — Коротков — Румеров — Максимов. Синельников с Ковалевым вместе спустились в буфет, поели и вышли во двор покурить. Синельников рассказал Ковалеву кое-что поподробнее, и они расстались, условившись каждый день поутру обмениваться добытыми сведениями. — Жалко, завтра пятница, — сказал на прощанье Ковалев. — Да, придется пару деньков позагорать… Был третий час. Синельников прикинул: теперь уже можно, пожалуй, и к патологоанатому. И пошел в морг. Евгений Исаевич, низенький крепкий черноволосый старик с квадратным лицом и кустистыми бровями, стеснявшийся, как знал Синельников, собственной специаль-ности, встретил его у входа в свое мрачное рабочее обиталище. Он покуривал по старинке папиросу, блаженно щурясь на солнце. Дверь морга была открыта, и оттуда тянуло ледяным холодом. Поздоровавшись с ним, — Евгений Исаевич никому никогда не протягивал руки, опять же из-за стеснительности, — Синельников спросил, как дела с Перфильевым. — Немного хуже, чем у нас с вами, — сказал старик хрипловатым баском и, как бы извиняясь за непервосортную, шутку, поспешил прибавить: — Я имею в виду, милый Алексей Алексеич, что если бы он и был еще жив, то ему не позавидовал бы, представьте, никто. — Почему так, Евгений Исаевич? — Я ответы на ваш вопросник еще не писал, но я его помню. Вы ведь ради этого меня навестили? — Конечно. — Ну так вот, могу ответить устно. Умер Перфильев, попросту говоря, оттого, что захлебнулся, совсем немного захлебнулся, может быть, всего от одного вдоха.
Про мозг ничего пока сказать нельзя, нужно произвести гистологическое исследование, а что касается сердца, то могу утверждать совершенно определенно: у него непосредственно перед смертью случился обширный инфаркт задней стенки левого желудочка. — Интересно, интересно. — Да, так вот. Посторонней жидкости, то есть речной воды, в легких было совсем мало. Он ведь сделал, повидимому, всего один вдох, да и то поверхностный… Да… А насчет того, мог ли он самостоятельно двигаться в момент, предшествовавший смерти, должен вам сказать, милый Алексей Алексеич, что в таком состоянии человеку не то что двигаться, а и вздохнуть трудно… И больно… Он же испытал кинжальную боль.
Синельников вспомнил рассказ Марии Луньковой, ее слова о том, что Перфильев закричал так, словно его ударили ножом.
— Это что, термин такой — кинжальная боль? — спросил он.
— Ну, термин не термин, а у нас так принято говорить.
— Вы забыли об алкоголе, — сказал Синельников, наперед зная, что ничего Евгений Исаевич не забыл, а просто желая немного подыграть старику, не упускав шему случая показать и защитить свой высокий профессионализм. — Я ничего никогда не забываю, — так и ответил Евгений Исаевич. — Послал в лабораторию на анализ. — Спасибо большое. — Синельников обеими руками взял его правую руку и пожал ее. — Не за что, милый, не за что. Будьте здоровы. А бумажку я пришлю, как только принесут анализ. — Будьте здоровы, Евгений Исаевич.
Уходя, Синельников имел право быть довольным собою. Его версия начала обретать прочную опору — по крайней мере, со стороны судебно-медицинской экспертизы.
Сегодня ему ничего нового предпринять не удастся. Надо подробно поговорить с дочерью и сестрой Перфильева, но это невозможно, пока они не похоронят его.
Теперь для Синельникова самое важное — как можно больше узнать о том, каков он был при жизни, как прожил последние свои три года.
Глава IV. КОЕ-ЧТО ИЗ ЖИЗНИ АЛЕКСАНДРА АНТОНОВИЧА РАССКАЗЫВАЕТ СЕСТРА
Вы представляете, как это больно, когда вдруг перестаешь узнавать родного брата? Вот был человек, ты считала его верхом совершенства, преклонялась перед ним, и на твоих глазах он превращается в существо, совсем чуждое твоему идеалу, самому себе противоположное… Я ведь на шесть лет моложе Саши, он всегда был для меня идеалом… Пожалуй, я его считала скорее отцом, чем братом. Отец наш погиб на войне. В сорок пятом мне было восемь лет, а Саше четырнадцать, он в ремесленном учился и уже что-то там зарабатывал. Но не в этом даже дело. Он, например, задачки мне решать помогал, домашние задания, а я, сказать по правде, была в математике порядочная бестолочь. Ему ребята со двора свистят, а он не уйдет, пока все мне не растолкует. И никогда не воспитывал, не наставлял и подзатыльников не давал. Просто я с ним одним воздухом дышала, и это уже было воспитанием. Мать иногда и то срывалась, а он обладал какой-то совсем непонятной мне способностью понимать и прощать людей. Будто он всегда был старше всех на свете… Но я слишком далеко забралась, а вам надо поближе. Как объяснить? Мне кажется… нет, я уверена, что всему причина — смерть Тамары, Сашиной жены. Она мне ровесница и умерла сорока двух лет… Рак крови… Это невозможно вообразить. Такая обаятельная женщина… Умница, веселая, работящая… В тридцать четыре года защитить докторскую диссертацию — это не каждому дано, правда? А у нее маленькая дочь на руках, и дом сама вела, и работу не оставляла.
Мы с нею дружили еще с шестидесятого года, можно сказать — со дня их свадьбы. Они с Сашей поженились, когда она только-только окончила институт и приехала в наш город по распределению. И Саша любил ее с первого дня. Я нисколько не преувеличиваю; с того самого дня и до самой ее смерти… нет, до своей смерти… Саша любил ее так что готов был прыгнуть из окна, лечь под поезд. Ну все, что хотите. Он девятнадцать лет каждый день — понимаете, каждый день — встречал ее у института после работы… А когда она уезжала в командировки по заводам, каждый день посылал письма. Как они друг друга любили, думаю, вряд ли кто любит, я, во всяком случае, других примеров не видела. Правда, как-то Тамара, это уже незадолго до смерти примерно за полгода, жаловалась мне, что у них с Сашей был разговор на щепетильную тему. Знаете, бывает когда жена зарабатывает намного больше мужа, то муж чувствует себя ущемленным, и на этой почве получаются разлады. Оказывается, спровоцировала разговор их ненаглядная доченька Лена. Он пытался в чем-то ее ограничить — кажется, не позволял носить Тамарины серьги, — а она говорит: «Ты, отец, молчи, ты тут не хозяин, мама шестьсот получает, а ты двести пятьдесят». Вот так… Но Саша с Тамарой вскоре объяснились, и он забыл об этом и думать… А насчет Лены… Это, знаете, для меня больной вопрос. Умом-то я сознаю, что глупо и недостойно относиться так к девчонке, тем более она мне родная пле-мянница. Но ничего не могу с собой поделать. Я уж иногда думала: может, это бродит во мне какая-то ревность? У нас с Сашей детство было несладкое, а тут перед ребенком расстилаются, как перед всесильным повелителем. Она себе ни разу носового платка не постирала. Отец ей туфли чистил, пуговицы на пальто пришивал. Мило, не правда ли? Так и из ангела недолго сделать мучителя, а Лена, простите меня, далеко не ангел. Вот и дошло до того, что она потребовала автомобиль. Купили и автомобиль. Но я опять как будто в сторону… В общем, представьте себе положение Саши, когда ему сказали, что его жена безнадежна. Он потерял голову. Мы однажды вместе навещали Тамару в больнице.
Он бодрился, шутил, а она только посмотрела ему в глаза и все сразу поняла. В артисты он не годился. Нет, это нельзя вообразить, это надо было видеть. В день похорон я боялась, что он помешается. А потом началось что-то ужасное. Неделю не ходил на работу, сидел дома и пил беспробудно. Раньше никогда не позволял себе лишнего. На работе к нему очень хорошо относились, неделю эту, конечно, простили, но я чувствовала: не останови его — покатится до конца. Кое-как вытащила его, пришлось на день запереть, чтобы в магазин не ходил.
А когда протрезвел, я ему говорю: «Что ж, ты и на могилу к Тамаре пьяный ходить будешь?» Только это и подействовало. Да ненадолго. С месяц держался, а потом опять… Правда, на работу ходил — значит, днем был трезвый, зато каждый вечер напивался до беспамятства. Как-то я заглянула, Саша лежит на тахте, смотрит в потолок безумными глазами и не реагирует ни на что. Лена на кухне сидит, читает учебник, пьет кофе. Я хотела посоветоваться, «как нам его сообща отвадить от пьянства, надо же спасать человека, а она, представьте, заявляет: «Он не маленький, должен сам понимать, а если хотите спасать — дело ваше, вы ему сестра». И вообще я ей немножко надоела своими посещениями. Вот так… У меня были Тамарины ключи от квартиры. Я их выложила перед нею и ушла. По-бабьи, конечно, поступила, теперь вижу, что вела себя неправильно, несолидно. Она же в дочки мне годится, а я с нею на одной доске. Стыдно вспомнить, да что поделаешь? Не исправишь. С месяц не показывалась я у Саши. И вдруг он сам является, и совершенно трезвый. Я так обрадовалась, хоть и невесел он был. Оказалось, сидит без денег, пришел просить взаймы. Насколько я знала, накоплений у них с Тамарой не было, тем более они недавно купили для своей дочки машину. А я одна, сын в армии служит. Пошли мы с Сашей в сберкассу, я сняла пятьсот рублей, сколько просил, даю ему, а он плачет. Совершенно, понимаете, распустился. Жалко смотреть, сердцу больно. Такой был великолепный человек, настоящий мужчина — и вот пожалуйста…
Успокоился он, слезы вытер и объясняет… даже не объясняет, а скорее жалуется. Лена из него последние нервы вытянула: в доме ни рубля, молока купить не на что, до отцовой получки десять дней, а ей еще надо кожаную юбку купить, продается по случаю… Руки мне целует — и опять в слезы. Еще бы немного — и дошел бы до истерики.
Ну вот… С тех пор мы с Сашей встречались редко, а к ним я «вовсе перестала ходить. Но один раз, на его день рождения, двадцать. пятого сентября, зашла поздравить вечером. Еще светло было, а в квартире уже дым коромыслом. Дверь мне открыл красивый молодой человек — он только и был трезвый, а остальные за столом ну как последние пьянчужки. Их там человек двенадцать было, шесть пар. Девицы совсем зеленые, возраста Лены. И Саша с такой же в обнимку сидел. И Лена присутствовала. А мужчины все гораздо моложе брата. Поглядела я, вижу — Саша едва меня узнал. Ухмыляется, а встать со стула не может. Положила я хризантемы на тахту и ушла. Горько было — невыносимо…
Безобразно… Тамару-то мы схоронили в июне, вот в такой же солнечный день, как сегодня. После этого я его долго не встречала. Потом перед Октябрьским праздником столкнулись в универмаге, в парфюмерном отделе, он духи покупал и был вроде бы в порядке. Извинялся, что еще долг не отдал. А под Новый год забежал ко мне на минуту. Очень вальяжничал. В дубленке, в новом костюме и чуть под хмельком. Долг принес. Я говорила — могу и подождать, но он деньги на стол бросил. Вот, пожалуй, и все. Больше мы ни разу не разговаривали. Так, на улице иной раз встретимся… «Как живешь?» — «Ничего…» И разойдемся. Он даже внешне стал неузнаваем. Костюмы на заказ. Какая-то лихость в лице. А впечатление жалкое…
РАЗГОВОР С ЕЛЕНОЙ ПЕРФИЛЬЕВОЙ
— Что я могу сказать об отце? О мертвых — или ничего, или только хорошее.
— Меня интересуют последние три года. Кажется, он сильно изменился…
— Ничего удивительного. Он безумно любил маму… Ее смерть была большим ударом.
— А в чем это выражалось?
— Пить стал.
— И все?
— Ну сами понимаете, где гулянка — там женщины.
— Вы знали его знакомых?
— Кое-кого видела.
— Что это были за женщины?
— Молодые.
— Вы не пробовали его образумить?
— Это было бы бесполезно.
— У него, если мне не изменяет память, день рождения — двадцать пятое сентября?
— Да.
— Простите, нескромный вопрос: тогда, в семьдесят девятом, вы ведь этот день тоже отмечали?
Пушистые ресницы едва приметно дрогнули.
— Вы уже разговаривали с моей очаровательной тетей?
— Разговаривал.
— Да, отмечали. Не очень-то весело, правда.
— Слава Коротков тоже был?
— Да.
— Между прочим, вы не знаете, как он познакомился с вашим отцом?
— Понятия не имею.
— Отец никогда ничего об этом не говорил?
— С какой стати ему об этом говорить?
— А вы, если не секрет, как относитесь к Короткову?
— Нормально. По-моему, очень приличный человек. Самостоятельный.
— Еще более нескромный вопрос: он за вами не ухаживал?
— Кажется, на такие вопросы можно и не отвечать?
— Не только на такие.
— Ну хорошо. Он учил меня водить машину. И вообще, мы дружим на автомобильной почве… Но какое все это имеет значение? Отец мертв.
— Поверьте, мне самому неприятно ворошить прошлое, вторгаться в вашу личную жизнь. Но необходимо кое-что прояснить. Служба обязывает.
— Прояснить, чтобы бросить тень на отца?
— Вы вначале сказали, что о мертвых или — или… Но есть и другая поговорка: мертвые сраму не имут.
— Мне дорого доброе имя моих родителей.
— Понимаю ваши чувства… Ваш отец, кажется, не очень беспокоился о своем добром имени, но мне не хотелось бы на него покушаться. Вы постарайтесь войти в мое положение. Поверьте, я спрашиваю вас не из праздного любопытства. Существует некая истина, до которой я должен добраться. — Ничего не имею против. — Благодарю вас… Так вот, скажите, пожалуйста, кого отец считал своим лучшим другом? — у него не было друзей отдельно от мамы. — Мы говорим о последних трех годах. С кем он чаще всего встречался? — Откуда мне знать? Гости у нас бывали редко. — А в тот раз, на дне рождения, кто еще был, кроме Славы Короткова? — Не помню. — Но все-таки… Вы так молоды… Неужели память уже отказывает? — Три года прошло… Были какие-то совершенно незнакомые мне люди. — А Слава с кем? — Можете записать — он был ради меня. — Вы же видите — я ничего не записываю. Отец ваш, кажется, испытывал тогда материальные затруднения? — Я всегда говорила, у моей тетушки язык как помело. Ничего не скажешь, героический подвиг — дать родному брату взаймы полтысячи. — У меня не осталось впечатления, что она этим хотела похвалиться. Пушистые ресницы широко распахнулись. — А у вас, товарищ Синельников, нет такого впечатления, что вы копаетесь в старом, грязном белье? — Признаюсь — есть. Но тем не менее… Раз уж мы начали, давайте пройдем до конца… Значит, затруднения были, а к декабрю все наладилось. Вы не интересовались у отца, откуда появились деньги? — Во-первых, я его денег не считала. А во-вторых, к чему вы все это подводите? — Я просто сопоставляю. А когда приблизительно Коротков познакомился с вашим отцом? — Ну… кажется, в тот год, когда умерла мама, они уже были знакомы. — Это понятно, он же был на дне рождения. А что их связывало? Общих интересов как будто никаких. Разница в двадцать два года. — Об этом вам лучше спросить у Короткова. По-моему, отец никогда не придавал значения разнице в возрасте. Во всяком случае, в отношении женщин. — Вы его осуждали? — Ни капельки! — Марию Лунькову знаете? — Это Манюня? Еще бы! Последняя любовь… — Что она собой представляет? — Проходит под глупенькую, а по-моему, прикидывается. Доила его, наверно. — Ну я вас утомил… Еще два-три момента, и пора закругляться… — Ничего. Мне любопытно; меня еще ни разу не допрашивали. — Но это не допрос. Формально допрашивают не совсем так. — Тогда надеюсь, что до формального дело не дойдет. — Я тоже… Скажите, тогда, в прошлую среду, когда случилось несчастье, вы с Коротковым виделись? — Нет. — Зачем же вы говорите неправду? Он был у вас. Могу даже назвать время. В половине первого ночи. Пушистые ресницы сомкнулись, голова поникла, русый локон упал на чистый белый лоб. — Был. Я ошиблась. — Он не сказал вам, что произошло с отцом? — Нет. Он же сам тогда не знал точно. Дал понять, что, возможно, с отцом случилось какое-то несчастье, сказал — он исчез непонятным образом. — А для чего же он к вам приезжал так поздно? Только для намеков? О чем вы говорили? — Наверно, хотел как-то смягчить, подготовить… — Он добрый человек? — Ко мне Слава всегда относился по-товарищески. — Хорошо. Извините за назойливость. Вы ведь должны в четверг ехать со стройотрядом на БАМ? — Должна была… Из-за отца мне разрешили приехать позже… Когда мне будет удобно… — Ну и правильно. Если я вам не надоел, мы еще как-нибудь поговорим. — Пожалуйста.