Глава третья
На мертвом якоре
1
Вечером на электростанцию зашел Хранич, у него не было к Хованскому никакого дела; его привело любопытство — как же русский моряк чинит турбину. Алексей уже собирался идти в крепость, но с удовольствием задержался, показал чика Васо пульт управления. Однако ничего не значащая беседа вдруг встревожила Хованского.
— Приемный сын генерала Кучерова, кадет Атаманской сотни Аркадий Попов, дружит с Чегодовым, — сказал чика Васо.
— С кем? — переспросил Алексей, как бы не расслышав фамилии.
— С кадетом Чегодовым, — повторил Хранич.
Алексей замер, затаив беспокойство.
— А как звать Чегодова?
— Олег...
«Да, это тот самый Олег Чегодов!» — пронеслось в голове Хованского, и он всем существом понял, какую опасность представляет для него случайная встреча с Олегом Чегодовым. Они знакомы давно, беда в том, что Олег знает Хованского совсем под другой фамилией и теперь может выдать его. Угроза провала нависла над всей операцией.
«Что же делать?»
Ничего не сказав Храничу, пожав ему на прощание руку, Алексей решил найти Чегодова и встретиться с ним. Но как это сделать, не привлекая внимания других кадет?
Алексей переоделся в военную форму и пошел в крепость.
Весна царила в долинах и на пригорках, таяли снега и на далеких вершинах. Небо бороздили стрижи. В саду у лазарета уже цвела сирень, зеленели нежной акварелью филигранные листики акации, инжир налился в добрую сливу.
Через два дня пасха. Ныне она приходилась на 2 мая. Вчера был снят бойкот с «благоразумных», помирились и донцы с кубанцами, и омичи с хабаровцами, и конвойцы с кошем, и даже среди «зверей» установился какой-то мир. Прошло шесть томительных недель великого поста, наступила страстная с ее необычайной, за душу берущей мистикой — «страстей господних».
Алексей уже знал, что в понедельник нежданно-негаданно прибыл митрополит Антоний со знаменитым протодьяконом Вербицким, а в среду — еще более знаменитый хор Жарова; Хованский уже побывал один раз в церкви. Было людно. Начиная со страстного четверга в зале пел хор и два дьякона — один из них настоящий артист. Перед каждым выходом протодьякон выпивал рюмку водки, и под конец службы голос его гремел и переливался по-шаляпински. Хованский слышал, как протодьякон хвастался, что после почившего протодьякона московского Розова, который сорвал голос, когда провозглашал многолетие государю-императору, стал первым певцом всей православной церкви. Поразили Алексея и вдохновенный, сильный тенор епископа Вениамина, и то, как схимник, совсем высохший во время поста (говорили, будто в день ел лишь одну просфору, а в страстную пил только воду), устремив горящие глаза к иконе Спасителя, легко падал ниц, словно мячик, вскакивал и снова падал. И сейчас, проходя мимо церкви, Алексей увидел гурьбу священников, иеромонахов и монахов, приехавших почтить главу русской церкви.
По одну сторону храма стояли в строю кадеты, они переминались с ноги на ногу, тихо перешептывались и позевывали; по другую — персонал, их семьи и гости.
Алексей хотел пройти в церковь, но в то же время опасался — вдруг встретит Чегодова. Сложность заключалась в том, что Хованский боялся сразу его не узнать, знакомы они по Елисаветграду.
«Не будем предрешать событий! — решил Алексей. — Приду чуть позже и стану подальше, где потемнее, а завтра постараюсь встретиться с Чегодовым».
2
В начале марта 1918 года Алексей Хованский во главе красногвардейского отряда сражался с немцами на Западном фронте, с 21 марта он был оставлен в оккупированном немцами Елисаветграде, чтобы под руководством подпольного ревкома сколачивать повстанческие отряды из рабочих и деревенской бедноты. Там он провел семь долгих и трудных месяцев. Наконец войска Красной Армии, взаимодействуя с отрядами повстанцев, освободили Елисаветград. Увы, ненадолго! В конце октября город захватили банды Петлюры. Начались грабеж, убийства, расправы с коммунистами и профсоюзными деятелями.
Ревком ушел в подполье и начал готовиться к вооруженному выступлению. 2 февраля был выбит из города галицкий «Курень смерти».
Когда с товарной станции выбивали «Курень смерти», Алексей был ранен. Рана оказалась легкой, но Алексею приходилось отлеживаться в реквизированных для него и его товарища комнатах богатого особняка на Успенской улице, принадлежавшего вдове помещика Чегодова. Хозяйка сначала опасливо на него поглядывала, но потом стала считать его своим гостем, неизменно приглашала утром на завтрак, возилась с Алексеем: сама перевязывала ему рану, готовила что-нибудь «вкусненькое»; делилась с ним своими заботами, сетовала на отсутствие порядка, дороговизну, общую распущенность, на лентяев мужиков, махровый национализм украинской «сомнительной интеллигенции» и была глубоко убеждена, что Советская власть рано или поздно кончит со всей этой безалаберщиной и разделается с такими бандитами, как Петлюра. Хозяйка пересказывала Алексею разные слухи и городские сплетни о Петлюре, Махно, Григорьеве и Марусе Никифоровой.
Однажды в беседе с начальником Елисаветградского ЧК Хованский спросил: почему по всей Украине вспыхивают восстания против Советской власти? Оказалось, что каждого очередного «батьку» поддерживают куркули и мелкая буржуазия, в то же время органы ЧК работают еще неумело, не могут противопоставить свою тактику подрывным действиям противника.
— Хотите работать у нас? — напрямую спросил начальник ЧК Алексея.
С того дня и начался для Алексея трудный путь чекиста.
Вечером Алексей вернулся в особняк помещицы Чегодовой и вдруг узнал, что она арестована. Молодой сын ее — Олег Чегодов испуганно рассказал Хованскому, что мать арестовали какие-то мальчишки. Она долго уговаривала их, говорила, что построила для них школу, но вожак подростков приказал увести барыню в штаб Григорьева.
— Я постараюсь, Олег, освободить твою маму, — сказал тогда Хованский.
В Елисаветграде все цвело, зеленело, радовалось маю. Утром рано вставало солнце, щебетали ласточки, чирикали воробьи, ворковали голуби... Не радовались только люди. В городе хозяйничали банды Григорьева. Они зверски расправлялись с советскими активистами и большевиками. В течение трех дней они вырезали более трех тысяч евреев, убили сотни работников советских учреждений, одних они расстреливали на месте, других, «что поважнее», вели к «батьке» на расправу.
В штабе Григорьева были люди, которые сочувствовали большевикам, и через них Алексей узнал, что на запасном пути стоит товарный состав, в вагонах которого немало коммунистов ожидает «суда». По имевшимся данным, осужденных ночью группами вывозят за город и расстреливают у железнодорожного моста, над обрывом.
Штаб Григорьева находился в импровизированном, из кровельных листов бронепоезде, который стоял на первом пути, перед самым вокзалом. А на последнем пути, далеко в стороне, в теплушках, находились арестованные.
Когда совсем стемнело, Алексей с двумя товарищами пришел на станцию. Никто не обращал внимания на трех вооруженных винтовками и пистолетами людей, остановившихся в стороне от «бронепоезда». Вскоре к ним подошел четвертый. Протянув руку Алексею, он тихо сообщил:
— Паровоз под парами, машинист высокий усатый дядя, наш человек. Скажете: «Мы от Ивана». Пароль для часовых: «Бунчук». В добрый час! — И заторопился обратно.
Вскоре группа Алексея добралась до паровоза. Машинист в форменной фуражке, услышав: «Мы от Ивана», спокойно и как-то деловито махнул рукой:
— Залазьте, хлопци! Зараз пойдемо. Тильке там попереду у вагони караул, чоловик з пятнадцать, але уси пьяни! Мусымо их... — Он не договорил и почесал затылок.
— В каком вагоне? — спросил Алексей.
— У послиднем... але мы пийдемо задним ходом.
— Опять расстреливать собрались! Вот и пьянствуют, — пробасил кочегар, закрывая дверцу топки и выпрямляясь во весь могучий рост.
«Ну и детина!» — подумал Алексей, поглядывая на его грудь и плечи. И тут только увидел, что лежавшая, как ему показалось в темноте, груда тряпья вдруг зашевелилась и оказалась связанным по рукам и ногам парнишкой лет семнадцати, с кляпом во рту.
— Це наш вартовый, дурный хлопець. До цого Грыгорьева, як до бисового батька прычыпывся! — сказал машинист, увидев, что Алексей и его сопровождающие уставились на парня.
— А когда у него смена?
— Сменять некому! Отсменялся! Разводящий был, да вышел! Вон туда. — Кочегар кивнул в сторону топки. Потом, обернувшись к машинисту, спросил: — Ну как, Макарыч, поехали? — и взялся за рычаг. — Крайнее время!
— Давай, Микита, задний!
Микита сдвинул рычаг, покрутил какую-то ручку, и старый товарный паровоз с длинной трубой вдруг выпустил струю пара, запыхтел, дал гудок и, лязгая железом, тронулся с места.
— Докы воны розчухають, доты мы закинчемо з нымы! Ось, подывытыся, яки гарны цяцькы! — И машинист неторопливо отодвинул железный лист над окном и снял из открывшегося углубления сначала масленки, потом ящик с инструментами и наконец железный сундучок.
Там были гранаты, не менее двадцати штук.
Паровоз тем временем катил мимо бронепоезда. Им что-то кричали. Явственно доносилась площадная брань. Из заднего вагона выскочил кто-то, видимо, из близкого окружения Григорьева и трижды выстрелил из пистолета в воздух. Еще минута — и они выехали за пределы станции.
— Пойдем по крышам к вагону, в котором охрана, — сказал Алексей кочегару.
— Пойдем! Сапоги только вам надо снять, чтоб не поскользнуться, товарищ комиссар, — пробубнил кочегар, укладывая в брезентную полевую сумку «лимонки». — Прыгать умеете? Я подсоблю! — и он оценивающе посмотрел на Алексея.
— Они у меня на резине, скользить не будут. И голова не закружится. Я ведь моряк! — сказал Алексей. — Вы же, товарищи, как остановимся, быстро отворяйте двери всех теплушек, пусть все арестованные, кроме коммунистов, поодиночке, разбегаются. — И полез за кочегаром на тендер.
Кочегар легко перемахнул через двухметровую пропасть между паровозом и вагоном. Сжав зубы, Алексей стал на самый край тендера. Ветер с силой бил в грудь и лицо. Крыша товарного вагона, казалось, была высоко и далеко, она раскачивалась из стороны в сторону и подпрыгивала. Кочегар обернулся, кивнул ободряюще головой и протянул руку. Алексей прыгнул и в тот же миг почувствовал, что прыжок рассчитал плохо. Но кочегар с непостижимой для его огромного тела ловкостью наклонился, схватил Алексея за руки и рывком поставил на крышу вагона.
— Сильнее надо прыгать! Ну ничего, товарищ комиссар, дальше пойдет легче. Это с тендера трудно. А потом с разбега! — Он повернулся и, сделав четыре прыжка, очутился на крыше второго вагона. И снова повернулся и протянул руки.
Алексей прыгнул и легко оказался на крыше другого вагона, и через несколько минут они уже были на последней теплушке.
Убедившись, что дверь вагона справа раскрыта, а слева заперта на крюк, кочегар поглядел на тормозную площадку и сказал:
— Погоди-ка, комиссар, я загляну в тамбур на всякий случай, нет ли там часового...
— Нет, подойдем вместе с разных сторон!
На площадке никого не было. Вдали показался мост.
— Значит, так, вы, товарищ Никита, ложитесь здесь, а я там, — Алексей показал на противоположный по диагонали угол вагона, — и как только состав проедет мост, я подниму руку, и мы вместе бросаем в окна гранаты. По две штуки.
Алексей улегся поудобней, приготовил «лимонки» и стал ждать. Вскоре состав загремел по мосту, замелькали пролеты.
И тут два и еще два взрыва потрясли воздух. Состав проехал метров двести и остановился. Свесившись над дверью, Алексей осветил электрическим фонарем внутренность вагона: на полу лежало несколько неподвижных тел.
— Охрана состава мертва. Давайте, товарищ Никита, сходить.
Они слезли и подошли к двери. Семь окровавленных трупов в разных позах лежали на полу. Восьмой сидел, прислонившись к стенке теплушки, склонив голову набок. Это был молодой парень, вероятно, лет семнадцати. Устремленные куда-то в пространство глаза, еще не потерявшие блеска, выражали недоумение. Белое, без кровинки лицо было красиво.
— Это Викута! — сказал кочегар. — Главный подручный вот этого, — и он указал на лежавшего навзничь большого человека. — А это обер-палач и мучитель.
В памяти Алексея запечатлелись его пышные черные, запорожские усы и огромная кисть руки с почти черными, скрюченными, похожими на когти дракона, пальцами.
Через десять минут у вагонов поезда осталось около пятидесяти человек. Остальные арестованные — их было не меньше двухсот — разбежались.
— Товарищи! — собрав их вокруг себя, сказал Хованский. — Ревком приказывает вам соединиться с повстанческим отрядом товарища Стратиенка. Под Знаменкой идут бои с григорьевскими бандами. Вы ударите по ним с тыла. Провиант и оружие найдете в этом вагоне. За победу революции!
Еще две-три минуты, и состав отбыл в сторону Знаменки.
Уезжая в вагоне, из которого только что были выпущены арестованные, приговоренные к смерти люди, Хованский не мог не думать, что в числе их была и госпожа Чегодова — мать Олега Чегодова. Второго мужа помещицы, арестованного петлюровцами, спасли от смерти красноармейцы, а сейчас и Чегодову освободила из вагона группа Алексея Хованского.
* * *
...23 мая части Красной Армии, поддерживаемые повстанцами, освободили Елисаветград. Однако ненадолго. Город заняли деникинцы. Рьяно заработала белогвардейская разведка. Вскоре прибыл генерал Слащев, и его приезд ознаменовался, как всегда, казнями. Для устрашения рабочих генерал велел повесить на кавалерийском плацу двенадцать коммунистов. В их числе начальника партизанского отряда Стратиенко.
Будучи в глубоком подполье, Алексей случайно столкнулся в фойе кинематографа с Олегом Чегодовым. Тот узнал Хованского, но сделал вид, что они не знакомы.
И вот после стольких лет они должны встретиться. «Выдаст ли он меня здесь? — спрашивал себя Хованский. — Может быть, уже видел и выдал?»
Все должна решить первая встреча, которую Алексей очень ждал.
3
Шла всенощная, прочитали четвертое евангелие, пропели «Разбойника благоразумного». Стоя в опьяняющем полумраке церкви, одурманенный дымом ладана и чадом восковых свечей, которые зажигали во время чтения каждого евангелия, завороженный блеском огромных бриллиантов, изумрудов, кроваво-красных рубинов и небесно-голубых сапфиров, которыми были усыпаны митры митрополита и епископа, смотря на оранжевое мерцание лампад и слушая повесть о развернувшейся двадцать веков тому назад трагедии, Алексей думал: «Так вот она, сила церкви, и это еще православной, с ее алчными и дикими бородачами попами, у которых только и забота — жрать, пить да рожать детей; с ее маленькими тесными церквушками, вечно пьяными дьячками и вороватыми церковными старостами. А что говорить о католической, этой хитрейшей из церквей...» Его мысль оборвал устремленный на него пристальный взгляд. Алексей истово перекрестился, сделал поклон и через плечо увидел Ирен Скачкову. Она, видимо, только что вошла и, прислонившись к двери, кого-то искала глазами. Увидав Павского, который стоял все это время у колонны не шелохнувшись, как солдат на часах, Ирен удовлетворенно кивнула головой и неторопливо пошла к выходу.
Алексей посмотрел на стоявшего впереди Скачкова. Он явно нервничал, нетерпеливо, как норовистая лошадь, переминался с ноги на ногу и опасливо поглядывал на Павского.
— Исполаети деспота! — рокотал низкой октавой протодьякон.
— Вонмем! — отозвался дребезжащим старческим голосом митрополит, поднимая руку для крестного знамения, чтобы благословить стоящего перед ним с раскрытым евангелием протодьякона. И, закрыв глаза, пел:
— Во время оно...
Скачков, пригнув голову, на цыпочках пошел из зала. И почти сразу же за ним Алексей...
Минут десять спустя, в той же очередности, сначала Скачков, потом Хованский заняли свои места в церкви. Никто на их уход и приход не обратил внимания, служба продолжалась. Павский по-прежнему стоял истуканом, выпятив грудь и задрав голову.
Всенощная наконец закончилась. Кадеты с горящими свечами «вольным шагом» направились в казармы. Дул ветерок и гасил свечи, хотя они несли их осторожно в ладонях, надеясь донести до казарм, чтобы начертить копотью на стене крест.
Алексей, так и не увидев Чегодова, вышел из душной церкви во двор, окруженный стенами, фортами и зданиями, с плацем и упиравшимся в лазарет садом.
Луна еще не взошла. У крепостных ворот на фоне белой стены чернели силуэты людей. «Подойду! — решил Алексей. — Может, Кучеров или Хранич. Завтра Первое мая. Послезавтра пасха...»
— Алексей Алексеевич! К нашему шалашу! — ласково встретил его генерал Гатуа.
Он стоял в окружении трех с иголочки одетых офицеров. В одном из них Алексей сразу же узнал высокого и как доска плоского полковника Павского.
Рядом плотный, грудастый и весь какой-то квадратный офицер в морской форме, капитан Берендс. Его Алексей уже видел в квартире Гатуа. Чуть подальше войсковой старшина Мальцев. Лицо его, обрамленное черной бородкой а-ля Николай II, казалось красивым, но улыбка была неприятной, даже отталкивающей.
— Честь имею! — протягивая Хованскому большую узкую руку с цепкими длинными пальцами, холодно процедил Павский. — Мы уже знакомы.
— Рад встрече, капитан! — сказал Мальцев.
— Здравствуйте! Честь имею! Какая теплая ночь. А днем и солнца не вижу, так занят, вздохнуть некогда. Налаживаю гидростанцию. Свет хочу поскорее дать.
— Иван Иванович тоже будет сеять свет в души наших юных кадетиков, — сказал Берендс и вдруг повернулся к подходящей паре: — О, госпожа Скачкова! Господин Скачков!
— Добрый вечер, Людвиг Оскарович, добрый вечер, Александр Георгиевич, — проворковала Ирен Скачкова, протягивая для поцелуя руку.
Алексей уже отлично понимал, что Скачковы охотятся за документами Кучерова. Теперь главное — опередить их: договориться с Кучеровым и сфотографировать эти документы. Но знакомство с генералом еще не давало Алексею убежденности, что он сумеет близко сойтись с Петром Михайловичем и убедить его расстаться с секретными списками.
Тем временем Павский щелкнул шпорами, поцеловал в глубоком поклоне руку Ирен, с шумом всосал, словно обжигаясь, в себя воздух, всхлипнул и проблеял:
— Увы, цивилизация безжалостна, и не за горами то время, когда по ночам уже не будут петь соловьи...
— Все идет своим чередом. Но сеять свет можно и в темноте, а темноту среди света! Хе-хе! — заметил Берендс.
— Мадам, господа, желаю доброй ночи! — произнес Павский и направился навстречу появившейся на садовой дорожке какой-то женщине в белом платье.
— Новый вздыхатель Грации! — зло бросила ему вдогонку Ирен, но достаточно тихо, чтобы он не услышал. — Представляю себе эту Грацию, когда ей пойдет пятый десяток!
Маленький, на вид щуплый, но ловкий и сильный есаул Скачков дернул супругу за рукав, и, как заметил Алексей, глаза капельмейстера духового оркестра сверкнули злобой.
«Эта пара не очень-то ладит! — подумал Хованский. — Сразу видно, они не супруги, а партнеры...»
— Грация работает секретарем у директора и у начальника хозяйственной части корпуса генерала Кучерова, — вдруг сказал хитровато Берендс. — Гликерия — значит сладкая! А сегодня страстной четверг, великий пост! Посему...
«Странные намеки. — Алексей старался не пропустить ни единой реплики, которые бросали офицеры, для него каждая мелочь имела значение. — Значит, Павский встречается с секретаршей генерала Кучерова».
— После всенощной прошу ко мне на разговенье! — сказал хлебосол Гатуа и стал прощаться.
— Разрешите, Александр Георгиевич, вас проводить, — попросил Алексей и стал прощаться.
— Канечно, мой дарагой! — прохрипел Гатуа и, попрощавшись с Мальцевым и Скачковым, взял Алексея под руку.
Они молча направились к плацу, пересекли его и вошли в ворота верхней части крепости.
— Нэ понимаю этих людей, — тихо, словно про себя, произнес Гатуа. — Бежать от них надо подальше, а я... ха... ха... ха! Хачу на них ближе па-сма-треть!
— Неужели только посмотреть?
— Вас интересует история кадетского корпуса? Его люди, жизнь? Вы знакомы с Аркадием Поповым? Ведь об его отце, Иване Попове, можно роман написать! Петр Михайлович много мне о нем говорил. — И Гатуа принялся пересказывать, что говорил о своем друге и полковом вахмистре Иване Попове генерал Кучеров.
Было уже около двух часов ночи, когда Алексей, проводив Гатуа до дому и решив не идти к себе на электростанцию, вернулся к тому зданию, рядом с которым находились церковь, офицерское собрание и квартиры для корпусного персонала. Он поднялся по лестнице на третий этаж и подошел к двери отведенного ему номера. Он занимал просторную комнату с двумя взятыми в решетку окнами, откуда открывался вид на горы, на шоссе Билеча-Требинье и реку. Еще проходя по узкому темному коридору, идущему полукругом, он заметил в № 3 и № 4 внизу под дверью узкую полоску света.
«Значит, Кучеров дома», — с каким-то облегчением подумал Алексей. Генерал занимал два номера. В пятом и шестом номерах жили Скачковы, в седьмом — Павский и в восьмом — он сам, № 9 и № 10 — пустовали. Все эти десять номеров располагались полукругом. Напротив были подсобные помещения: ванные, душевые, уборные, прачечные и еще какие-то службы. Осветив электрическим фонарем дверь и заметив, что язычок на замочной скважине повернут вверх, он заподозрил неладное. «Были гости! Неужто Скачкова побывала и у меня?» Во время службы, выйдя из церкви вслед за Скачковым, Хованский поднялся по лестнице сюда, на третий этаж, и спрятался в прачечной, он видел, как есаул подошел к двери комнаты Павского и в этот момент оттуда выскочила Ирен и взволнованно прошептала: «Как ты меня испугал! Он еще в церкви? — Муж что-то ей ответил. — Сейчас я запру дверь. И пойдем поскорей, не надо было тебе уходить, вечно торопишься!» — И они пошли обратно. У самой прачечной Ирен снова прошептала: «Знаешь, что в письме, которое он сегодня получил? Приезжает Врангель. На той неделе. Полковника просят не принимать решительных мер до его прибытия». Они зашли за угол, и Алексей больше ничего не слышал.
Теперь, войдя в свою комнату, Алексей убедился окончательно, что «гости» были. Но кто? Он до мельчайших подробностей вспомнил свой вчерашний разговор с Кучеровым. Знакомство с его названым сыном Аркадием Поповым. Нет, игры с их стороны не было! «Но кто тогда? Войсковой старшина Мальцев, который, подобно старому Гатуа, тоже хочет «паближе пасматреть» на людей?.. Павский?»
В окно светила большая луна, казалось, она побелила уходящую вдаль ленту шоссе и посеребрила водную гладь Требишницы. Звезды висели лампадами в синем прозрачном небе. Кругом стояла немая тишина.
Согласно плану, разработанному вместе с Иваном Абросимовичем, Алексей должен был предоставить возможность Скачковым выкрасть документы, разумеется, после того, как их сфотографирует. И тут внезапно возник Павский. «Он неумен, но, конечно, опытен и хватка есть, его недооценивать нельзя. Павский еще загадка. Впрочем, и сам Кучеров еще непонятен. Крепкий орешек, его, пожалуй, и Врангелю не раскусить. Думать, думать надо! Но спокойно, не торопясь!»
Размышляя о своих новых знакомых, Алексей вдруг уловил щелканье замка и скрип отворяющейся соседней двери. «Пришел Павский», — подумал он.
С шумом распахнулось соседнее окно.
— Как у вас душно! — раздался женский голос. — А сосед ваш, наверно, застрял у Гатуа. Темно... Я так испугалась, думала, он...
— Да тише вы, — зашипел Павский.
«У Павского в гостях секретарша Кучерова! — догадался Хованский. — Не эта ли парочка погостила у меня в комнате?»
Грация понизила голос до полушепота, но все-таки фразы долетали до Хованского.
— ...красивый и благородный офицер, — шептала она. — Мне он нравится...
Потом они отошли от окна, и Алексей больше ничего не слышал.
Прошло несколько минут, и опять возник раздраженный голосок Грации:
— Оставьте! Не трогайте меня! Если я работаю на «Внутреннюю линию», то это еще не значит, что я должна стать вашей любовницей! Завтра я поеду в Требинье и постараюсь выполнить обещание. И на этом мы с вами покончим! Дайте ключ!
— Тсс! Глупенькая! — прошипел Павский. — Я не хотел вас обидеть.
Потом хлопнула дверь и по коридору застучали каблучки.
Алексей с облегчением отметил: «Значит, у меня была обычная проверка «благонадежности» сотрудниками «Внутренней линии». Ключ? Вероятнее всего, от сейфа. От чьего сейфа? А если Кучеров прячет свои документы в сейфе? Какая неосторожность! А эти субъекты из «Внутренней линии», видимо, имеют особое задание. А вдруг сам Врангель собирается продать англичанам эти документы? Что ж, пусть Интеллидженс сервис лишний раз обожжется и наконец усвоит, что эти купцы торгуют гнилым товаром!»
Алексей знал, что «Внутренняя линия» была создана генералом Кутеповым в 1921 году в еще не расформированном «железном» корпусе, дислоцированном близ Константинополя, на Галлиполи, она имела далекую цель — проникать во все будущие белоэмигрантские организации левого и правого толка, прибирать их к своим рукам и, принимая во внимание деятельность советской разведки, выявлять большевистских агентов. «Не очень-то вы сильны, имея таких агентов, как Павский и Грация, — подумал Алексей. — Что ж, Алексей, сегодня тебе здорово повезло!»
4
В субботу, после обеда, Алексей отправился в город. По улицам расхаживали жандармы. За расставленными у кафан столиками сидели завсегдатаи, и громко и горячо обсуждали утренний разгон демонстрации, и недобрыми глазами провожали очередной патруль. А время от времени ему вслед несся дружный крик нескольких голосов:
— У-а-а!
Вдруг его окликнул знакомый голос:
— Алексей Хованский, идите к нам!
Хранич сидел в компании трактирщика из караван-сарая Драгутина и сторожа на гидростанции Йовы.
Алексей пожал всем руки и уселся за столик. Хранич постучал по столу старинным серебряным перстнем, надетым на средний палец, и попросил подошедшего кельнера принести еще вина и чистый стакан.
Пока Йова разливал вино, Хранич раскурил погасшую трубку и, выпустив клуб дыма, тихо сказал:
— Дорогой товарищ, мы встречаемся с вами в четвертый раз, но Драгутин, Йова и я полюбили вас как родного. А почему? Потому что вы настоящий русский! Брат рус! Мы только о вас вспоминали, а вы тут как тут!
Трактирщик и сторож дружно закивали головами. Алексей улыбнулся, поднял стакан и сказал:
— Вот давайте за дружбу и выпьем!
Трое товарищей подняли стаканы и чокнулись, глядя ему прямо в глаза, и взгляды их, казалось, говорили: «Не бойся нас, мы свои люди, не выдадим!» Алексею невольно пришли на ум слова Абросимовича: «Ты найдешь в Югославии друзей и поддержку среди рабочих и крестьян».
— Сидим мы тут, дорогой Алекса, и вспоминаем тысяча девятьсот девятнадцатый год, — попыхивая трубкой, начал Хранич. — О забастовке рабочих Белграда, Загреба, Любляны, Зеницы и Мостара в феврале девятнадцатого! — Он ударил кулаком по столу. — Они требовали признать Советскую Россию и Советскую Венгрию! Вот так-то! И Первый Объединительный съезд Социалистической рабочей партии Югославии, и партия коммунистов требовали того же! Представители рабочих получили на выборах двадцать восьмого ноября двадцатого года пятьдесят девять мандатов... И если бы правительство не издало декрет, запрещающий агитационную деятельность коммунистической партии, профсоюзов и Союза коммунистической молодежи, то было бы еще не это!
— А со знаменитой и пресловутой «Обзнаной» вы незнакомы? — обратился кафанщик Драгутин к Хованскому. — И закон о «Защите государства» надо вам знать. Результат этого закона — сорок тысяч коммунистов и профсоюзных деятелей, посаженных в тюрьмы.
— Я в Югославии недавно, о многом не знаю... Сорок тысяч коммунистов, кончивших в тюрьмах свои университеты, — целая армия! — заметил Алексей. — Я слышал о покушении на принца-регента и об убийстве министра внутренних дел Драшковича.
— Это Видовданские дела, — засмеялся Хранич. — Но коммунистическая партия к этим актам прямого отношения не имела. Инициатор покушения, Алия Альягич, был членом партии, но в двадцать первом году вступил в террористическую организацию «Красная правда». Эти молодые люди считали индивидуальный террор единственным средством, которое может заставить правительство отказаться от «обзнаны». Они избрали свой исполнительный комитет во главе с Рудольфом Гецигония. Он после убийства Драшковича бежал за границу. Одни члены группы были арестованы до акта, другие — после. И организация перестала существовать. Зато правительство, воспользовавшись случаем, провело закон о защите безопасности и порядка в государстве, по которому коммунистическая партия объявлялась вне закона, коммунистов-активистов осуждали на пожизненное заключение и даже на смертную казнь. Вот так-то!
— А знаете ли, кто состряпал этот документ? — вдруг спросил Йова. — Русские эмигранты!
— Быть не может! — вырвалось у Хованского. «Завели они этот разговор неспроста!» — подумал он.
Чика Васо поглядел на товарищей. Те кивнули головами.
— Вы, русские, везде суете свой нос... Конечно, люди вы разные. Есть, скажем, Гатуа, Кучеров, кадеты Попов, Чегодов, Бережной. Эти нам нравятся. А есть другие...
Алексей поднял брови.
— Мы, Алекса, хотим вас предупредить. Рассказывай, Йова! — обратился чика Васо к сторожу.
Йова отхлебнул не торопясь из стакана и, глядя в глаза Александру, начал:
— Вчера ночью это было. Прихожу домой. Часа в три...
— Расклеивал по городу листовки! — не выдержал чика Васо.
Кафанщик Драгутин укоризненно покачал головой и заметил:
— Зачем вмешивать человека в наши дела?!
— Так вот, поздно уже было. Подхожу к электростанции. Глядь, кто-то стоит у вашей двери с фонариком. Вижу, что не вы. Пошире человек и чуть пониже. «Ну, думаю, сейчас тебе, каналья, покажу!» Крадусь, смотрю и глазам не верю: это Мальцев! Нам о нем жандарм Крста рассказывал, он осведомитель полиции. Подвесил к груди электрический фонарик, в руках связка ключей. Подбирает, значит... «Ну, думаю, влеплю тебе в зад заряд дроби!» — и тихонько подымаю ружье. А он, сука, должно, услышал и удрал. Знайте, никаких секретов, товарищ Алекса, у нас в доме держать нельзя, никаких!
— Да и нет у меня ничего такого, что могло заинтересовать полицию. Не понимаю, какого черта им нужно? — сказал Хованский, но подумал: «Действует «Внутренняя линия»! Грация с Павским — в корпусе, а Мальцев на электростанции». — Спасибо, что предупредили.
— Если что нужно, скажите, дорогой Алекса, по мере сил поможем. И насчет полиции постараемся выяснить, — сказал Хранич и стукнул наконечником трости о тротуар.
— Помощь мне, пожалуй, понадобится, но другого характера. Жалко мне кадет, хочется открыть им глаза на все, что происходит в мире.
— Святое дело! — воодушевил Хранич. — Давно пора! Но как их заинтересовать? Они воспитываются в строгости.
— Надо им кое-что подсказать. А с вашей помощью многое можно сделать, — начал Алексей.
Просидели они добрый час.
5
На второй день пасхи кадеты ставили в своем театре «Цыган». Роль Земфиры играла Скачкова. Гости из города, корпусной персонал, кадеты заполнили огромный барак до отказа. В первом ряду — духовенство, директор, почетные гости, за ними генералитет, дамы, преподаватели, потом третья сотня со своими воспитателями, вторая и, наконец, на «галерке» первая — Атаманская.
Алексей уселся между двумя кадетами седьмого класса, кандидатом в вице-вахмистры Иваном Зимовновым и кадетским вожаком — «атаманом» Аркадием Поповым, двумя друзьями, донцами-одностаничниками, приветливыми и на вид добродушными молодыми людьми. Особенно нравился Алексею уже «старый» знакомый Аркаша Попов. Подлинный богатырь с широкой грудью и здоровенными кулачищами, в которых он беспрестанно сжимал два литых резиновых мяча. Его зеленовато-карие глаза смотрели пытливо, а веселая с хитринкой улыбка, открывавшая белые крупные зубы, располагала к себе. Друзья после окончания учебы в корпусе хотели принять подданство Югославии, поступить в военно-морское училище и стать моряками или летчиками.
Алексею было известно, что Кучеров воевал вместе с отцом Аркадия на германском фронте; сам Аркадий тоже какое-то время сражался в полку Кучерова против Красной Армии, получил Георгиевский крест и уже незадолго до эвакуации отправлен в Донской кадетский корпус. Знал Алексей и о том, что ранее семьи Кучерова и Попова были соседями в станице, что Ванька Попов и Петька Кучеров учились в одной школе. Петька пошел в военное училище, а Ванька женился и стал хозяйствовать.
Вот уже около двух недель Хованский приглядывался к корпусному персоналу и кадетам, стараясь увидеть среди этого набора выразительных и разнообразных масок проявление подлинной жизни. Он прислушивался к их голосам — добрым и злым, смешливым и грустным, самодовольно-задорным и скромным, чтобы уловить их взаимоотношения.
Во втором отделении концерта пели жаровцы, и зал затаив дыхание слушал знакомые, родные мотивы казачьих, украинских и русских песен. Потом был объявлен перерыв и убраны скамьи. На сцене разместился духовой оркестр. Дамы отметили уже в своих художественно исполненных программах, над которыми немало потрудились лучшие рисовальщики, с кем танцуют. Начальство отправило спать вторую и третью сотни. Кадеты-распорядители с розетками и лентами на груди стали неподалеку от дам. И вот, наконец, подав знак оркестру, директор открыл бал церемонным полонезом. Вскоре в сторонке образовался второй круг, где за неимением дам танцевали «шерочка с машерочкой» и куда вскоре перешли приехавшие на каникулы институтки.
Алексей уселся в сторонке и с интересом наблюдал за взаимоотношениями новых знакомых. Было ясно, что между ними царит не мир и согласие, как это они стараются показать, любезно друг другу улыбаясь и вежливо раскланиваясь, а вражда и разномыслие — эта общая болезнь эмиграции, общая и весьма закономерная.
Вдруг перед ним остановилась вертящаяся в вихре вальса пара. Алексей увидел раскрасневшееся, счастливое лицо и сияющие глаза Скачковой.
— Почему вы один, букой сидите? — обратилась она к Хованскому. — Спасибо, полковник! — сказала все еще державшему ее за талию Павскому. — Я хочу потанцевать с Алексеем Алексеевичем.
— Но я плохо танцую. — Алексей немного растерялся.
— И очень хорошо. Мне надоели ловкие танцоры, — проворковала она и положила ему руку на плечо. — Вон видите, в том конце зала стоят Петр Михайлович и Людвиг Оскарович, там вы меня бросите. И только не начинайте разговор с того, что я хорошо сыграла Земфиру и у меня ангельский голос. Об этом мне только что сообщил Павский. А знаете, как его дразнят кадеты?
— Нет, Ирина Львовна, не имею понятия...
— Не сметь называть меня по отчеству! — прервала она, заглянув ему прямо в глаза. — Ас вами хорошо танцевать, хоть вы и медвежонок! Вы очень милы. А сейчас я буду танцевать с Петром Михайловичем. — И, бросив Хованского, она обратилась уже к Кучерову.
Генерал щелкнул шпорами и, подхватив ее, умчал дальше.
— Какая прелесть эта Ирен, особенно когда смеется. Глаза у нее вдруг становятся большими, лучистыми и притягивают к ней нашего брата, как бабочек на огонь. Как вам нравится вечер? А хор? Вы ведь впервые его слышите? Впрочем, наши матросы в Бизерте тоже неплохо пели. Не правда ли? — вежливо говорил Берендс.
— К сожалению, нам только и остается, что петь да плясать... А в Бизерте, кстати, я никогда не был.
Берендс внимательно посмотрел на Алексея, потом улыбнулся, закивал головой и, словно извиняясь, затараторил:
— Знаете, мы, старики, воспитаны на классической литературе и музыке, на старых песнях и танцах. — Берендс снова окинул Хованского внимательным взглядом и продолжал: — Мы обучаем балету всю Европу и Америку. Балету, пению, музыке. Не самые ли модные сейчас русские песни, русская музыка? Рахманинов, Стравинский, Кедровы... И вся эта цыганщина, Морфесси и Вертинский? И мы умеем не только петь и плясать. Во многих университетах наши русские ученые читают лекции. Наши инженеры, конструкторы, механики, кораблестроители, путейцы работают на крупнейших заводах, верфях, фабриках, в конструкторских бюро всего мира. А врачи? Что стоит один Воронов! А писатели! А художники: Репин! Коровин!..
В это время к ним подошли Кучеров и Аркадий Попов с большой группой кадет.
Поняв, о чем идет речь, Кучеров, улыбаясь, заметил:
— Что касается художников, капитан, то они потеряют национальный колорит, так сказать, русский дух, да писателям, подобно вырванным из родной почвы дубам, зеленеть не так уж долго.
— Мне кажется, — сказал Алексей, — что мы слишком носимся со своей значимостью и не хотим здраво оценить, что мы здесь лишь осколки разбитого вдребезги...
— Значит, по-вашему, все это пустые разговоры? Тем не менее я следую законам арифметики и ставлю нули справа, если вы ничего не имеете против, — осклабясь, заметил Берендс.
— А если слева нет цифры?
— Тогда нет и царя в голове...
— Что ж, и в голове свергают царей, если в человеке живой дух, — вмешался Кучеров. — Все течет, все меняется, прекрасное порой становится уродливым, доброе — злым, желанное — противным, и все такое прочее.
— «И я сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал», — процитировал Берендс, насмешливо поглядывая на Кучерова и Хованского. Потом перевел взгляд на кадетов и фальшиво запел: — Можно много увлекаться, но всего лишь раз любить...
Все засмеялись.
— Любовь зла, полюбишь и козла! — бросил из толпы какой-то кадет, но на него тут же цыкнули.
— Мне кажется, — сказал вихрастый, ладно скроенный кадет, в котором Алексей сразу узнал Чегодова, — что формальная логика лишь арифметика, имеющая дело с простыми вещами и отношениями...
— Ну ладно, хватит, — остановил его Попов, — одна ведь болтовня! — И он, взглянув на Алексея, энергично разрубил ладонью воздух. — Кадетам следует знать, что исповедует наша белая эмиграция, а что партия, стоящая у кормила Советского государства. И критически подойти к этому, чтобы не впадать в заблуждения, подобно, извините, нашим отцам!
Алексей прямо глядел на Чегодова и ждал, узнает ли он его, но тот не то делал вид, что они незнакомы, не то действительно не узнал Хованского.
— Нам навязывают и заблуждения! — зло сверкнул глазами Чегодов. — А хочется думать своей головой.
— Аркашка прав, — вмешался в разговор прыщеватый рослый кадет по прозвищу Бага с неестественно высоким лбом, — чтобы не оставаться нам слепыми щенками, нужно создать кружок и потолковать на эти темы. Верно? Мы сами не знаем, чего хотим, а чего хотят большевики.
«Это, видимо, Бережной. Он в ячейке Чегодова, — подумал Алексей. — Но не прощупывают ли они меня? Буду пока молчать».
— Совершенно с вами согласен, — поднимая пшеничные брови, сказал Берендс. — Но я бы начал с теоретической астрономии. С мира миров, с природы. С человека, с мира в себе...
— И муха — мир в себе, если не заблуждаюсь, — перебил его Кучеров. — О чем вы? Вам хочется глядеть на нашу грешную землю в телескоп? Бог с ними, с астрономами, у них счет на световые годы...
Но Берендс промолчал и только улыбался.
— Прав Ницше, разграничивая мораль для рабов и господ, — вдруг вмешался в разговор низкорослый кадет, похожий на китайца.
— Значит, один пьет из родника, другой копыта моет! — ухмыльнулся Чегодов. — Ты ведь тоже, Гоша, «сильная личность»!
— Нельзя отрицать сильную личность и божественное предопределение, которое называют случаем, — сказал, выпячивая грудь, широкоплечий Колков. — Возьмем, к примеру, Савинкова...
— Эсеры, народники, пристегни к ним еще анархистов, батьку Махно, Григорьева. — Чегодов невольно посмотрел на Алексея и замолчал.
«Значит, он меня узнал!» — промелькнуло в голове Хованского.
В этот миг зазвучала, наполняя сердце щемящей грустью, томная мелодия танго. Все обернулись в сторону танцующих. Взоры невольно остановились на проплывавшей мимо Ирен, Почувствовав на себе общее внимание, она, казалось, излучала какие-то магнитные волны, завораживая всех этих молодых, полных жизни людей.
Окинув всех ласковым, манящим взглядом, она кивнула головой и улыбнулась Кучерову.
Кадеты дружно зааплодировали, но Кучеров, казалось, остался совершенно равнодушным.
В ответ на взгляд Чегодова Алексей незаметно кивнул ему головой и тотчас перевел взгляд на Аркадия Попова, который, рубя ладонью воздух, как шашкой, энергично говорил собравшимся вокруг кадетам:
— Попросим, братва, Петра Михайловича, Людвига Оскаровича и Алексея Алексеевича объяснить нам, почему так долго держатся в России большевики и в чем суть их учения!
— Я согласен, Аркадий, подбери группу, и начнем благословясь! — сказал Кучеров, поглядывая на Алексея.
Хованский неопределенно пожал плечами.
Замерли последние звуки танго. Офицеры и кадеты целовали руки дамам и расшаркивались перед барышнями. Объявили десятиминутный перерыв. Музыканты спустились со сцены. Взяв под руку своего лучшего корнетиста Ирошникова — Ирочку, как прозвали его товарищи за то, что краснел как девочка, — к ним направился есаул Скачков. Подошли полковник Павский и генерал Гатуа, опиравшийся на руку сына.
Берендс встретил их приветливо, словно только их и поджидал, и, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, спросил:
— Так как же мы решим, господа кадеты, насчет наших собраний?
— Каких собраний? — заинтересовался Павский.
— Да вот Петр Михайлович согласился прочесть курс марксизма-ленинизма! Объективно...
— Верней — его критику, — парировал, улыбаясь, Кучеров.
«Опасный тип этот Берендс! — подумал Алексей. — Хитер!»
Павский открыл было рот, чтобы что-то сказать, но его опередил хриплый голос старого Гатуа:
— Петр Михайлович отличный критик...
— Разрешите сказать, — выступил решительно вперед Аркадий Попов. — Нам интересно знать, чему, в конце концов, учат большевики? Как получилось, что они победили? И что можем мы им противопоставить?
— Нам нужны политические подковы! Ницше учит... — начал было кадет, похожий на китайца.
— ...подкованный мул крепче упирается! — ухмыльнулся Колков.
— Хорошо, я переговорю с директором, — сказал Кучеров.
Берендс, глядя куда-то в сторону, неопределенно улыбался. Скачков вспыхнул, и глаза его злобно сверкнули. Павский тоже промолчал.
6
Алексей шел ночевать на электростанцию и не торопясь, хладнокровно обдумывал все, что сделано за эти последние три дня. Выявлены агенты «Внутренней линии» — Павский и Грация, ясен осведомитель полиции Мальцев. Свалился с сердца камень — Чегодов: он не выдаст! Чика Васо Хранич и его товарищи согласились установить, что будет делать Грация в Требинье. К их чести, не задав ни одного вопроса, они довольствовались объяснением Алексея, что против Кучерова готовится серьезная провокация. Интересно, где прячет Кучеров списки? Неужели в сейфе? А может быть, уже уничтожил их? Его надо предупредить, что за ними идет охота, что приезжает Врангель и его тайна уже не тайна!
Алексей вспомнил, как, возвращаясь с Кучеровым и Аркадием Поповым глубокой ночью с разговенья от Гатуа, завел откровенную беседу о том, что компания, которую они только что покинули, кроме самого хозяина, производит странное впечатление.
«Я выпил немало вина, — сказал тогда Алексей Кучерову, — но не мог не заметить, что, когда Скачков на вас смотрел, в его глазах горела ненависть. То же самое я заметил и у Павского, и особенно у Мальцева! За что они так вас не любят?»
«За левые убеждения, мой дорогой философ, за то, что смею свое суждение иметь! Я убежден в роковой ошибке белого движения», — ответил Петр Михайлович.
«Да, мы все вынуждены занимать пассивную позицию, — осторожно согласился тогда Алексей. — Умеем отстаивать убеждения за обеденным столом! Вы меня простите, Петр Михайлович...»
«Интересно!» — расхохотался Кучеров, поняв намек Хованского.
«Несколько кадет занимаются марксизмом. Чегодов там заправляет и меня приглашал в «Общество мыслителей», — сказал Аркадий Попов, сверкнув белыми зубами. — О нем я уже говорил».
«Этот разговор, — отметил про себя Алексей, — как и разговор с Храничем и его товарищами, очень знаменателен. Кучеров сочувствует большевикам, но форсировать события с ним нельзя. Надо многое еще выяснить. Кто Берендс? Или он просто умник, или носит маску. На какую он разведку работает? Почему пристально приглядывается ко мне? Пожалуй, такой убьет и не поморщится! Биография у него богатая... Неужто и он тоже охотится за документами Кучерова? Берендс очень опасен... Скачковы сошки помельче. Кокетство Ирен с Кучеровым шито белыми нитками. Генерал не хуже меня это понимает».
Он свернул с шоссе на тропу, ведущую к электростанции. Из-за леса всходила поздняя луна, большая, багровая, точно солнце на закате, она казалась зловещей.
7
Утром неожиданно на станцию пришел Чегодов.
— Я давно порывался к вам зайти, Алексей Алексеевич, — сказал он, кланяясь, — да все откладывал, а после вчерашней встречи решился. Совесть велит!
— Ну что ж, заходите, садитесь, Олег, я тоже хотел встречи с вами. Прежде всего, как вы попали в Югославию?
— Вы нас прогнали, Алексей Алексеевич! Впрочем, тогда вы были Николаем Ивановичем. — Чегодов поморщился и прижал ладонью правый бок. — Мы удрали сначала в Одессу, «ненадолго», разумеется, пока кто-то разделается с большевиками. А чтобы не разграбили в Елисаветграде дом, поселили в нем еврейскую семью, каких-то родственников не то Зиновьева, не то Троцкого. Ведь недалеко от нас синагога, целые кварталы заселены евреями, и напротив живут, как вам известно, Заславские, рядом с ними Кордунские, помните, лавчонка на углу?
— Как же не помнить, папиросы там брал.
— Когда наш многострадальный город захватывала очередная банда и, как правило, устраивала погром, то эти несчастные евреи, жила-то вокруг нас беднота, прятались человек по шестьдесят-восемьдесят на нашем сеновале. И хотя в окнах мы икон не выставляли и только чертили мелом на воротах кресты, к нам врывались редко.
Алексей совершенно серьезно подумал: «Пришел ты, неудовлетворенный собой, жизнью, повергшей кумиры, которым хотел подражать! Что ж! Высказывайся!»
— Вы ведь скрывались в то время в городе? Обо всем сами знаете! — Чегодов улыбнулся и посмотрел ему прямо в глаза. И в его взгляде можно было прочесть и сдержанное любопытство, и симпатию, и даже гордость, что их объединяет какая-то тайна.
На какое-то мгновение Алексей замялся.
— Да, жил тогда в Елисаветграде.
— На улице Быковой.
— Правильно. Откуда вы знаете?
— Как-то вас видел. Хотел даже подойти, но с вами были еще двое людей. Вы ведь на нелегальном положении находились. Мог подвести вас ненароком, да и неудобно вроде подходить к классовому врагу. На пролетария вы, правда, непохожи. Вы интеллигент, вероятно, дворянин по происхождению. У меня есть родная тетка по отцу Лариса Федоровна Чегодова, профессиональная революционерка, социал-демократка, отсидевшая несколько лет в тюрьме. Неистовая была женщина! Раздала землю крестьянам и поселилась в Одессе, и каждый раз, когда царь бывал на Южном берегу, ее сажали — на всякий пожарный! Так вот, классовый ли она мне враг? А местная полиция по милости войскового старшины Мальцева объявила меня большевиком.
— Я кое-что слышал о вашей истории, — сказал Алексей.
— Стекол Мальцеву я не бил и попал как кур во щи. Меня хотели выгнать из корпуса из-за сволочи, полицейского доносчика! — Чегодов поморщился и схватился за бок.
— Что с вами?
— Аппендицит, собираются класть в лазарет. Потому к вам и пришел. В «самодрале» я! Хотел... спросить... — Чегодов весь напрягся, даже побледнел и, глядя Алексею прямо в глаза, тихо произнес. — Вы тут как Христос или как Иуда?
— Как человек, — так же тихо ответил Алексей, — и ради людей. Так нужно, Олег!
— Я так счастлив, что встретился с вами, — уже совсем другим, извиняющимся и в то же время радостным голосом заговорил Чегодов. — Знайте: я никогда и никому не проговорился о вас. Мне хочется посоветоваться с вами о смысле жизни...
— Наметить свой путь и уже идти по нему до конца, не мучая ни себя, ни других «извечными вопросами», не бросаться из стороны в сторону. Родина у нас Советская...
— Верно! Совершенно верно, Алексей Алексеевич! Только в вонючей отвратительной полицейской камере я понял до конца, на чьей стороне правда! И как хорошо это осознать!
Алексей, улыбаясь, смотрел в его сияющие глаза. Потом потрепал его по плечу и спросил:
— А почему не приходил раньше?
— Боялся: вдруг вы невозвращенец! А после вчерашнего диспута понял, что вы приехали сюда, рискуя жизнью, направить нас на правильный путь... — В глазах у Чегодова засверкали слезы.
— Ну ладно, Олег, ладно. Давай перво-наперво договоримся, что мы познакомились здесь, скажем, в прошлый страстной четверг... Сюда идут! Повод придумай сам...
В дверях появилась высокая фигура Хранича с большим графином вина в руке. За ним его родич кафанщик Драгутин с изжаренным только что на вертеле молодым барашком и сторож Йова со стаканами и тарелками.
Чегодов встал.
Поздоровавшись с Алексеем, чика Васо протянул руку Чегодову и ласково, как близкому знакомому, закивал головой.
— О, Олег, и ты здесь!
— Здесь! Недавно познакомились, — сказал Чегодов, здороваясь с Драгутиным и Йовой.
— Парень он хороший, товарищ Алекса, такому верить можно, — сказал кафанщик Драгутин, все еще держа в руке жареного ягненка.
— Олег настоящий человек! — согласился Алексей и улыбнулся.
Чегодов вспыхнул и благодарно посмотрел на Алексея.
— Сегодня третий день пасхи, — прохрипел кафанщик Драгутин, — встреча весны, прошу не побрезговать, по древнему обычаю отведать нашего доброго герцеговинского вина и закусить...
Пока накрывали на стол, Хранич отвел Алексея в сторону и шепнул:
— Полковник Павский заказал на завтра одному нашему турку, Алимхану, подводу ехать в Требинье. Так что за Грацией мы приглядим.
Вскоре они все сидели за столом и вели неторопливую беседу.
8
Война еще владела мыслями людей. И ее участники при любом удобном случае с волнением перебирали в памяти пережитые ими события.
— Здесь, — рассказывал Хранич, — между Билечей и Гацко, мы упорно сопротивлялись, но уже одиннадцатого января шестнадцатого года трусливое правительство во главе с Миюшковичем запросило пардону. Условия перемирия, предложенные Австро-Венгрией, были до того унизительны, что король Никола не мог их принять. Армию распустили по домам, а король с первым министром убежали. Страна же была оккупирована. Вот так-то! А сербам все же удалось спасти свою армию... частично...
— Черная рука! — провочал кафанщик, скручивая цигарку.
— Что за рука? — спросил Алексей, глядя, как чика Драгутин берет целый стручок маринованного перца, кладет его в рот и с удовольствием жует.
— Начальник разведки генерального штаба полковник Димитриевич, по кличке Апис. Ему удалось раздобыть план австро-венгерского наступления на Сербию. В ночь на 29 мая 1903 года он повел офицеров-заговорщиков во дворец, и ненавистная династия Обреновичей была свергнута. Поэтому его можно назвать спасителем ядра сербской армии. Аписа поддерживала весьма влиятельная и сильная офицерская группа «Черная рука».
— Короля и королеву сбросили с третьего этажа, — заметил Чегодов. — Дело, кажется, не обошлось без русской разведки.
— Наверно, Обреновичи были австрийскими ставленниками, — подтвердил кафанщик. — Апис, кстати, организовал и убийство эрцгерцога Фердинанда в Сараеве. С расчетом вызвать войну.
— И какова судьба этого Аписа? — спросил Алексей.
— В 1916 году, после разгрома, остатки сербской армии очутились в Салониках, — опершись подбородком на трость, сказал чика Васо, — и нынешний король, воспользовавшись сварой в верхах, при поддержке вождя радикалов Пашича и при помощи Петра Живковича, возглавлявшего группу офицеров «Белая рука», сменил руководство верховного командования и арестовал Аписа.
— Главная причина таилась в том, — откашлявшись, начал кафанщик, поднимая стакан и глядя на отливающее рубином вино, — что австрийский император Карл, вступивший на престол после смерти Франца-Иосифа, вел разговоры с Антантой о сепаратном мире и соглашался оставить на престоле династию Карагеоргиевичей при условии, что главный виновник террористического акта на его брата будет казнен. Аписа — Димитриевича расстреляли. Регент Александр отказался подписать помилование. — Он затянулся, выпустил струю дыма, потом поглядел на Чегодова и подытожил: — Курица ряба, да перешиблена нога. В то время я был в России. В Первой Сербской добровольческой дивизии. И состоял в Югославском комитете. После революции сербские, хорватские, словенские, черногорские и наши, далматинские, социал-демократы держали крепкую связь с русскими большевиками. И мы в Одессе выступили с декларацией за создание Югославии на принципах демократии и равноправия народов.
— А у нас, — попыхивая трубкой, сказал чика Васо, — как только стало известно о революции в России, по всей лоскутной империи прокатилась волна митингов, демонстраций, забастовок. И пошло! Забеспокоились и начали кампанию за объединение под Габсбургами сербский митрополит в Сараеве Летица, и католический епископ Люблян Еглич, и лидеры народной и национально-прогрессивной партии Словении, и ряд буржуазных партий Далмации, Боснии и Герцеговины. Вот так-то!
— Как же согласился на это Николай Черногорский? — спросил Алексей и подумал: «Молодцы! И у них тут в каждой кафане свой политический клуб. И как деликатно вводят меня в курс своих дел».
— Самое главное, — сказал чика Васо, поглаживая ус, — по решению избранных после освобождения Черногории народных представителей, собравшихся двадцать шестого ноября восемнадцатого года, Черногория объединялась с Сербией. Во-вторых, черногорцы думали, что король Александр, родившийся в самом сердце Черногории, в Цетинье, вместе с молоком матери-черногорки всосет любовь к родине и будет по-отечески заботиться о бедном и вечно голодном народе. И в-четвертых, мы, черногорцы, кровно связаны с Россией. Александр был русский воспитанник, кончил Пажеский корпус. Ну а насчет того, что он подставил ножку дяде, заставил старшего брата Георгия отказаться от престола и отойти от дел отца Петра I, на это мы закрывали глаза, за что и поплатились... Поверили скрепя сердце и напрасно.
— Не поверили! Просто у обнищавших и лишившихся от голода воли народов не было сил бороться за федерацию республик, демократию, свободу и равенство. Не пошли люди за левыми социал-демократами, не созрел плод... — прохрипел Драгутин и закашлялся.
— А теперь, друзья, наполните бокалы и давайте выпьем до дна за свободу...
— Можно к вам, Алексей Алексеевич? — вдруг послышался воркующий голос Ирен Скачковой, она переступила порог, за ней вошли Кучеров, Берендс и Скачков.
— Если здесь чика Васо, то речь идет, конечно, о политике, — сказал Кучеров, делая общий поклон.
— Когда собираются мужчины за стаканом вина, они обычно говорят либо о войне, либо о нас, женщинах, — улыбнулась Ирен, глядя Алексею прямо в глаза. — Не правда ли?
— Речь шла о свободе, — сказал Алексей. — Прошу, садитесь, пожалуйста.
— О свободе или «самодрале»? — вмешался Скачков, глядя на Чегодова.
— Всяк воспринимает свободу по-своему, — кланяясь и расшаркиваясь, заметил Берендс, пропуская вперед есаула Скачкова. — О свободе слова? Действий? Мысли? Все зависит от точки зрения и зрелости индивидуума. Кадет проявляет свободу своей личности, когда убегает в «самодрал» и тем самым мучает нашего дорогого детерминистра Петра Михайловича — как отнестись к этой «неосознанной необходимости»? Подчиниться чувству долга и потребовать у кадета показать свой отпускной билет или, следуя закону вежливости, такта и ханжества, замять этот вопрос?
Все засмеялись, понимая, что Берендс целит в есаула. Понял это и Скачков и сердито буркнул:
— Долг... закон... Полагаю, что задавать неуместные вопросы в чужом доме — невежливо, а ставить в неловкое положение его хозяина — бестактно.
— Совершенно правы, — закивал головой Берендс, — вы углубили мою мысль. Понятие о такте и вежливости, как и понятие о свободе, тоже бывает разное, в зависимости от зрелости человека, да и не только зрелости. Сюда входят многие компоненты. Вежливость — нечто благоприобретенное, лишь соблюдение бытовых приличий, благовоспитанность. А такт — это нечто от господа бога, чувство меры, подсказывающее, как держать себя человеку в том или ином случае. Потому и говорят: «У него врожденное чувство такта...»
— Людвиг Оскарович, миленький, — прервала его Ирен, — лучше расскажите что-нибудь веселенькое. Ну пожалуйста!
— Хорошо! Француз открывает дверь в ванную и при виде раздетой женщины восклицает: «Тысяча извинений, мадам!» Англичанин при той же ситуации лишь цедит: «Простите... сэр». Вежливость и такт.
Тем временем на столе появились тарелки, стаканы, блюдо со сладостями и крашеными яйцами, кусок окорока и еще какая-то снедь; кафанщик разлил по стаканам вино, поднял свой, чокнулся с графином, прохрипел: «Живили!» — и отпил глоток. Все посмотрели на Алексея. Он встал и сказал несколько приветственных слов.
— И Христос воскрес! — сказала Ирен, поднимаясь и подходя к Алексею. Она была бледнее обычного, ее большие зеленые глаза, казалось, были подернуты влагой.
— Воистину воскресе! — ответили все хором.
— С вами всеми я уже христосовалась, а вот с Алексеем Алексеевичем нет. — И потянулась к нему. Губы у нее были влажные. От нее пахло крепкими духами и виноградной водкой.
Скачков криво улыбнулся и уставился в окно, черногорцы тихо заговорили о чем-то своем, видимо собираясь уходить, Чегодов стоял в сторонке и явно чувствовал себя неловко. И только Берендс, оглядев всех, заулыбался и, наклонившись к Кучерову, скороговоркой выпалил:
— Если двадцатилетний молодой человек или девушка ведут себя так, как в период полового созревания, это значит, что они еще не созрели. Я бы, пожалуй, назвал первой ступенью созревания человека способность полюбить своего ближнего, а не самого себя. Нарцисс любит в своем партнере только себя, или то, что сидит в нем сейчас, или свое прошлое, или то, каким он видит себя в будущем. А с таким миропониманием не может быть ни настоящей семьи, ни гармоничного общества, — закрыв глаза, продолжал Берендс.
— Мне кажется, — задумчиво начал Алексей, напряженно вспоминая то, что говорил Ленин, — умственная зрелость человека, а точнее, его интеллигентность начинается со «святого недовольства собой, с душевной чуткости, умения уважать другого человека и обязательного участия в делах общества, то есть гражданской активности, и еще многое другое...
— Милые мои философы, — заворковала Ирен, — однажды две молодые девушки, проскучав в гостях добрый час в обществе пожилого господина и кое-как от него отделавшись, спросили кого-то: «Кто этот скучный старичок?» — «Сократ!» — ответили им. Людвиг Оскарович, конечно, сейчас скажет: «Не в коня корм...» или еще что-нибудь в этом роде, а за меня, я надеюсь, заступится Алексей Алексеевич. Правда?
«Что ей от меня нужно?» — подумал Алексей и, глядя, как Берендс допил стакан и наполнил его снова, сказал:
— Конечно, Ирина Львовна, заступлюсь, и если кто-то сейчас на коне, то это не значит, что он может не оказаться под мухой!
— Под мушкой, под мушкой... — начал Берендс и умолк.
— Разрешите войти! — рявкнул громкий голос с порога. Все обернулись. На крыльце стояли три кадета: Жорж Гатуа, сын старого генерала, по прозванию Кинто, правофланговый первой сотни двухметровый богатырь Яковлев, по прозванию Букашка, и обезьяноподобный Петр Бережной. Кинто пришел по поручению отца пригласить Ирину Львовну, господина генерала и господ офицеров на обед, «а также и вас, господа». — И он поклонился в сторону черногорцев.
А Букашка и Петр пришли по поручению врача отвести Чегодова в лазарет.
Кадеты попрощались и ушли. Алексей, глядя им вслед, думал о Чегодове: «Неглупый парень. Надо обязательно в ближайшие же дни зайти к нему в лазарет и до конца разработать версию нашего знакомства».
Трое черногорцев, попросив передать привет и благодарность за приглашение генералу Гатуа, удалились. И вскоре с лужайки, где они устроились, понеслась старинная юнацкая песня:
Уранила Косовка девойка,
Уранила рано у неделю,
У неделю прийе ярка сунца,
У неделю прийе ярка сунца...
Песня неслась, неторопливо повествуя о событиях давно минувших лет, и навевала грусть.
— Да, у каждого народа и человека есть свое Косово, — задумчиво сказал Кучеров. — Ну что ж, господа, пойдемте!
* * *
У Гатуа к тому времени собралось большое общество во главе с директором. Речь шла о том, как встречать прибывающего через два дня генерала Врангеля. Директор корпуса уговаривал старого Гатуа командовать парадом.
Все были возбуждены, и горячо обсуждали неожиданный приезд, и с беспокойством думали, уж не последуют ли опять какие смещения и перемены.
Кадеты в тот же день узнали о предстоящем прибытии главковерха и комментировали его по-своему. Молодые, неискушенные, они наивно полагали, что Врангель едет неспроста, что грядут важные события. Они еще во что-то верили, на что-то надеялись.
Генерал Кучеров с тревогой думал о том, что с Черным бароном разговор предстоит весьма неприятный и, вероятно, чреватый последствиями.
Алексей смотрел на всю эту кутерьму и невольно вспоминал, какое удручающее впечатление произвел на него захолустный городок, заброшенный среди гор, обнесенный колючей проволокой лагерь-крепость, персонал кадетского корпуса с его устарелыми, словно покрытыми мохом, философскими концепциями, с чуждым умничающим цинизмом, пустой светской болтовней и непривычным жизненным укладом.
До последнего времени ему казалось, что он бродит в ином мире, мире теней, в огромной комнате, откуда вынесли мебель, с оцепеневшими белыми тенями на стене. И будто его самого охватывает какое-то похожее на смерть оцепенение.
Но эти последние дни показали, что в этом мертвом царстве пробиваются ростки жизни. Намечалась работа с кадетами. Был установлен контакт с Кучеровым. И Алексей надеялся в ближайшее время понять окутывающий генерала шпионский клубок, поговорить с Петром Михайловичем начистоту. Но приезд Врангеля мог внести путаницу. Даже сорвать операцию. Он понимал, что за Кучеровым сегодня же будет установлено наблюдение и откровенный разговор с ним небезопасен.
«Придется ждать! — решил он. — Врангелю Кучерова не переубедить! И все-таки ухо надо держать востро и, если потребуется, — вмешаться. Но как?»
Алексей все больше убеждался, как правы были московские товарищи, порекомендовавшие сделать все возможное, чтобы остаться на неопределенное время при кадетском корпусе и сколотить крепкое звено истинных патриотов родины, непредвзято относящихся к СССР.
Такие люди могли бы сыграть немаловажную роль среди русской молодежи, группирующейся преимущественно в университетских городах, среди юношей, напичканных идеями реванша, неустойчивых и склонных к авантюрам, их завлекают в свои ряды всевозможные белоэмигрантские контрреволюционные организации и вербуют для шпионской деятельности против Советского Союза различные иностранные разведки.
