С тех пор как Красильников признался в неосторожном убийстве, не меньше недели мы топтались на одном месте, делая непрерывные, но тщетные попытки выбраться на оперативный простор. Тянулись дни, заполненные беготней, сбором различных справок, сведений, запросами, допросами, и все это к вечеру неизменно оборачивалось впустую или почти впустую затраченным временем.

Должно быть, я несколько сгустил краски, говоря о бесполезно потраченном времени, потому что благодаря этим запросам и справкам к концу второй недели у нас сложилось более или менее полное представление о личности обвиняемого, однако обстоятельства дела по-прежнему оставались далеко не ясными.

Красильников упорно держался за свое, твердил одно и то же, с той лишь разницей, что для каждой следующей встречи придумывал новые живописные подробности то относительно Волонтира, то относительно себя. За неимением лучшего приходилось выслушивать его фантасмагории (будь моя воля, водил бы на такие допросы режиссеров детективных фильмов, чтобы лишать их иллюзий о киногеничности работы следователя: прежде чем найти Рембрандта, иногда приходится изрядно попотеть).

Он попросту водил нас за нос, и то, что со временем суд расценит его поведение как отягчающее вину обстоятельство, меня лично утешало весьма слабо — это было все равно что ставить горчичники при открытом переломе ноги.

— Я проснулся среди ночи, — «откровенничал» он на одном из допросов, — и вроде даже вспомнил, что оставил газ открытым. Смутно так, туманно. Но тут же снова заснул — знаете, как бывает: проснешься и не поймешь — сон это был или явь. А ведь стоило мне тогда встать, и я мог бы спасти его и не сидел бы сейчас перед вами. Разве не обидно? И вот еще что удивительно: утром, когда увидел во дворе милицейскую машину, даже мысли не допустил, что с Жорой что-то случилось. Прошел мимо. А стоило мне подойти, поинтересоваться, и я сам заявил бы о случившемся. Это потом мне страшно было, а тогда точно бы рассказал все как на духу. Как вы считаете, гражданин следователь, зачли бы мне явку с повинной?

— Удивляюсь, — разглагольствовал он на другой день. — Почему я не заметил спичек? Вы говорите, они у самой плиты лежали? Просто поразительное невезение. Я ведь часто ношу спички с собой, так, на всякий случай, а в этот раз, как назло, не взял. Нет-нет, мне все-таки крупно не везет: если бы тогда не отлетела сера, если бы в коробке была еще хоть одна спичка, я зажег бы конфорку, подогрел бы чай, выпил бы да и пошел себе спать… А следы! — восклицал он с хорошо разыгранным удивлением. — Куда могли подеваться следы? Уму непостижимо! Я же брался за ручки, значит, должны были остаться следы, отпечатки пальцев, правильно я говорю? Куда же они делись? — И Красильников смотрел на меня с наивным удивлением, словно следы с ручек стер не он, а я.

В следующий раз высказался о Волонтире:

— Не думаю, что Георгий Васильевич большая потеря для общества. Суд должен учесть, что он был одинок, а у меня все-таки семья и несовершеннолетний ребенок, которого надо воспитывать… Это, конечно, не значит, что я не раскаиваюсь и мне его не жалко. Нет. Я виноват в его смерти и каюсь. Но справедливость требует, чтобы вы учитывали и личность потерпевшего… — Убитого им Волонтира Красильников тактично называл потерпевшим. — Жора был далеко не идеальным человеком. Вы, к примеру, знаете, что время от времени у него случались запои? Несколько раз в году он напивался прямо-таки до бесчувственного состояния, и это могло длиться неделю, а то и больше. Не представляю, что могло меня с ним связывать, ведь ничего общего… Я вот думаю: может, спаивал он меня специально?.. — Красильников понял, что хватил лишку, и поспешил вернуться к более безопасной теме: — Другой на его месте тысячу раз проснулся бы и почувствовал запах газа, а он… Согласитесь, при таких обстоятельствах часть вины падает и на потерпевшего…

И так до бесконечности.

Я слушал внимательно, не перебивая, отсеивал лишнее, по крупицам собирал нужное, вникал в подтекст. Красильников упрямо гнул свое: убил случайно, по неосторожности, я в это не верил, и чем больше он старался меня убедить, тем меньше сомнений у меня оставалось.

Сомнения — привилегия следователя. Я вовсе не стремился злоупотреблять этим своим правом, но в то же время из головы никак не шли слова Тихойванова о встрече с Игорем и Волонтиром вечером, накануне убийства. «Они или выясняли отношения, или сводили счеты», — сказал он. В отличие от меня Федор Константинович не знал, что буквально через несколько минут после того, как он встретил в подъезде эту парочку, Игорь ушел в гости к Волонтиру и там началось то, что привело к смерти Георгия Васильевича.

Интуиция подсказывала мне: Тихойванов прав, они сводили счеты. Но какие?

Причины столкновения могли крыться в прошлом этих людей, но прошлое Красильникова было как на ладони. Идеальным его не назовешь — это верно: незначительные проступки, потом кража, мелкий мещанский цинизм, моральная нечистоплотность, измена другу. Но до убийства от этого — путь, пожалуй, слишком длинный… Впрочем, такой ли уж длинный? Товарища ли он предал, пойдя восемь лет назад на сделку с собственной совестью?.. Нет-нет, жизнь так или иначе складывается из отдельных поступков; моральный крах — это не обусловленный врожденными преступными наклонностями срыв, это итог, к которому чаще всего идут окольными путями, совершая огромное количество микроуступок, микрокомпромиссов, малозаметных окружающим микропредательств, и только в конце этого долгого пути наступает критический момент, когда человек, попав в чрезвычайные обстоятельства, вынужден выбрать, принять решение, и вдруг оказывается, что решение давно принято, предопределено всей прошлой жизнью…

После встречи с Манжулой я сделал еще одну попытку поглубже разобраться в прошлом моего подследственного.

— Как долго вы были знакомы с Волонтиром? — спросил я на очередном допросе.

— По-соседски знал около восьми лет, — без запинки ответил он. — А близко познакомились года три назад, не больше.

— Вы говорили, что были с ним в дружеских отношениях. Объясните, что вас связывало? О чем, например, вы говорили при встречах или когда бывали у него в гостях? Кстати, он сам к вам в гости приходил?

— Нет, — ответил Красильников и пояснил: — У меня семья, ребенок…

— Хорошо. Так о чем вы беседовали?

Игорь пожал плечами:

— Да о разном. Разве сейчас вспомнишь?

— Допустим. Ну а в ночь на девятнадцатое?

— Ей-богу, не припомню.

— Но прошло не так уж много времени.

— Кажется, о спорте.

— Вы любите спорт?

— Кто ж его не любит?! Хоккей, бокс, фигурное катание, марафонский бег…

— Марафонский бег? — заинтересовался я.

— А что? Очень на жизнь похоже.

— Каким же это образом?

— А таким: стартуешь вместе со всеми и бежишь сломя голову к финишу. Дистанция вроде длинная, а времени не хватает. Каждый старается в лидеры попасть, вперед вырваться. — Игорь ухватился за возможность поговорить на отвлеченную тему и сам не заметил, как увлекся. — А все почему? Там, впереди, — слава, почет. Впереди три призовых места. Всего три, на всех не разделишь. Попал в тройку — твое счастье, забирай золото, серебро, в худшем случае — бронзу, а не попал — считай, что и не бежал вовсе, зря только силы расходовал. По мне, так лучшее… — Красильников замолчал, недосказав, и, сощурившись, посмотрел на меня. — Что-то не о том мы с вами говорим, гражданин следователь.

— Почему же, продолжайте — это очень интересно.

— Вот выйду отсюда, — он кивнул на стены кабинета, — тогда можно и о жизни порассуждать, если у вас желание не пропадет, а сейчас, извините, не то настроение.

Будто на миг случайно приоткрылся край занавеса, и тотчас чья-то невидимая рука поправила его и наглухо отрезала происходящее по ту сторону. Игорь сболтнул лишнее и теперь жалел об этом.

— Вот, стало быть, о чем вы говорили с Волонтиром, — сказал я, — о марафоне?

— Не обязательно. Может, о боксе или о футболе…

— О футболе? Зимой? — удивился я. — Да вы, я вижу, заядлый болельщик.

— Есть грех, — подыграл он мне. — Игра динамичная, интересно понаблюдать, это как-то отвлекает.

— И когда, если не секрет, вы в последний раз ходили на стадион?

Он не ожидал, что я буду копаться в таких подробностях. Ответил неуверенно:

— В октябре или ноябре…

— Вы могли бы напомнить мне, какое место в турнирной таблице занимает местная команда?

Он смешался, но все же выкрутился:

— Удивляюсь, гражданин следователь, почему вы мне не верите? Разве я дал вам повод?

— Это сложный вопрос, Красильников, мы еще к нему вернемся. В данном случае мне просто любопытно: вы были в гостях у Волонтира больше четырех часов. Неужели ни о чем, кроме спорта, не говорили?

— Говорили, конечно.

— О чем же? Не помните?

— Очень смутно. Мы много выпили, — последовал ставший традиционным ответ.

«Не помню», «забыл», «мы много выпили». Красильников возвел укрепления под стать крепостным сооружениям Трои. Пробить в них брешь казалось непосильной задачей — ответ был готов буквально на все. Но и вопросы, которые накопились у меня за две недели, были не из легких.

— Сколько вы получали в месяц, Красильников? — начал я издалека, зная заранее, что он не рискнет соврать. В деле имелась справка из бухгалтерии.

— В зависимости от выработки. Когда сто сорок, когда сто шестьдесят.

Это соответствовало действительности.

— Вам хватало?

— С трудом, — ответил он, и я догадался: Игорь подозревает, что нам известно о сберегательной книжке, и хочет на всякий случай перестраховаться. Моя догадка тут же подтвердилась: — Часть денег я относил в сберкассу, собирал на машину.

— Жена знает о сберкнижке? — спросил я.

Он пожал плечами:

— Нет, мы как-то не говорили об этом.

— И много вы собрали?

— Четыре тысячи.

Характерная для Красильникова черта: соврать хотя бы в малом, если нельзя в большом. Согласно нашим данным он собрал более пяти, но я не стал уточнять: в мою задачу не входило спорить о величине вклада.

— Мать оказывала вам материальную помощь?

— Нет.

— А тесть?

Не понимая причин моей настойчивости, он забеспокоился:

— Ну да, я же говорю, что нам приходилось туго, денег не хватало, иногда он давал для внучки.

Именно такой ответ я и хотел услышать.

— Значит, ваш семейный бюджет не отличался большим размахом? — Это был последний уточняющий вопрос, перед тем как навести первый удар.

— Да, иной раз приходилось экономить, — с легким вызовом ответил он. — Даже в мелочах.

— Объясните тогда, как вам удалось выкроить деньги на похороны Нины Ивановны Щетинниковой, вашей соседки?

Удар попал в цель. Красильников растерялся и опрометчиво ляпнул первое, что пришло на ум:

— Похороны обошлись недорого…

Это была ошибка.

— Но и не так уж дешево. У нас есть справка, что они стоили вам сто тридцать семь рублей пятьдесят копеек. Ваш полный месячный заработок.

Он допустил еще одну грубую ошибку:

— Кажется, я снял деньги с книжки.

— Пусть вам это не кажется. В лицевом счете значится, что за последний год вы только вкладывали деньги и не сняли ни одной копейки.

Я не обольщался насчет результатов допроса, но продолжал наступление по всему фронту.

— В каких отношениях вы состояли с Щетинниковой?

— Ни в каких! — выпалил он чересчур поспешно. — В соседских, не больше.

— Она ваша родственница?

— Нет.

— И вы ничем ей не обязаны?

— Абсолютно!

У меня возникло четкое ощущение, что мы подошли к чему-то важному, что имело непосредственное отношение к убийству, но, к сожалению, дальше ощущений дело не пошло.

— Я не был ей обязан абсолютно ничем, — повторил Красильников.

— Тем более непонятно, по какой причине вы при столь жестком семейном бюджете пошли на столь значительную трату.

— Она была одинока…

— Но заботы о похоронах в таких случаях берет на себя государство. Куда вы торопились, почему не подождали? Или у вас были лишние деньги?

— Нет, — промямлил он.

— И зачем вы выкрутили лампочку в прихожей? Только не говорите, что у вас от света болели глаза…

Это был момент, когда я почувствовал, что самообладание покидает Красильникова, — он сник, как надувная кукла, из которой выпустили воздух. На лице проступили глубокие морщины — раньше я их не замечал.

— Вам плохо? — вынужден был спросить я.

— Да, мне нездоровится, гражданин следователь, — невнятно проговорил он. — Позвольте вернуться в камеру.

Я нажал на кнопку, вмонтированную в крышку стола. В дверях тотчас появился дежурный.

— Заключенному плохо. Вызовите, пожалуйста, врача.

Красильников поднял голову.

— Подождите, — несколько живее попросил он. — Наверное, не стоит… Не надо врача…

— Что так?

— Мне уже лучше.

Я отослал дежурного, но момент был упущен: Красильников действительно пришел в себя и последствия не замедлили сказаться — без видимых усилий он вернулся к обычному своему тону, довольно удачно имитируя человека недалекого, прямого и чуждого хитрости.

— Что я могу сказать, гражданин следователь. С лампочкой что-то не припомню, забыл, а насчет похорон вы правы — подозрительно. Но войдите в мое положение: рядом в квартире мертвая лежит, а у меня дочь-первоклассница… Да и старушку жалко. Разве за это можно осуждать? Жили по соседству, душа в душу, кому ж позаботиться, если не мне?

— Вы, я слышал, даже путевку в санаторий ей доставали?

— Не было этого, — резко ответил он.

Что ж, не было, значит, не было. Разберемся в этом вопросе без его помощи. Нам не привыкать.

Второй удар я нанес без подготовки:

— У вас, Красильников, была знакомая по имени Таня. Расскажите, пожалуйста о ней поподробнее.

— Вы что-то путаете, — не очень уверенно возразил он. — Не знаю я никаких Тань.

— Вы уверены? — переспросил я.

— Да, уверен, — гораздо тверже, чем в первый раз, сказал Игорь.

Это была не ошибка. Это был почти подарок. О Тане говорила его мать, говорила Ямпольская; существование Тани не вызывало никаких сомнений, скорее наоборот: я боялся, что Таня Ямпольской и Таня Светланы Сергеевны — два разных человека, мало ли как бывает. После ответа Красильникова стало очевидным: речь идет об одной и той же девушке, сознаться в знакомстве с которой ему невыгодно. Почему? Надо будет выяснить. Отрицая сам факт существования знакомой по имени Таня, он невольно наводил на мысль, что это важно, заострил на ней наше внимание, я ловил его таким приемом не впервые, поймал и на этот раз.

— Значит, знакомство с девушкой по имени Таня вы категорически отрицаете?

— У меня такой знакомой нет.

Я зафиксировал его ответ в протоколе и, чтобы не спугнуть удачу, прекратил расспросы о Тане. Была на это и более серьезная причина: мы слишком мало о ней знали…

На очереди оставалось еще одно противоречие, на мой взгляд, самое серьезное. И я снова пошел на приступ:

— Вы можете описать, как провели утро девятнадцатого января?

— Я уже рассказывал. — Красильников ожидал ловушки и теперь отвечал осторожно, хотя и продолжал сохранять вид человека, которому нечего скрывать.

— Ничего, повторите. Возможно, припомните что-нибудь.

— А что именно вас интересует?

— Меня интересует все: в котором часу встали, когда вышли из дому…

— Встал в восемь. Умылся, привел себя в порядок и в половине девятого пошел на работу.

— Не опоздали?

— Куда? — Он мучительно искал в моих словах подвох, и это отражалось на его лице.

— На работу.

— Вроде нет…

— До сих пор вы утверждали, что пришли вовремя, а теперь что — сомневаетесь?

— Вроде нет, — повторил он.

— И чем же вы занимались с утра?

Все-таки его выдержка имела пределы: он откровенно выжидательно смотрел на меня, смотрел жалостливо, с просящим выражением, будто заклиная не произносить больше ни слова, закончить на этом разговор.

— Как это — чем? Работал…

— А вот ваши сослуживцы говорят, что вы опоздали больше чем на час. Неувязочка получается, Красильников.

— Я расписался в журнале явки на работу, — нашел он не самый сильный ход. — Проверьте.

— Уже проверили, — сообщил я. — Но Щебенкин… вы знаете Щебенкина?

— Знаю.

— Так вот Щебенкин продолжает утверждать, что видел, как вы подъезжали к ателье в такси в половине одиннадцатого. То же самое говорят и другие ваши сослуживцы. Кому же верить: записи в журнале или живым свидетелям?

— В девять меня видел на работе заведующий ателье Харагезов. Не верите мне — спросите у него.

Разговор с Харагезовым был еще впереди. Сейчас мне важно было, что он скажет о своем визите к Светлане Сергеевне.

— Обязательно спросим. А как быть с вашей матерью? Ее мы уже спросили.

— Ну и что? — Голос Красильникова был лишен всякой окраски, не голос, а идущий из глубины выдох.

— Она видела вас в девять утра у себя дома с пакетом, который вы хотели оставить ей до вечера. Как же так: были на работе и одновременно были у нее? Вам это не кажется странным?

Я не спускал с него глаз, видел, как снова теряется твердость его черт, безжизненно опускаются плечи. Передо мной сидел зажатый в угол преступник, но даже сфотографируй я его в то мгновение со всеми признаками слабости на лице и предъяви снимки суду, они не служили бы доказательством по делу. К великому сожалению, все это не имело ни малейшего практического значения и только лишний раз убеждало меня в собственной правоте: он убил, сводя счеты, из корысти, из мести, из чего угодно, но не случайно!

— Повторяю, — глухо сказал Красильников. — Я был на работе в девять.

— Если не желаете рассказывать о своей поездке к матери, может быть, скажете, что было в пакете и куда вы его все-таки пристроили? — Вопрос чисто риторический, учитывая наши диаметрально противоположные интересы и позиции.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — подтвердил мою мысль Красильников.

Примерно теми же словами он ответил еще на несколько вопросов, и мы, как говорится, расстались до новых встреч: он вернулся в свою камеру, чтобы подготовиться к следующему допросу, я с той же целью вернулся к материалам дела.

Итак, причина ссоры с Волонтиром могла уходить корнями в прошлое — на этом я прервал свои размышления после разговора с Антоном Манжулой, с нее и начал очередную, не помню какую по счету, попытку разобраться в происшедшем…

Если прошлое Красильникова внешне представлялось сравнительно ясным, то с Георгием Васильевичем было несколько сложнее: во-первых, он прожил дольше, а во-вторых, интересовал нас до сих пор значительно меньше, чем Игорь. О нем мы не знали ничего, кроме того, что сообщили Воскобойников и Тихойванов. Правда, Сотниченко наскоро проверил факты его биографии и не нашел расхождений с личным делом, хранящимся в отделе кадров, но я давно привык к тому, что интересующие нас частности имеют странное свойство — они теряются между строк официальных документов. Невозможно представить себе заверенную печатью справку, подтверждающую, что несколько десятков лет назад во дворе дома по улице Первомайской корчился на снегу подросток с рассеченной губой и его бил ногами старший брат, — такое оставляет след не на бумаге, а в памяти очевидцев, только в ней, потому и нет задачи сложнее, чем понять и объяснить прошлое.

Это ощущение не покидало меня по пути в военный трибунал, где я надеялся добыть дополнительную информацию. Речь шла об архивном деле по обвинению Дмитрия Волонтира, старшего брата нашего, как его называет Красильников, потерпевшего.

Архивариус, строгая сухонькая женщина с седыми, будто присыпанными пудрой буклями, отобрала выданное мне разрешение, бесшумно нырнула в коридор между стеллажами и так же бесшумно вернулась, сгибаясь под тяжестью пятитомного дела.

Стол мне отвели здесь же, в архиве, у выходящего на тихую улочку окна. Архивариус поставила передо мной стакан с остроотточенными карандашами, пачку бумаги для заметок и растворилась в закоулках архива.

С головой уйдя в работу, я постепенно начал терять представление о времени, о том, где нахожусь и зачем пришел: пять томов, аккуратно переплетенных в вощеный, цвета картофельной шелухи, картон, содержали огромный материал; их страницы были полны живой памятью о войне, ее ужасах и трагедиях. Лето сорок второго, зима сорок третьего, оккупация — слова, ставшие черными символами для тех, чьи свидетельские показания лежали передо мной. Леденящие сердце подробности дополняли документы, фотографии тех лет. Из закоулков памяти — мне приходилось видеть освобожденные от гитлеровцев города — всплывали жуткие картины того времени: заросшие бурьяном мостовые, трупы на безлюдных улицах, отброшенные от побуревших рельсов трамваи с разбитыми стеклами, обугленные, покрытые серой чешуей пепла заборы. Мои личные воспоминания были неотъемлемой частью воспоминаний людей, чьи свидетельства хранились в деле. Атмосфера тех лет так плотно обволокла меня, что минутами казалось, будто за окном, у которого я сижу, не тихая, мирная улочка, по которой неторопливо шествуют прохожие, а тревожная, полная смертельной опасности тишина замершего в оккупацию города, и там, за углом, — стоит выглянуть и увидишь — протягивают к небу ветви искалеченные осколками деревья, стоят черные от копоти скелеты зданий, красные, как сгустки крови, раскачиваются на уцелевшей арматуре кирпичные болванки. Развалины, бывшие до бомбежек жилищем, домом, Родиной…

Мне невольно пришло на память: морозная ночь сорок третьего, пустынная, продуваемая сквозным ветром улица и приближающиеся шаги немецкого патруля…

Нас было трое, ребят с одной улицы, бывших учеников шестого «Б» класса. Старший из нас, Валерка, стоял на углу, метрах в тридцати, чтобы предупредить в случае опасности, а мы с Юрой, царапая ногтями холодную штукатурку стен, срывали большие, размером с театральную афишу, приказы оккупационных властей. На их место, согревая дыханием застывшие на морозе пальцы, клеили листовки — листки из ученических тетрадей с написанным от руки текстом собственного сочинения. Иногда переписывали сводки Совинформбюро — их с таинственным видом приносил нам Валерка. Он верховодил нами, строил из себя настоящего партизана, опытного подпольщика, но мы прощали ему это, потому что был он взрослее, рассудительнее и степеннее нас с Юркой и связи у него кое-какие все же имелись, раз сводки попадали ему в руки… В два-три дня раз, дождавшись комендантского часа, я прятал под телогрейку банку с клеем, проходными дворами пробирался к зданию бывшей библиотеки, где гитлеровцы устроили ремонтную мастерскую, и оттуда все трое мы шли на улицы, прилегающие к базарной площади…

В ту январскую ночь патруль появился неожиданно и совсем не с той стороны, откуда мы ждали, — из-за противоположного от Валерки угла. Мы с Юркой услышали их раньше. Характерное «я-а-а, я-а-а», звяканье подков о булыжную мостовую и оборвавшийся смех, когда они увидели нас. «Бежим!» — крикнул Юрка, и мы кинулись в подворотню. Тишину вспорола автоматная очередь, за ней грянули винтовочные выстрелы. Пули с визгом рикошетили в темный колодец подворотни, гнали нас через незнакомый двор к забору, заставляя бежать и бежать без оглядки, петлять по развалинам, прятаться в развороченных тяжелыми авиационными бомбами подвалах. Нам удалось уйти. Валерке — нет.

Наутро у той самой школы, в которую мы вместе ходили до войны, стыл на лютом морозе труп худенького мальчишки со взъерошенными, слипшимися от крови рыжими вихрами. На его груди висела табличка, на которой корявыми, далеко отстоящими друг от друга буквами было написано одно слово: «Бандит»…

Память людей, переживших войну, — неспокойная память. Она оживает от малейшего толчка, загорается от малейшей искры, а если перед тобой пять томов жестокой правды тех лет — она дает о себе знать неизбывной болью старых ран…

Два дня я работал с многотомным делом. В нем содержались неопровержимые доказательства вины бывших фашистских прихвостней из зондеркоманды СД «Эйзатцкоманда-6». Обвиняемых было трое: Волонтир-старший служил немцам в звании ефрейтора, двое других — рядовыми карателями.

Немногие из оставшихся в живых жертвы и очевидцы злодеяний свидетельствовали перед трибуналом о палаческих «подвигах» этих выродков. Охрана заключенных, облавы, участие в массовых расстрелах советских граждан — вот сухой перечень их предательских деяний. Усилиями гитлеровцев и их пособников город превратился в огромный концентрационный лагерь, где по малейшему подозрению в связях с партизанами, в нелояльности или непослушании убивали и жгли, насиловали и истязали…

Георгий Васильевич в отличие от старшего брата прямого отношения к этим зверствам не имел. Оккупантам он не служил, видимо, по двум причинам: не подходил по возрасту и из-за хромоты. В свидетели попал потому, что, живя в тот период под одной крышей с братом, многое видел, о многом мог рассказать трибуналу. Однако в протоколе судебного заседания его допрос умещался всего на полутора страницах, причем львиную долю занимали ответы на вопросы членов трибунала, прокурора и адвоката. Постороннему глазу такое соотношение не говорило ни о чем, но человеку, искушенному в судопроизводстве, позволяло сделать определенные выводы.

Была, например, в протоколе такая строчка: «Председательствующий оглашает лист дела 87, том 1». Открываю нужный том, читаю. Показания, данные свидетелем Волонтиром на предварительном следствии. Это значит, что в суде Георгий Васильевич был пойман на противоречиях, и возникла необходимость напомнить ему его собственные, более ранние высказывания. Читаю внимательнее, сравниваю. Противоречия действительно имеются. Сначала он говорил, что брат часто возвращался домой среди ночи и приносил имущество, награбленное у расстрелянных за городом людей. В суде от этих показаний Волонтир-младший отказался.

ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО: Свидетель, когда вы говорили правду — тогда или сейчас?

ОТВЕТ ВОЛОНТИРА: Сейчас.

ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО: Ваш старший брат не приносил с собой ценности, золото, одежду расстрелянных у рва людей?

ОТВЕТ ВОЛОНТИРА: Нет, не приносил.

ВОПРОС ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВУЮЩЕГО: Почему же вы утверждали, что приносил, и даже называли конкретные вещи и предметы из награбленного?

ОТВЕТ ВОЛОНТИРА: Объяснить не могу. Прошло много лет.

Далее. Оглашается лист дела 201, том 3.

Открываю третий том, сравниваю. На следствии Георгий Васильевич утверждал, что их дом часто посещали немецкие офицеры, которых с его братом связывали какие-то темные дела: то ли покупали у него что-то, то ли продавали — он точно не знал.

Председательствующий спросил: «Вы подтверждаете факты посещения немецкими офицерами вашей квартиры в декабре сорок второго — январе сорок третьего года?»

Следует краткий ответ Волонтира: «Нет, к нам никто не приходил».

«Чем вызвано изменение в ваших показаниях?»

На этот вопрос председательствующего ответа не последовало.

Поведение Волонтира в трибунале мало чем отличалось от поведения Красильникова на следствии, а его «не помню», «прошло много лет» было сродни красильниковскому «забыл, потому что был пьян». Я не искал сходства, да и о каком, казалось бы, сходстве может идти речь, если один из них убийца, а другой — его жертва. Тем не менее что-то общее между ними все-таки было — в манере держать себя, в настойчивом, безоглядном желании уйти от ответа, в упорстве, с которым оба стремились выдать желаемое за действительное…

Я вспоминал наши самодельные листовки — исписанные лиловыми чернилами странички из ученических тетрадок, вспоминал нескладный Валеркин силуэт на углу улицы, его ярко-рыжую голову, неподвижно лежавшую на снегу у школы, — вспоминал и думал, что дело, наверное, не в возрасте, не в обстоятельствах, не в том, идет ли война или наступило время мира: независимо от того, сколько тебе лет, шестьдесят или пятнадцать, жизнь заставляет делать выбор, заставляет отличать, что есть добро, а что зло, и это в конечном счете определяет, к а к жил и д л я ч е г о жил; дело в самом человеке, его совести, чувстве долга, в его жизненной позиции, а позиция эта вырабатывается не в момент принятия решения, а всей предшествующей жизнью…

Не исключено, что именно эта последняя мысль повлияла на мое настроение, когда второго февраля, сдав архивариусу дело, я вышел на промозглый, но уже пахнувший весной воздух и не обнаружил за углом ни разрушенных домов, ни окон, крест-накрест заклеенных полосками бумаги, ни воронья, рассевшегося на дороге в предвкушении поживы.

В кармане моего пальто лежали заметки. С ними еще предстояло работать, однако смысл записанного я не смог бы передать лучше, чем это сделал Сотниченко. Доложив о результатах проверки, он заметил об убитом: «А прошлое-то у него с душком, Владимир Николаевич».

Да, прошлое Георгия Васильевича выглядело весьма неприглядно. Прав был Тихойванов: кровавые преступления фашистского прихвостня бросали на Волонтира-младшего тень, и избавиться от ощущения, что он, живя бок о бок со своим братцем-ефрейтором, пусть косвенно, пусть чисто умозрительно был связан с чудовищными его преступлениями, невозможно. На этом этапе расследования я не видел прямой связи между событиями военных лет, оккупацией и убийством Волонтира, но связь эта, несомненно, была. Чтобы понять, в чем именно она состоит, надо было понять не только настоящее, но и прошлое. Судьбы Георгия и Дмитрия Волонтиров, Щетинниковой, Тихойванова и Красильникова сплелись в такой тугой узел, что, не распутав его, нечего было и мечтать о раскрытии убийства.

Была среди моих заметок одна, особая, которую мне предстояло показать Федору Константиновичу. Это выдержка из показаний Божко — одного из обвиняемых по делу. Пять лет назад, на следствии, он показал:

Федор Константинович скорее всего не знал о показаниях Божко, но если допустить, что ему из другого источника — от той же Щетинниковой, например, — стало известно, кто был виновником гибели отца, то у него имелись все основания желать смерти Георгия Васильевича… Неожиданный оборот, но, признаться, я верил Тихойванову и не допускал мысли, что Волонтира убил он. Почему? Во-первых, потому, что уже знал имя убийцы. Другая причина в способе, которым был убит Георгий Васильевич. Способ этот исключал элемент случайности, свидетельствовал о трусости (убийца дождался, когда Волонтир заснет, а потом пустил газ), цинизме преступника, а Тихойванову эти качества явно не присущи.

Любые два факта в принципе можно как-то увязать друг с другом, выстроить правдоподобный логический ряд, объясняющий поступки и действия всех участников этой истории. Скажем, разве нельзя предположить, что братья в годы войны были связаны с Щетинниковой некой условной тайной или обязательством, а в январе этого года пришел срок исполнения. Известно, что Нина Ивановна умерла от сердечной недостаточности, но ведь ее могли намеренно довести до критического состояния. Много ли надо больному человеку: острое объяснение, ссора — вот сердце и подвело. Дав волю фантазии, допустим, что в ее смерти виновен Волонтир. Красильников же, узнав об этом, убил Георгия Васильевича из мести; правда, в таком случае его со Щетинниковой должны были связывать особые отношения: месть — дело нешуточное. Что ж, возможно, и связывали. Что мы знаем об их отношениях? Да ничего. Они могли быть совершенно другими, нежели представлялось Тамаре, Тихойванову, всем нам. Во всяком случае, т е о р е т и ч е с к и могли быть другими. Чем, спрашивается, не версия? Есть мотивы, соблюдена последовательность событий, и все же… все же я не мог принимать ее всерьез. Кто знает, может быть, потому, что в ней не оставалось места Тане — таинственной приятельнице Игоря, знакомство с которой он так настойчиво отрицал.

Из архивного дела было выписано все, что так или иначе касалось Георгия Васильевича, но этого явно не хватало. Нужны были свидетели, участники процесса, и самым идеальным в этом плане, на мой взгляд, являлся адвокат, защищавший в суде интересы Дмитрия Волонтира. Им был бывший член областной коллегии адвокатов, а ныне пенсионер, Яков Александрович Аронов.