ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Решено: Дума открывается в среду, десятого февраля, и на ее открытии будет присутствовать царь.
Двумя днями раньше Николай вернулся из Ставки. Все время, проведенное там, вспоминалось ему как один бесконечный, по-зимнему сумеречный день. Войну точно заколодило. Утренние доклады генерала Алексеева тоже казались ему одним бесконечным докладом с повторением одних и тех же, ставших оттого нереальными слов «перестрелка»… «поиски разведчиков»… «артиллерийская дуэль»… «отражали натиск противника»… «понесли небольшие потери»…
В связи с предстоявшим открытием Думы он попросил как-нибудь усилить сводки, печатающиеся в газетах, и тогда в них появились некие туманности вроде: «в Ируксте взорваны пять горнов под пятью немецкими блокхаузами», — что такое эти горны и блокхаузы, не пояснялось, или: «наш воздушный корабль «Второй» сбросил на станцию Монастержиско десять двухпудовых и пять пятипудовых бомб и ящик стрел», — что за станция, где она находится, снова не разъяснялось, впечатление должны производить пуды и таинственные стрелы как некое новое оружие… Да вот на днях, для возбуждения гнева против врага, дали в сводку строку о том, что «под Двинском противник применял бомбы с удушливым газом»; или вдруг такое: «К северу от Боян вызвавшийся на разведку ефрейтор Глущенко (в действительности девица Чернявская) подобрался к проволочным заграждениям противника и, несмотря на тяжелое ранение в ногу с раздроблением кости, выполнил поручение и дополз обратно в наши окопы…»
Николай знал, что все это, как любил он говорить Алексееву, «виньетки вокруг войны», на что тот однажды с осторожным раздражением ответил: «Ваше величество, война не скачки, где финалы в каждом заезде…» Да, уж какие там скачки… В общем, если не выйдет еще со взятием Эрзерума… Но нет, дело там идет вроде хорошо, и Эрзерум, судя по всему, обречен, и Дума сможет получить в подарок эту турецкую крепость, и это заткнет рот критикам войны и Ставки… Одно плохо, что эта победа будет связана с именем великого князя Николая Николаевича — это его фронт… Когда он сказал царице об успешном наступлении на Эрзерум, она нахмурилась и сказала обреченно: «Опять его имя зазвучит громче твоего». Он разозлился, ответил: «Войной, Алиса, все же руковожу я, а не он, и Эрзерум только ее частность, приятная, конечно, а сейчас и крайне выгодная. Наконец, в сообщении об этой победе его имя можно и не называть…»
Но если откровенно, его самого этот Эрзерум тревожит, эта победа на таком далеком и весьма локальном участке фронта подчеркнет мертвое стояние и неудачи на главных фронтах. И конечно же, про этого верзилу Николая будут судачить, что он-то вот воевать умеет. Но это действительно можно пригасить — в сообщении об этой победе можно подчеркнуть активную роль Главной Ставки. И это будет правдой — великий Николай, надо сказать, тот фронт, пользуясь своей причастностью к династии, обеспечил всем сверх надобности. А сколько в архиве Ставки одних только его личных ответов на всякие запросы и требования Николая! Посмотрел недавно — толстенная папка!
Но все равно Эрзерум действительно частность, никак не меняющая всей картины войны. В эту зиму Николай с особо острой тоской ощущал эту проклятую, бесконечную войну и все, что она вызывала внутри России. Однажды ему приснилось, что он ночью в легкой солдатской шинельке стоит один посреди снежного поля, посреди воющей вьюги, вокруг не видать ни зги, а какой-то потусторонний голос со слепого неба повелевает ему: иди, иди, иди… А он будто окаменел и не может шага сделать… Он потом не раз вспоминал этот леденящий сон и зябко при этом ежился. Действительно проклятая, бесконечная и неподвластная война. Последнее время он среди окружавших его в Ставке военных все реже произносил ставшие трафаретными слова о грядущей победе. Она, эта победа, была не видна, как не видно было, куда идти в той приснившейся ему метельной ночи…
Так или иначе, а открытие Думы надо готовить, все говорят, что оставлять этот клапан закрытым опасно. Пусть выговорятся. Между прочим, он эту тревогу и не совсем понимает, ибо это требовало от него отказаться от привычного взгляда на российское общество, всегда представлявшееся ему монолитным сплавом образованного дворянства, делового купечества, преданного чиновничества и трудолюбивого крестьянства. А теперь, если верить всяким советчикам, уже ни на кого целиком положиться нельзя. Дума, конечно, мерзость — для нее вообще нет ничего святого, а вот надо к ней подлаживаться…
В это утро Николай пригласил в Царское Село министра внутренних дел Хвостова и начальника охранки Глобачева. Они приехали вместе и терпеливо ожидали в приемной, когда их пригласят в кабинет царя. Тихо разговаривали, держа на коленях папки «к докладу». Хвостов, уже почувствовавший сгущавшиеся над ним тучи, но реальной опасности еще не сознававший, задавал
Глобачеву зондажные вопросы, но тот отвечал сдержанно, немногословно и больше уклончиво…
— Что там болтает Распутин об открытии Думы? — спросил Хвостов.
— Ничего умного, — пожал плечами генерал…
— Вас не тревожит сводка по Штюрмеру? Глобачев улыбнулся:
— Мне по должности тревожиться не положено…
— Речь-то все-таки идет о министре-председателе, — заметил Хвостов. Глобачев глянул на министра с притворным испугом:
— Вы готовы его кем-нибудь заменить?
Хвостов надолго замолчал, испытывая досаду, что этот генерал, в конечном счете ему подчиненный, позволяет себе так с ним разговаривать. Но надо терпеть — Хвостов прекрасно знает, что такое охранное отделение и какие у него, в общем не подвластные ему, возможности…
Первого и одного в кабинет пригласили генерала Глобачева. Хвостов рассудил это так: царь хочет сначала получить всю необходимую информацию, а уж потом говорить с ним о делах практических. Но какую информацию понес туда Глобачев? К чему надо быть готовым?
Меж тем Глобачев уже отвечал на первый вопрос Николая, и, конечно же, это снова был вопрос о Думе, Глобачев его ждал и хорошо продумал ответ. Его задача сейчас не встревожить монарха настолько, чтобы у него возникла мысль Думу не открывать. Глобачеву, как, может, никому другому, известно, до чего накалено общество и как назрела необходимость приоткрыть клапан хотя бы в Думе.
— Ваше величество, ничего экстраординарного в агентурных материалах в связи с предстоящим открытием Думы нет… — спокойно, ровным голосом докладывал Глобачев. — Общая реакция положительная даже при том, что о вашем решении быть на открытии Думы никому не известно. Однако положительная реакция имеет разные предпосылки в зависимости от субъекта, чье высказывание нами зафиксировано. Но, подчеркиваю, общая тональность положительная. А наша поездка в Думу эту тональность, конечно, усилит.
— Что говорят в самой Думе? — спросил царь.
— Приведу, ваше величество, наиболее резкое высказывание ультралевого депутата Чхеидзе. Причем, как это ни огорчительно, ему стало откуда-то известно о возможности посещения Думы вами. Откуда он получил эту информацию, мы выясняем.
— Это же крайне возмутительно, генерал! — осерчал царь. — В который раз так случается, что важнейшая информация секретного порядка просачивается?!
— Разделяю ваше возмущение, ваше величество. В данном случае предварительные данные дают основание полагать, что информация получена из дворцовых кругов, возможно, от Распутина…
У Николая даже жила на лбу вспухла от гнева.
— Прошу установить это точно. — Он бесцельно переложил на столе бумаги и сказал тихо — Это знать он не мог… — И все-таки он об этом с женой поговорит, и она в эти дни запишет в своем дневнике: «…что бы ни происходило вокруг, а отвратительные злые люди клевещут на Друга, будто он виноват во всем…»
А Глобачев промолчал, он-то точно знал, что эта информация пошла от Распутина, а в Думу ее принес редактор «Гражданина» Мещерский, весьма близкий к распутинскому кругу. Наконец, только Распутин мог знать такую подробность, что царица против поездки мужа в Думу.
— Все же что говорят сейчас в Думе? — спросил царь, желая уйти от неприятной темы.
— Так вот, высказывание Чхеидзе: «Нам хотят закрыть рот монаршей десницей», — бесстрастно прочитал по бумаге Глобачев и быстро добавил — Тут ни удивляться, ни возмущаться нет необходимости — Чхеидзе есть Чхеидзе. А вот гласный из националистов Половцев по поводу возможного посещения Думы вами выразился так: «Это напомнит всем, что Дума — государственное дело, а не сходка безответственных крикунов».
— Вот это правильно, — заметил Николаи. — Это какой же Половцев?
— Тот самый, ваше величество: Россия для россиян и так далее. Но замечу, к слову, убеждения его похожи на флюгер, и не дай бог, если ветер сильный.
Царь улыбнулся:
— Я его помню, помню — излишне горяч и не очень разборчив в выражениях, но все же патриот, ничего не скажешь…
— Вообще, ваше величество, атмосфера в самой Думе вокруг открытия спокойная, но что будет там, когда начнется будничная говорильня, ни за что поручиться нельзя.
— Я надеюсь, что мое посещение Думы многих приведет в рассудок. Ну а если они снова распояшутся, закроем Думу в два счета. Я собираюсь дать Штюрмеру заблаговременно подписанный мною рескрипт о закрытии Думы, и он, если что, сразу же вынет его из портфеля. А никаких уличных эксцессов произойти не может?
— Исключено, ваше величество. Вместе с начальником департамента полиции мы продумали абсолютно надежную блокировку всего района Таврического дворца. Министр Хвостов наш план утвердил… — Имя Хвостова названо генералом умышленно небрежно, походя, расчет генерала точный — немедленно последовал столь же небрежный вопрос царя:
— Ну, как Хвостов?
— В каком смысле, ваше величество?
— Как вам с ним работается?
Глобачев чуть пожал плечами, шевельнув погоны:
— Моя служба, ваше величество, все же сама по себе… — Летучая пауза… — Мне он не мешает.
— А кому-нибудь мешает? — натянуто улыбнулся царь.
— Мне трудно ответить, ваше величество. Но он человек энергичный, настойчивый, в задуманном не уступчивый, а это далеко не всем и не всегда нравится.
— Я думал об этом, — тихо обронил Николай, невольно подтверждая все данные, пришедшие за последнее время в руки Гло-бачева о неприятии Хвостова в определенных кругах. И совершенно ясно, что об этом известно царю и он об этом думает… Можно забросить еще один крючок:
— С другой стороны, ваше величество, со времени его назначения прошел столь малый срок, что всякое суждение, тем более осуждение, может оказаться поспешным.
— Да, конечно, — согласился царь. — Но меня, и именно в связи с этим, огорчило, что вы назвали имя Распутина. Я-то как раз собирался просить вас как-нибудь потактичнее дать понять Хвостову, что вряд ли ему стоит… — Царь замялся и произнес раздраженно: — У него достаточно серьезных дел, чтобы тратить время и силы на некрасивую борьбу с человеком, которому доверяет двор…
Вот оно, главное, что чаял услышать генерал, — агентурные данные подтвердил сам царь: Хвостов ведет войну против Распутина, и это может кончиться для него катастрофой — подобные сюжеты проходили через охранку уже не один раз…
— Ваше величество, все же мне неудобно давать советы министру, которому я, в конечном счете, подчинен… — Глобачев, кроме всего, не хочет, как бы то ни было, лезть в эту взрывоопасную ситуацию.
— Мне вы подчинены в большей степени, — холодно обронил царь, и Глобачеву предстоит немало подумать над этой монаршей фразой, чтобы решить для себя, была ли она подтверждением просьбы царя дать полезный совет Хвостову.
— Я хотел бы получить, и побыстрее, хотя бы краткую, но пофамильную характеристику левого крыла Думы.
— Пожалуйста, ваше величество. — Глобачев взял из папки сколотые листы бумаги и положил на стол. Царь взял их, тут же начал читать, и чтение это явно оказалось интересным — он перевернул страницу, другую, начал читать третью и только тогда отложил документ в сторону, сказав:
— Весьма любопытно, Константин Иванович, и мне по душе, что вы это заблаговременно сделали… Но каков ноев ковчег?! Всякой твари по паре.
— Именно, ваше величество. Но в этой их разномастности я позволю себе усматривать и положительное свойство — никакого объединения там произойти не может.
— Да уж, да уж, — улыбнулся царь… — В одну коляску впрячь нельзя осла и трепетную лань…
Глобачев почтительно посмеялся, но его ум, приученный цепко следить за словами собеседника, отметил, что царь цитирует басню неточно… Потом спросил:
— Ваше величество, программа лично вашего действия при открытии Думы разработана?
— Ну какая там может быть программа? Молебен, надо думать, какое-то их слово ко мне, я отвечу, и все… У вас ко мне есть что-нибудь еще?
— Хочу просить, ваше величество, разрешить мне оставить вам записку по поводу большевиков. Я все больше склоняюсь к тому, что мы в этом направлении либеральничаем, и предлагаю несколько конкретных мер по обузданию этой опасной публики.
— Оставьте, я ознакомлюсь… Что еще?
— Имеем новые данные о Гурлянде.
— А что он еще может? Его эра давно кончилась вместе с его духовным отцом Столыпиным.
— Ваше величество, эта личность умна и необычайно изворотлива. Мы из нескольких источников имеем совершенно надежную информацию, что премьер Штюрмер готовит ему значитель-. ную должность.
— Штюрмер мне об этом ничего не говорил.
— Зато говорил самому Гурлянду, а тот говорил уже многим. А ведь он как был ярый столыпинец, так и остался.
— Проследите за этим, а я Штюрмеру скажу при случае, что столыпинская челядь нам не нужна.
— Ваше величество, разрешите высказать предположение? Возле Гурлянда есть свой круг людей, которые не могут нас не интересовать. Так не лучше ли будет иметь этого Гурлянда под рукой, но не у Штюрмера, а у нас. Ведь он до сих пор числится чиновником нашего министерства. Может, сделать так: пока Штюрмер его еще не назначил, мы потребуем от Гурлянда исполнения каких-то обязанностей по его причисленности к нам, это позволит нам видеть его регулярно и изучать его окружение. Но есть и другой ход — Гурлянд лезет в акционерное общество «Треугольник», скупает его акции. Его можно впихнуть даже в правление общества, и тогда он там завязнет крепко…
Царю что-то начало не нравиться, что ему говорят про какие-то сыщицкие тонкости, и он поднятием руки остановил Глобачева:
— Сами, пожалуйста, разберитесь.
— Слушаюсь, ваше величество. Последнее, с вашего разрешения: при чтении моей записки обратите особое внимание на раздел о подрывной деятельности большевиков на фронте. Это очень опасно, ваше величество, при том, что мы наблюдаем, как лица командного состава армии явно уклоняются от решительных мер.
Царь кивнул и выразительно посмотрел на часы…
Глобачев встал и, сделав поклон, ушел…
Дождался своего череда и Хвостов. Он сразу же заметил: царь чем-то недоволен и к нему явно холоден — еще недавно он выходил из-за стола ему навстречу, подавал руку, а сейчас даже не встал…
Хвостов подготовил для разговора пять вопросов и, усевшись за приставной столик, уже начал выкладывать на него свои бумаги, и вдруг услышал:
— Алексей Николаевич, я вас долго не задержу, да и у меня надвинулись другие дела… — Хвостов перестал таскать из портфеля бумаги, поднял выжидательно голову. — Я хочу вас попросить только об одном: займитесь сейчас только Думой… и больше ничем.
— К открытию Думы все готово, — поспешно сообщил Хвостов.
— Открытие — это только начало ее работы, а меня интересует Дума после открытия… после, Алексей Николаевич. Вам следует быть в курсе каждого часа работы Думы и предпринимать все необходимое, чтобы мы не имели там огорчительных сюрпризов. Еще раз хочу сказать вам — занимайтесь только этим… Только…
— Понимаю, ваше величество… — пробормотал Хвостов. Он все отлично понимал и уже не жалел, что ему не пришлось докладывать свои вопросы, в конце доклада он собирался снова говорить о дискредитации престола Распутиным…
Тут бы ему и остановить свою войну со святым чертом, но на это у него понимания не хватило.
Возвращаясь в Петроград, он смотрел из автомобиля на безбрежные снежные равнины и все решительнее думал о том, что надо побыстрее завершить тщательно продуманную им радикальную операцию против Распутина. Да, именно побыстрее, ибо опоздание тут смерти подобно…
Манус совет Грубина принял. Вернее будет сказать, совет пал на уже хорошо подготовленную почву. Манус и сам был человеком достаточно умным, чтобы точно и трезво оценить обстановку в стране и понять, что сейчас действовать ему в одиночку, без поддержки в верхах, попросту опасно. Он очень болезненно пережил позорную для себя историю, когда в начале шестнадцатого года у него вырвали из рук по всем статьям ему принадлежавшее миллионное дело с ремонтом товарных вагонов. Он пустил в ход свои привычные связи, не пожалел денег на «смазку», но ничего сделать не смог. Все решил какой-то третьестепенный чиновник министерства путей сообщения, отыскавший в томах уложений и инструкций бог весть когда внесенный параграф, по которому сделка Мануса была объявлена незаконной. Еще тогда Манус подумал: имея ход к министру путей, я бы вам показал параграф…
В общем, Манус ринулся искать связи в верхах, чтобы вместе с деньгами делать и свою политику.
Главным его контрагентом по таким делам стал рекомендованный Грубиным Николай Федорович Бурдуков — несколько странный чиновник из министерства внутренних дел. Странный тем, что, будучи причисленным к министерству внутренних дел в чине шталмейстера, он ничем определенным там не занимался и вообще неделями мог не бывать на службе. Но вместе с тем он мог оказаться причастным к самому важному делу министерства. Это был человек хитрый и болезненно жадный к деньгам, будучи чиновником уже в летах, он о дальнейшей карьере не помышлял и поставил себе целью приобрести солидный капитал. Возле Мануса он сразу почувствовал запах больших денег. И чем большие доходы виделись ему впереди, тем тоньше и изощреннее он действовал. Бурдуков отлично знал все ходы и выходы в высших государственных сферах и, кроме всего, был близок с комендантом царскосельского дворца генералом Воейковым, который, в свою очередь, был на короткой ноге с царем, и это особенно льстило Манусу… Располагал Бурдуков связями и в других полезных местах. У самого Мануса обнаружился лисий нюх на полезных людей, на него уже работало несколько человек, и один стоил другого. Возле него оказался князь Михаил Михайлович Андронников. Это была удивительная личность. Он был никто, хотя его принадлежность к какому-то княжескому роду Кахетии была бесспорной. Он был ничто, но обладал, хотя и невысоким, государственным чином коллежского регистратора. Отчисленный за неуспеваемость из Пажеского корпуса, где он только потом не работал: и в министерстве внутренних дел, и даже при обер-прокуроре Святейшего синода. Жил он припеваючи и все время был на поверхности столичной жизни — его имя то и дело мелькало в газетах. Его знали все царские министры и сановники. Более того, одни с ним считались, а другие даже побаивались его. Средства к жизни он зарабатывал различными коммерческими предприятиями, особых успехов тут у него не было, но он всегда был с деньгами. Однако не коммерция была его главным занятием. Это был аферист, жулик, действовавший с удивительной по своей простоте отмычкой… В день рождения какого-нибудь министра он отправлялся к нему с частным визитом (как не принять князя!), дарил ему иконку и вручал поздравительное послание, написанное таким возвышенным стилем, что до его смысла трудно было добраться. Но было очевидным, однако, что поздравитель преклоняется перед министром, считает его выдающимся служителем царя, надеждой России. Кроме иконки и поздравления, он вручал министру… сплетню. Например, что об этом министре говорит другой министр. Причем сплетня не была выдуманной, так как некоторое время назад он побывал с визитом у того, другого министра и нарочно втянул его в разговор о министре этом. В ответ сей министр говорил, что он думает о министре том, а с этим князь немедленно бежал к министру тому. И вот уже два государственных деятеля были завязаны князем в крепкий узел и впредь нуждались в его полезной информированности. Теперь князь уже выполнял их прямые поручения: узнать, что думает о нем тот или другой из круга влиятельных лиц. А всех повязанных им деятелей Андронников использовал для проталкивания денежных дел, ходатаем по которым он нанимался к кому угодно за немалые гонорары. Карьеризм, коррупция были тем болотом, в котором распрекрасно чувствовал себя князь Андронников. А если добавить еще, что у него были связи с фрейлиной царицы Вырубовой и Григорием Распутиным, станет понятным, как много мог сделать князь для Мануса и его дел. Однако Манус все же его опасался — уж больно легок, несерьезен был этот лощеный толстяк. Поэтому сам он с князем никогда не встречался — все делалось через Бурдукова.
Были вблизи Мануса и другие фигуры… По ходу заседания русского правительства велся протокол, он затем перепечатывался в трех экземплярах, переплетался в тетради, которые рассылались царю, премьеру и министру внутренних дел. В техническом аппарате правительства трудился скромный чиновник Губенников, в обязанности которого входило оформление таких тетрадей. Чиновник этот был куплен Манусом, и от него и шла информация о всех принятых правительством решениях. Необходимо отметить, что покупку этого чиновника подсказал Манусу не кто иной, как все тот же Грубин, которому эта информация была нужна не меньше, чем Манусу.
Вот с какими «политиками» связался Манус, и понятно, на какую «политику» его подвигнул Грубин, который издали весь этот год следил за новой деятельностью Мануса, знал о каждом его шаге, а встречаясь с ним, получал от него информацию для немецкой разведки. Но повседневное руководство Манусом во всех этих делах он осуществлял через Бурдукова.
Но сегодня Грубин у придется заниматься им самому — пообедать вместе пожелал Манус. Позвонил утром и настойчиво пригласил в ресторан. Грубин знает, в чем дело, — сегодня в суво-ринской газете «Новое дело» названа фамилия Мануса и впервые прямо сказано, что он является тайным агентом-хранителем немецких интересов. Наверное, встревожился… Но обедать Грубин откажется — неразумно долго на глазах быть в его обществе. Хотя со страху, что ли, Манус пригласил его в какой-то малоизвестный ресторан «Севастополь» на Обводном канале. Даже извозчик дважды переспросил название и адрес…
Ресторан оказался затрапезным. Воняло кухней. Окна маленькие, темно. Единственно, что хорошо и кстати, — глубокие ниши-кабинеты, задергивающиеся бархатными замусоленными портьерами. В одной из таких ниш Манус ждал Грубина…
— Еле нашел ваш «Севастополь», — смеялся Грубин, опускаясь на скрипучий просиженный диванчик. — Самое подходящее место для ангела-хранителя немецких интересов… — Грубин захотел сразу дать понять, что он не придает серьезного значения газетной статье. — Я обедать не буду, у меня через час деловое свидание на другом конце города. Я даже извозчика не отпустил. И вам не советую нюхать эту вонь, голова разболится.
— Переедем в другое место? — предложил Манус.
— Зачем? — И без паузы — Разве Бурдуков не советовал вам в свое время купить акции этой газеты?
— На все рты платков не накупишься, — ответил Манус.
— А вот Рубиншейн, насколько мне известно, собирается эту газету проглотить.
— Да черт с ним, с Рубинштейном!
— Хорошо. Пусть черт будет с ним… — Грубин, чуть сдвинув гардину, осмотрел зал.
— Я вижу, и вы боитесь появиться со мной на людях… — Глаза Мануса сощурились в презрительной усмешке. — А я-то не о себе пекусь. Как бы это не повредило Протопопову, он-то все же человек государственный, министр…
— Эта газетная брехня не повредит никому, тем более Протопопову, — рассудительно начал Грубин. — Но кое-что предпринять следует. Первое — пожертвуйте приличную сумму на санитарный поезд императрицы. И не жмитесь. Спустя пару дней хорошо бы побывать у нее Распутину и узнать, как она расценила ваш жест. То, что она скажет, передать князю Андронникову, а это значит, всему городу… Второе — узнать точно, кто автор статьи. Бурдуков должен вызвать его в министерство внутренних дел и потребовать, чтоб он предъявил документы, подтверждающие его обвинение в ваш адрес. Документов у него, естественно, нет, и Бурдуков скажет ему, что вы подаете на него в суд. Тогда Андронников должен посоветовать редактору замолить свою вину перед вами на страницах той же газеты. Третье… — Грубин обаятельно улыбнулся… — Паника отменяется. С волками жить — по-волчьи выть. А теперь прощайте.
— Спасибо, — тихо сказал Манус, пожимая руку Грубину… «Удивительные эти русские… — думал Грубин под снежный скрип извозчичьего возка. — Могут, не дрогнув, идти на эшафот и расстроиться из-за пустяков… Манус… Манус… Гроза биржи, дрогнувший от выходки какого-то газетного щелкопера… Комплекс русской неполноценности… Нервы нужно иметь, господа…» Последние слова Грубин произнес вслух, и извозчик обернулся:
— Чего изволите, ваше благородие?
— Поезжай быстрее, — рассмеялся Грубин. У него было хорошее настроение — в общем, все шло как надо…
