По распоряжению Рычалова я был освобожден от работы по Совету милиции и перебрался в уголовный розыск, где Дубовицкий выделил мне комнату.

Восторга мой переезд у него не вызвал. Но он старался изображать удовольствие от тесного общения со мной и беспрерывно ко мне наведывался. В конце концов я вынужден был сказать ему, что польщен таким трогательным вниманием, но не чувствую себя вправе пользоваться им. Это на него подействовало отрезвляюще.

По моему указанию начальником боевой дружины было проведено несколько облав, в которых участвовали Артюхин и Волжанин, успевшие если не подружиться, то, по крайней мере, притереться друг к другу. После одной из таких облав Артюхин торжественно принес мне еще три страза, имитирующие камни ризницы: астерикс «Схимник» с посоха патриарха Филарета, рубин-оникс «Светлейший» и бриллиант «Андрей Первозванный». Эти стразы были выброшены перед обыском на пол дежурки кем-то из задержанных. Кем именно – установить не удалось. Кербель подтвердил мое предположение, что стразы сделаны в той же манере и скорей всего тем же человеком. Кажется, неизвестный мастер наладил массовое производство фальшивых камней, рассчитывая на этом заработать. Но кто же этот мастер, черт побери? Как до него добраться?

Самым простым было бы, конечно, немедленно задержать Михаила Арставина, адрес которого сообщил нам Хвощиков, и старика Махова с Хитровки. Провести там и там обыски, допросить задержанных, устроить им, в случае необходимости, очную ставку. Но самое простое – не самое умное. Об этом свидетельствовал печальный опыт с допросом «вышеозначенного» Пушкова, которого пришлось выпустить, так и не добившись правдивых показаний. Ну, допустим, мы возьмем Михаила Арставина. А дальше? Если обыск на его квартире ничего не даст, то мы окажемся в глупейшем положении. Купеческий сынок сразу же сообразит, что, кроме умозрительных заключений, уголовный розыск ничем не располагает: ни свидетелями, ни вещественными доказательствами. Какой же ему резон в чем-то признаваться? Поэтому я предпочел выбрать другой путь – установить за квартирой Михаила Арставина, а по возможности и за ним самим, постоянное наблюдение. Я рассчитывал, что Михаил Арставин рано или поздно, но встретится с «голландцем», Маховым или каким-либо иным путем даст нам возможность собрать компрометирующий материал и обнаружит свои связи.

Еще сложней было с Никитой Африкановичем Маховым. На Хитровом рынке пост наружного наблюдения не установишь. Да и подступиться к Махову было трудно. Махов считался на Хитровом рынке вторым после атамана человеком.

«Да– с, – говорил мне Хвощиков, который по ходатайству Борина был вновь зачислен в розыск, – с Никитой Африкановичем, смею вас уверить, не поиграешься. Уж я-то знаю. У Никиты Африкановича свой сыск, почище нашего. Сколько раз мы к нему ключи подобрать пытались – ан нет. Хитрый барыга, из песка веревки вьет…»

У Хвощикова, прослужившего в полиции добрых тридцать лет, были вечно воспаленные глаза старого алкоголика, великолепное знание преступного мира, длинный послужной список и страстное желание, по выражению Артюхина, «подкорячиться под новую власть». Возвращение в артель «Раскрепощенный лудильщик» ему не улыбалось, и он всеми силами старался быть полезным в расследовании ограбления ризницы.

Еще при допросе «вышеозначенного» Пушкова меня заинтересовало, какую роль в преступном мире играют подобные типы, паразитирующие на преступлениях. Теперь, когда я пытался протоптать дорожку к Махову, королю барыг, этот вопрос приобрел уже практическое значение.

«Без капитала, изволите знать, ни в чем не обойдешься, – с видимым удовольствием объяснял мне Хвощиков, – и в честной коммерции, и в преступлениях. Взломщику нужны инструменты, налетчику – оружие. Где раздобудешь? У хитрованских купцов. Те и за наличные продадут, и в кредит. А с краденым куда подашься? Опять же к ним. Хоть и за полцены возьмут, а все надежней, чем на толкучке. Вот денежки к ним и текут, когда ручейком, а когда и речкой полноводной…»

По его словам, среди хитрованской буржуазии были весьма состоятельные люди, доход которых, по сведениям полиции, достигал некогда десяти – пятнадцати тысяч рублей в год. Наиболее богатые имели даже приказчиков и коммивояжеров, предлагавших товар своего хозяина (фомки, отмычки, колоды шулерских карт) провинциальному жулью. Некоторые, в том числе и Махов, открывали филиалы подпольных контор, лавок и скупочных пунктов в других городах.

Хитрованская буржуазия, подкармливавшая верхушку уголовников, пользовалась в преступном мире громадным влиянием. Атаман Хитрова рынка постоянно заботился о своих «торговопромышленниках» и не принимал ни одного решения без совета с Маховым, первым купцом «вольного города Хивы».

Никита Африканович Махов начал свою карьеру пятьдесят лет назад обычным карманником с забавной кличкой Морковка. Затем – мелкое барышничество и негласное сотрудничество с сыскной полицией, а потом дела и покрупней. Перед империалистической войной Махов уже являлся содержателем трактира «Каторга» в доме Румянцева, тайного притона в Свиньинском переулке и подпольной мастерской для изготовления крапленых карт. Его обслуживали десятки барыг и подпольных торговцев водкой. Маховка превратилась в своеобразный торговый и административный центр Хитрова рынка, который в свою очередь был чем-то вроде штаба преступного мира России. Теперь Махов не боялся полиции – полиция боялась его.

Из разговора с Хвощиковым у меня создалось впечатление, что этот страх перед Маховым над ним довлеет до сих пор. Как бы то ни было, ни он, ни Борин ничего мне не могли предложить, кроме выжидания. Но если выжидание в отношении Михаила Арставина или Мессмеров могло что-то дать, то выжидание с Маховкой, которую мы не контролировали, а главное – не могли контролировать, представлялось бессмысленным. Надо было искать какие-то зацепки на Хитровом рынке. И тогда мне впервые пришла в голову мысль использовать для этого обосновавшиеся на рынке «Общество отщепенцев» или «Союз анархистской молодежи».

Но как это сделать?

Если сразу после Октябрьской революции наши отношения с Московской федерацией анархистских групп были вполне терпимыми (одно время мы даже выдавали черной гвардии оружие с наших военных складов), то к декабрю семнадцатого повеяло холодком, а в январе восемнадцатого взаимоотношения уже приобрели определенную остроту. Правда, вожди федерации в своих публичных заявлениях подчеркивали лояльность анархистов. Беседуя с корреспондентом одной из газет, Леон Черный, например, сказал, что анархисты-коммунисты поддерживают большевиков, так как их политика отвечает интересам народа. Жаль только, что большевики проявляют непонятную медлительность в проведении коренных социальных реформ. Именно это заставляет анархистов «подталкивать» их.

Однако в действительности противоречия носили более глубокий и принципиальный характер. Об этом сказал не кто иной, как сам Кропоткин. Старик давно отошел от практической деятельности, не был связан с федерацией, с ее сиюминутными интересами, а потому имел возможность говорить то, что думает. Выступая на многолюдном собрании, он заявил, что анархисты боролись и будут бороться с любым самодержавием: и с царским, и с большевистским… Сказанное им логически вытекало из всех анархистских концепций, отрицающих государство как таковое.

Выступая против любой власти, анархисты не делали и не могли сделать исключения для нас. Это не афишировалось, но зато во всем проявлялось на практике.

И Рычалов, с которым я поделился своим проектом о привлечении анархистов к розыску ценностей, похищенных из патриаршей ризницы, отнесся к нему скептически. Но когда я ему рассказал о деле Бари, он усмехнулся:

– А пожалуй, мысль. На это они должны клюнуть. Ну что ж, попробуй.

Дело Бари, которое, по моим прикидкам, вполне могло стать почвой для временного сотрудничества с федерацией, вызвало в Москве большой шум, а среди анархистов – тревогу. В связи с этим делом мне уже звонил Пол-Кропоткина, который выразил надежду, что принципиальные разногласия по поводу освобождения из тюрем заключенных не скажутся на наших личных отношениях. Пол-Кропоткина ни слова не сказал о деле Бари, но я прекрасно понимал, что секрет внезапного внимания к моей скромной особе кроется именно в нем. Дело Бари рыбьей костью застряло в горле федерации, и извлечь эту кость без моей помощи или помощи Рычалова анархисты не могли.

Суть этого скандального дела сводилась к следующему. Известный московский промышленник и кутила Бари был восемь дней назад похищен. Произошло это около двенадцати ночи, когда Бари после плотного ужина и обильного возлияния вышел с очаровательной певичкой из «Московского свободного клуба», который находился в бывшем помещении театра «Мозаика». У подъезда клуба стояла машина фирмы «Даймлер». Не успел Бари сделать и шага, как двое дюжих парней схватили его за руки и запихнули в автомашину. Пока певичка соображала, что ей предпринимать: падать в обморок или звать на помощь, машина умчалась…

Похищение сопровождалось всеми атрибутами американского синематографа: хлороформом, масками и, само собой понятно, завязанными глазами.

Когда Бари привезли на какую-то дачу, брюсовский «юноша бледный со взором горящим» сунул ему под нос револьвер и нечто отдаленно похожее на ордер об аресте. В этом нечто со штампом «Московская подпольная группа анархистов-индивидуалистов» в одной графе значилась фамилия похищенного, а в другой – сумма выкупа: восемьсот тысяч рублей ноль-ноль копеек. Бари достал бумажник. В нем оказалось 50 рублей. «Подпольные анархисты-индивидуалисты» были разочарованы, но деньги все-таки взяли. Потом они предложили ему написать обязательство о выплате в двухдневный срок 499 тысяч 950 рублей (300 тысяч Бари выторговал, а 50 рублей, полученные от него, похитители благородно учли).

В обязательстве, между прочим, имелись и такие строки:

«Будучи освобожденным под честное слово порядочного человека и гражданина республики, я официально и категорически поставлен в известность, что в случае неуплаты или просрочки уплаты вышеназванной суммы ко мне и к моей семье будут применены решительные революционные меры воздействия вплоть до бомб большой разрушительной силы».

Проявив завидное присутствие духа, Бари остаток этой ночи провел все-таки на квартире у любовницы. Но на большее его не хватило. И наутро все семейство Бари, покинув особняк, переселилось в уголовный розыск…

Дубовицкий оторопел. С такими решительными действиями ему еще сталкиваться не приходилось.

«Вы что же, собираетесь здесь ночевать?» – спросил он у жизнелюбивого главы семейства.

«Да», – лаконично подтвердил тот.

«Но ведь завтра вам все равно придется возвращаться к себе».

«К себе? Под бомбы? Это зачем же? – спросил Бари. – Нет, ошибаетесь. Завтра мы отсюда никуда не уедем».

«Но сколько вы собираетесь здесь жить: неделю, месяц?»

«Ровно столько, сколько вам потребуется для ареста бандитов».

«А если мы вообще не сможем найти преступников?»

Бари не оценил откровенности начальника уголовно-розыскной милиции. Он только развел руками, а носильщики тем временем стали вносить чемоданы и баулы.

Больше всего на свете Дубовицкий опасался скандалов. Поэтому он не решился выставить на улицу семью, которой угрожала смерть. И все Бари разместились на втором этаже в самом конце широкого коридора. К вящему удовольствию сотрудников розыска, особенно ребят из боевой дружины, которые находились на казарменном положении, здесь были поставлены койки, стол и мягкие кресла. Сюда же из ресторана «Московского свободного клуба» доставлялась еда, а в первый вечер, когда Бари отмечал свой переезд, даже шампанское.

Волжанин, умевший ценить смешное, проникся к Бари искренней симпатией. Ему нравилась и сама ситуация, и невозмутимость Бари, который, казалось, чувствовал себя в уголовном розыске, как у себя дома. Каждую свободную минуту Волжанин использовал для того, чтобы подняться в «камбуз» и поболтать там с главой переселившегося семейства, а заодно поточить лясы со смазливой горничной. Не знаю, насколько успешны были ухаживания Волжанина, который, по ядовитому определению Артюхина, пританцовывал перед девицей, как гусь перед тараканом, но заслуга в розыске похитителей принадлежала именно ему.

К удивлению Дубовицкого, который готов уже был примириться с шумными квартирантами, преступников задержали через четыре дня, сразу после того, как Волжанин установил, что автомобиль принадлежит правлению Виндаво-Рыбинской железной дороги.

Руководителем группы, насчитывавшей семь человек, оказался сын дантиста, великовозрастный гимназист, которого выгнали за неуспеваемость из Второй московской гимназии. Недавним учеником той же гимназии был и шофер автомобиля.

Дело представлялось чисто уголовным, так как похитители Бари не входили ни в одну из анархистских групп. Но во время обыска на квартире главаря сотрудник уголовно-розыскной милиции случайно обратил внимание на фотографический портрет некого молодого человека с челкой. Лицо ему показалось знакомым. Сотрудник снял портрет со стены. На обороте картона было написано:

Ф.».

Сеней звали гимназиста, а на фотографии был запечатлев не кто иной, как известный анархистский боевик, комендант Дома анархии Федор Грызлов – «бескорыстный и бесстрашный рыцарь социальной революции». Ему же принадлежал и автограф с цитатой из Кропоткина.

И хотя инспектор уголовно-розыскной милиции покуда еще не установил с полной достоверностью непосредственного участия Грызлова в организации похищения жизнерадостного коммерсанта, а «Сеня» уклонялся от ответов на щекотливые вопросы, дело бросало тень на Московскую федерацию. Передача материалов дознания газетам поставила бы анархистов в крайне щекотливое положение. Они это прекрасно понимали. Но сможет ли Московская федерация анархистских групп помочь нам с Маховым?

Я вызвал к себе Борина и Хвощикова. Как они расценивают влияние на Хитровке анархистов?

Борин высказался неопределенно, сославшись на то, что последний год мало занимался «вольным городом». Тем не менее ему представлялось, что с «Обществом отщепенцев» и «Союзом анархистской молодежи» там должны считаться хотя бы потому, что обе организации объединяют не менее ста пятидесяти человек. Хвощиков же сказал, что члены «Союза анархистской молодежи» крепко держатся друг за друга, поэтому и атаман рынка, и Махов стараются не портить с ними отношений, тем более что союз им покуда ни в чем не мешает.

Когда Хвощиков вышел, Борин спросил, не думаю ли я приобщить анархистов к розыску драгоценностей патриаршей ризницы.

– А почему бы и нет? – сказал я. – И ветер пользу приносит, если паруса имеются.

– Но ведь прежде паруса надо сшить…

– Вот мы их и сошьем.

– Из чего, позвольте полюбопытствовать?

– Из парусины, понятно.

В тот же день я связался по телефону с Розой Штерн и договорился с ней о встрече. Но «пошив парусов» пришлось отложить: из Петрограда поступило сообщение о выезде в Москву Василия Мессмера.