УРОКИ ГЕННАДИЯ ДЕСЯТНИКА

К Геннадию Степановичу Мушкетерову вечером пришел гость, закадычный дружок Сеня Губа. Мишка вертелся вокруг брата и Сени, который еще на пороге извлек из кармана бутылку, аккуратно водрузил на стол.

— Мать, спроворь закусь, — распорядился Геннадий.

Мать начала ворчать — «ни днем, ни ночью нет покоя», гремела посудой.

— Шевелись, — нахмурился Геннадий.

На стол, застеленный клеенкой, мать поставила нарезанную крупными кусками колбасу, банку с маринованными помидорами, зеленый лук.

К луку Геннадий Степанович пристрастился во время пребывания на Севере дальнем и требовал, чтобы он всегда был на столе.

Сеня Губа, пока собирали на стол, лениво перебирал струны гитары. На гитаре был большой бант и наклейки — кукольные девичьи личики с белокурыми локонами. Мишка с завистью смотрел на гитару, на Сеню Губу. Научиться играть на гитаре было его мечтой. Мечта разбивалась о полное отсутствие музыкального слуха.

Сеня Губа поражал Мишкино воображение шикарными костюмами, модными сорочками, брошенной на правый глаз косой челкой, отчего казался диковатым и неприступным. К месту и не к месту Сеня вставлял словечко «эта»: «Значит, эта, пришел как было велено».

Встретив Сеню на вечерней пустынной улице, женщины поспешно переходили на другую сторону. Сеня гордился впечатлением, которое производил, как он говорил, на слабонервных:

— Испугались, эта, моего пронзительного взгляда...

Другое дело Геннадий. Брат всегда одевался скромно, носил стандартные недорогие костюмы. И на улице терялся в массе прохожих, в толпе его трудно было отличить от множества других людей.

Мишка как-то даже огорченно спросил брата:

— Что ты такой?..

— Какой?

— Серый...

— Это в каком смысле? — Геннадий заинтересованно глянул на Мишку. Взгляд у него был острый и бегающий, он никогда не смотрел прямо на человека, а так, будто скользил глазами.

— Неприметный, — объяснил Мишка, стараясь не обидеть брата, потому что в гневе тот бывал лют.

— Скромность украшает человека, — назидательно сказал Десятник. И ударился в воспоминания: — Вот, бывало, идешь в колонне, все психуют, матерятся, одним словом, бузу варят. Но до поры — там этого не терпят. Потом пошло-поехало: кто закоперщик? И кому, думаешь, достанется? Тем, кто с краю, на виду. До середки не добираются начальнички... Виноват всегда крайний.

Вообще-то Десятник неохотно вспоминал былое, говорил Мишке:

— Успеешь еще попробовать на вкус и цвет.

Мишку удивляла эта уверенность, что не миновать ему кривой тропиночки, протоптанной старшим братом. Было тревожно и приятно чувствовать себя вот таким — отпетым, меченным судьбой.

— Я не тороплюсь, — в тон брату говорил Мишка.

— Это ты правильно, — одобрял Десятник. — И если по-умному, то, может, и обойдешься. Пока же — дурак...

Мишка дотошно спрашивал почему, и брат со знанием дела объяснял, что он суетится, шебаршится, пробавляется мелочами, а надо одно дело, но чтоб хватило хотя бы на полжизни.

— Не путайся с мелюзгой, — советовал Десятник, — хуже нет, когда по-мелкому, кинут немного, но уже засекли, учитывают, из виду не упускают. У них сила, потому и надо все с умом...

— А почему тебя зовут Десятником? — поинтересовался Мишка.

— Там, — делал ударение на этом слове брат, — я завсегда примерный. Это в цене, думают — перевоспитался, а начальники любят, когда перевоспитываются. И на всяких работах меня старшим назначали. Я из доходяг все выдавливал. — Десятник сжимал кулаки, и Мишке казалось, что сквозь короткие пальцы капает тот самый сок, который давил из «доходяг» брат Геннадий. — Они у меня план на сто двадцать выколачивали. Опять-таки засчитывалось.

— Учи, учи младшего, — бормотала мать, — мало, что себе жизнь искалечил, так и до него добираешься.

Мать, сколько помнит Мишка, всегда хворала. Отца и не знал: мать говорила — умер, но Геннадий как-то проговорился, что напоролся на нож в пьяной драке. На груди у брата была синяя татуировка: «Не забуду мать родную». Но что-то Мишка не замечал, чтобы Геннадий относился к матери если не с любовью, то хотя бы с уважением. Навсегда остались в памяти Мишки тяжкие, беспомощные слезы матери каждый раз, когда звучало: «Встать! Суд идет!» — и объявлялся приговор. Первый раз судили брата, когда Мишке было лет пять. Потом была еще судимость. И еще. Но Геннадий каждый раз выходил раньше определенного ему срока. Мишка позже понял, что учитывались «примерность», план на сто двадцать процентов, а однажды повезло — попал под амнистию. И постепенно, исподволь утверждался в мысли, что, даже если не повезет, припаяют за что-нибудь срок, ничего страшного. У Геннадия вон какая жизнь — мурашки по коже, есть о чем рассказать. И дружки у него что надо. Если по-умному, можно и не попасть туда, где небо в темную клеточку и живопись, как уныло пошутил однажды брат, хорошо представлена — северное сияние. А уж взяли, так есть амнистии, сроки часто сокращают. Вот и Сеня Губа вместо пяти лет отсчитал всего три. Брат и Сеня разные дела проворачивают — и ничего...

Мишка часто теперь обдумывал слова брата насчет крупного денежного дела. Ясно, Геннадий имел в виду не работу. Не из зарплаты же он всегда при монете? Мишка видел, как брат иногда вынимает из кармана тугую пачку денег, бросает матери несколько бумажек. Мать ворчит, но берет.

— А это тебе, Миша, — отваливал Мишке червонец, а то и два. — Разбогатеешь — вернешь, — смеялся.

Геннадий добрел, когда выпивал. Вот и сейчас он степенно подождал, пока мать накроет на стол, и к Сениной бутылке добавил свою, из холодильника.

— Со слезинкой, эта, холодненькая, родимая, — одобрил Сеня.

— С чего гульбище затеваете? — Мать с трудом ходила от кухни к столу, годы и невзгоды совсем согнули, иногда Мишке было жаль ее, хотелось, как давным-давно в детстве, прижаться к ней, чтобы его сила перешла в сухонькое, маленькое, старенькое тело. Но такие мысли приходили все реже и реже, тем более что брат всякие нежности не одобрял.

— Мишка, садись и ты за стол, — скомандовал Геннадий. Сеня уже отложил гитару и занял свое любимое место — прямо против двери. «Люблю всегда видеть вход, а особенно выход», — как-то объяснил он Мишке.

Сене Губе не терпелось выпить, он ерзал на стуле, покрякивал, тер ладони, словом, всячески показывал, как ему сейчас хорошо.

Брат налил Мишке, себе и Сене по полной. Выпили молча, без тостов и лишних слов. Геннадий не уважал, как он выражался, все эти интеллигентские штучки, когда пьют на копейку, а базарят на рубль.

Выпили еще по одной.

У Геннадия Степановича были свои привычки: опрокинув в рот одним махом рюмку, он молчал, словно прислушивался, как растекается по телу водка.

— Понимаешь, сволочи, — начал разговор Сеня, — пришли в парк новые машины, так они, эта, их всяким ударникам да передовикам...

— Правильно, — солидно одобрил Геннадий действия руководства таксомоторного парка, где трудился Сеня. — А ты небось снова при своих интересах?

— Тачка такая — вот-вот развалится.

— И план ты, верно, копейка в копейку привозишь?

— Эта, ясное дело.

— Так за что тебе новую машину давать? Все жадничаешь. Нет, чтобы план дать с процентами, чтоб на хорошем счету был, никакая сучка бы не взвизгнула, если чего.

— Лучше, эта, без «чего», — мрачно заметил Сеня.

— Конечно, — согласился Геннадий, — но если вдруг? Да ты глянь на себя, вырядился, за версту видно, что несерьезный человек и фрайер. Таких на производстве не жалуют.

— Так я ж по случаю воскресенья, — объяснил Сеня, — на работу я, эта, в другом костюмчике. И чего ты, Десятник, всего боишься?

Мишка подумал, что сейчас брат отвесит Сене в полную меру по довольной, заблестевшей от выпитого физиономии — не любил Геннадий Степанович, когда его оскорбляют, требовал от дружков уважения. Но, на удивление, Десятник ответил спокойно:

— Пуганый потому что. И не боюсь, а осторожничаю. Береженого не только бог бережет.

— А кто еще?

— Судьба... — туманно ответствовал Геннадий. — Знал я некоторых скорых... Где они сейчас?

Мишка в разговор не влезал, не одобрял брат этого. Но впитывал каждое слово. Умный у него брат и сильный. Такой не только свое возьмет. Пацаны на улице тоже знали, какой у Мишки брательник, и остерегались его, обходили стороной. Иногда, когда сбивались где-нибудь в подъезде, на задворках, Мишка таинственно начинал пересказывать то, что слышал от брата о той, неизвестной им жизни.

Пацаны внимали ему в испуганном молчании. С первой бутылкой справились быстро. Сеня чуть захмелел, у Геннадия ни в одном глазу.

— Мишке больше не наливайте, — плаксиво тянула мать, охая на кухне.

— Выйди, старая, — твердо сказал Геннадий.

— Вот уже и в своем дому не хозяйка, — запричитала мать. — Куда гонишь-то? Я тебя своим материнским молоком вскормила, вынянчила.

— Счас пойду, куплю два бидона молока и отдам, на люблю в долгу оставаться, — сказал Геннадий.

Сеня заржал.

Десятник глянул на него тяжело, тот поперхнулся, подавился смехом.

— Выйди, посиди на лавочке, подыши свежим воздухом. Доктора говорят, он полезный. А людям не мешай.

— Какие вы люди? — махнула рукой мать и заторопилась, засобиралась, зная, что не терпит старший, когда ему перечат.

— Пусть бы сидела себе на кухне, — сказал Мишка.

— Не высовывайся, — оборвал брат.

Так всегда с ним. Чуть заведется, уже не остановить. Мишке было жалко мать, но слово старшего брата — закон. Когда-то он попробовал перечить ему. Очень захотелось иметь аквариум, и Мишка на Птичьем рынке купил посудину, нескольких меченосцев, вуалехвостку. Приволок с помощью ребят аквариум домой,установил на подоконнике. Несколько часов кряду любовался, как плавают рыбки, и на душе у него было так, словно жизнь преподнесла ему неожиданный подарок. Он строил планы, как еще купит компрессор, зелень, оборудует на дне грот из разноцветных стекляшек, видел такие на рынке.

Брат пришел с работы злой, лицо у него шло красными пятнами — так всегда было, когда его «довели». Посмотрел на аквариум, на счастливого Мишку, обронил:

— Рыбы — дуры.

Помолчал и приказал:

— Выбрось.

Мишка вначале даже не понял, что от него требуют. Не мог же Геннадий ни с того ни с сего возненавидеть аквариум!

— Выбрось, — второй раз сказал Геннадий.

Нет, это было невозможно, он так долго мечтал об аквариуме! Мишка закрыл его спиной, закричал:

— Не дам!

— Сказал, выбрось! — повысил голос Геннадий.

— Нет! — кричал Мишка. — Он мой, что он тебе — мешает?

Очнулся он на полу, из носа текла кровь, дышать было трудно, в голове тихо позванивало. Брат рывком за шиворот поставил его на ноги, встряхнул.

— Понял? Выноси...

И Мишка взял аквариум, спустился с ним по лестнице, прошел в дальний угол двора, где стояли мусорные баки. Он швырнул стеклянную коробку на камни так, что она словно взорвалась, брызнула во все стороны серебряными осколками. Оглушенные рыбки трепыхались в лужице воды. Мишка наступил на них ботинком, крутнулся на каблуке, вгоняя в землю тоскливое бессилие.

— Мишка Шкет бесится! — крикнул кто-то из дворовых ребят, собравшихся кучкой поглазеть на странные действия приятеля.

Мишка подошел к крикуну и врезал парнишке по уху. Он вложил в удар всю злость, которая накопилась за эти минуты, и парнишка, помогавший Мишке совсем недавно тащить аквариум с Птичьего рынка, упал на землю, попытался подняться и снова упал.

Тогда Мишка понял, что, когда тебе больно, станет легче, если кому-то тоже причинить боль.

Он возвратился домой, брат сидел за столом, ужинал.

— Где деньги раздобыл? — спросил у Мишки. И предупредил: — Только без сказок, будто нашел.

— У пьяного в скверике с пацанами взяли бумажник.

— И еще чего?

— Часы и шапку.

— Где часы?

Часы были у Мишки на руке.

— Дурак, — спокойно сказал брат. — Может, еще и бумажник носишь?

— Угу, — признался Мишка.

— А пьяный, он в нашем скверике был?

— В нашем.

— Дела-а, — сокрушенно протянул Десятник. Он думал о чем-то своем тяжело и угрюмо. Мишка не решился нарушить тишину, тихо, стараясь не скрипеть стулом, сидел рядом.

Боль уже прошла, только чуть-чуть поташнивало, старший брат умел бить.

— Вот что, — решил наконец Десятник, — ты давай чеши к своему корешу, тому, у которого шапка, забери, а вечером, знаешь, где пустырь, зарой все в землю — и часы, и бумажник, и шапку. Чтоб ни одна живая душа не видела. Понял?

— Зачем? — удивился Мишка.

— Влипнете. Тот пьяный уже в отделении побывал и все изложил. У тебя часы раньше были? Не было. Откуда взялись? У одного пропали, у другого появились... А ну кто стукнет? Даже не с корыстью, а так, промежду делом... Срок огребете, а цена-то плевая.

Про себя Мишка отметил: дело, значит, не в сроке а в цене...

Мишка сделал все, как велел Геннадий. Хоть и жалко было часики — «Полет», противопыльный, противоударный, на семнадцати камнях, со светящимися стрелочками. Жалко, но брат зря советовать не станет, он всегда знает, что делает.

Это был один из первых «уроков», которые Мишка получил от брата, только что возвратившегося из очередной длительной отлучки. Потом были и другие. Десятник давал их как бы мимоходом, но «учил» основательно и повиновения требовал беспрекословного.

— Дуриком пусть дураки и попадаются, — любил приговаривать.

И случай подтвердил Мишке, насколько прав Геннадий. Два его приятеля «взяли» кондитерский киоск неподалеку от Оборонной. Там были только конфеты, печенье, булки, всю выручку продавщица унесла с собой. «Брали» они его просто и бесшабашно — ломиком вы вернули замок. На следующий день королями ходили на стометровке, угощали всех знакомых девочек шоколадом. А еще на следующий день их арестовали, после суда — в колонию. Когда Мишка рассказал об этом брату, тот только сплюнул:

— Щенки. — В глазах мелькнули и погасли злые искорки: — Ничего, их там обучат почище, чем в университетах. — И без всякой видимой связи спросил: — Ну а ты?

— Чего я? — не понял Мишка.

— Долго будешь со своими мальцов обирать?

Мишка и его приятели обложили нескольких ребятишек из тех, кто послабее, данью: каждый день — двадцать копеек. Ребятишки отдавали безропотно. Кому охота быть избитым? А Мишка не церемонился, с компанией встречал очередную жертву на пути из школы домой или возле кинотеатра, или во дворе, сам не бил — поручал это другим. Те усердно «обрабатывали» строптивых, демонстрируя перед Мишкой рвение и лихость. Благо им это ничем не грозило, так как мальчишки, боясь новой расправы, дома ничего не говорили.

— Прекрати, — потребовал Геннадий. — Все это мелочи, мараться не стоит. Поставят на учет в милиции, а это уже как хвост пришили: куда ни кинешься, он за тобой волочится.

Десятник оберегал младшего брата от «случайной» уголовщины, намекая, что впереди ждут настоящие дела. Какими они будут, он никогда не говорил. Мол, придет время — узнаешь.

После первой отсидки Геннадий налил в первый раз Мишке водку, выпил с ним как с равным. Мишка быстро опьянел, и брат определил: жидковат, надо повременить. Потом Мишке случалось выпивать и со своими приятелями, и со взрослыми, которым нравилось, что малец лихо опрокидывает рюмку. Со временем малец подрос и наловчился одним ударом сбивать с ног взрослых парией. Сеня Губа подарил ему нож с пружиной — если нажать на узенькую полосочку, вмонтированную в рукоять, молниеносно, с сухим треском выскакивало лезвие. Брату подарок понравился, но Мишку он предупредил:

— Из кармана не вынимать, не трепаться. Это крайний случай, понял? Самый крайний...

Брат не раз говорил, что будущее дело должно быть тихим, бесшумным и чтоб на всю жизнь.

— С перышками-ножичками я давно завязал. Хорошо, что тот бобер выкарабкался, не то бы гнить мне на полатях до конца жизни.

На полатях — значит на нарах в бараке где-нибудь там, где очень близко сходятся параллели и меридианы.

А «бобер», как догадывался Мишка, — это тот человек, за грабеж которого Десятник получил второй срок. Как это произошло, брат не распространялся. «Все хотят знать подробности, — крепко выпив, бормотал он, — а за подробности годочки набрасывают».

Бутылки стояли на столе уже пустые, Сеня Губа качался на стуле, слезливо объяснял Десятнику, за что он его любит.

— Эх, мало взял, — сокрушался он. — И ведь была, эта, мысль — сразу килограмм...

— Хватит, — сказал Десятник. — Тебе завтра за баранку.

— Это точно. К утру буду как стеклышко. Я, Гена, о твоему совету в передовики выбьюсь! А чего? Вкалывать умею.

Сеня потянулся к гитаре, запел слезливое, тоскливое, про загубленную жизнь, этапы, дальнюю дорогу «под похоронный стук колес».

— Не вой! — оборвал Десятник. — Здесь тебе не «малина». Что соседи скажут? И так косятся — каторжанин.

Десятник, как всегда, был прав. Клеймо отпетого уже прочно прилепилось во дворе и к Мишке, хотя пока ни в каких колониях бывать ему не довелось. И эта незримая мета возвышала Мишку в собственных глазах и в глазах пацанов, которых он сбил в тесную компанию, наводящую тоску на жильцов дома и на родителей аккуратных мальчиков и девочек. Стоило Мишке с кем-нибудь заговорить, как бдительная мамаша уже кричала с балкона:

— Вадик, домой!

«Будто я прокаженный», — думал Мишка и наливался яростью, презрением ко всем этим благополучным, «нормальным», как говорили учителя в школе. И еще крепла его привязанность к брату, столько испытавшему, а относившемуся к Мишке как к равному. Иногда только становилось тоскливо: ну почему у него все по-другому, не так, как у всех? Было жалко себя, а больше всего — мать: она и с Геннадием горюшка хлебнула. Но такие мысли быстро проходили, и снова Мишка столбом торчал на перекрестке, приходил домой за полночь, иногда в синяках.

Школу Мишка бросил в седьмом классе, год слонялся без дела, мать ворчала, но кормила, покупала кое-что из одежды на свои скудные приработки. Потом возвратился брат, какое-то время присматривался к Мишке, раздумывал, прикидывал. Спросил Мишку:

— Это тебя кличут на улице Шкетом?

— Звали так, да отучил, — гордо сказал Мишка. — Теперь — Мушкет.

— Что в лоб, что по затылку — была бы рука крепкой, — неопределенно сказал Геннадий. — Ты вот что: давай-ка устраивайся на работу.

— Чего я там забыл? — удивился Мишка.

— А ты думаешь, тебе долго дадут вот так вертеться? Человека без дела на бумагу берут, интерес к нему особый... Тебе это нужно? И так вся Оборонная гудит: Шкет... Мушкет...

Мишку удивляло, откуда брат знает про ту жизнь Оборонки, которая не на виду, не для всех. Он как-то спросил об этом Геннадия, но тот так глянул, что надолго отбил охоту расспрашивать.

Через некоторое время Геннадий сказал:

— Пойдешь в магазин «Фрукты — овощи», спросишь Степана Макаровича, он тебя определит. Там подсобным рабочий требуется. Да не с пустыми руками иди, вот тебе на бутылку. Смотри, сам не вылакай. А будут при тебе пить, не отказывайся, но и лишку не перебирай.

Мишка отдал Степану Макаровичу бутылку, и тот повел его к директору магазина Анне Юрьевне, или Анюте, как любила она представляться при вечерних знакомствах, замолвил словечко, чтобы взяли паренька подсобным рабочим.

— А надежный? — только и спросила Анюта.

Мишка, думая, что речь идет о том, сможет ли он таскать ящики и мешки с фруктами-овощами, выпятил грудь, напружинил плечи.

— Не надувайся, — ткнул Степан Макарович его так, что зашатало. — Надежный: Геннадия Десятника младший братишка.

— А я и не знала, что у Гены такой большой брат. — Анюта глянула на Мишку, и тому стало не по себе от ее холодного оценивающего взгляда. — Ладно, объясни ему, что делать.

Анюта направилась в торговый зал, высоко подняв голову с выбеленными крупными локонами. Походка у нее была тяжелая, хотя она и не казалась крупной, наоборот, скорее стройной и хорошо сложенной. И вскоре из зала донесся ее зычный голос — распекала кассиршу.

— Видал? — подмигнул Мишке как старому приятелю Степан Макарович. — Командирша... Ну пошли, раздавим бутылку, самое время...

Было около десяти.

Компанию составили двое грузчиков. Мишка, как и советовал брат, от стакана не отказался, но выпил самую малость, на дне.

— Молодец, — одобрил Степан Макарович. — Уважаю, которые себе на уме.

Он долго выяснял отношения с грузчиками — кто «ставил» в среду, а кто во вторник, — и кончилось тем, что на ящике в подсобке появилась бутылка красного вина. Мишку теперь заставили выпить полный стакан, и снова Степан Макарович одобрил:

— Вот теперь в самую точку. Боюсь трезвых, они как ОБХСС, от них всего ждать можно.

Мишку удивило, что можно вот так в рабочее время в закутке распивать вино. Но он благоразумно помалкивал: надо было присмотреться-притереться.

Он не опьянел, но сделал вид, что вино ударило в голову. Вбежала продавщица, увидела теплые посиделки, заорала на Степана Макаровича, что картофель давно кончился, луку не поднесли, покупатели шумят.

— Позову Анюту! — пригрозила она.

Анну Юрьевну побаивались.

— Вот он тебе все доставит, — показал Степан Макарович на Мишку.

Так начался первый рабочий день Мишки. Потом их было много, они шли один за другим, стерлись в памяти, потому что мало чем отличались друг от друга. Мишка исправно ходил на работу, однако не перерабатывал, так как значительная часть временами проходила в бесцельном шатании по подсобным помещениям, в трепе со Степаном Макаровичем, грузчиками, продавщицами. Он старался работать добросовестно, и это вызывало удивление...

— А Мишка, кажется, эта, задремал, — неожиданно донесся до него голос Сени Губы.

Брат тряхнул его за плечо.

— Что, растрясло? — спросил насмешливо.

— Да нет, Геннадий, — торопливо сказал Мишка. — Просто задумался.

— Полезное занятие. — Десятник смотрел косо, глаза у него источали подозрение.

«Что он, и мне не доверяет? — удивился Мишка. — Тогда кто ж у него в цене?»

С некоторых пор у него таяло восторженное отношение к брату, и он начинал понимать мать, когда та ворчала на кухне: «Сгубил свою жизнь...»

Но Десятник не то чтобы не доверял младшему брату. Просто много лет он жил в постоянном тревожном ожидании, с опаской встречал каждый наступающий день, не зная, что тот ему принесет.

— Ты вот что, Мишка, — сказал Десятник. — Пойди проветрись. Нам с Сеней еще потолковать надо.

Не наговорились... Или самое важное, ради чего Сеня принес бутылку, оставили напоследок? Брат будто и не пил, а вот Сеню валило со стула.

Мишка молча надел куртку, вышел. Был уже вечер, и на стометровке ждали приятели.