ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Председатель военно-промышленного комитета Александр Иванович Гучков утром в своем кабинете поджидал промышленника Путилова, который должен повезти его на свой завод показать новый цех, начавший работать на войну. Теперь такое не каждый день…
Еще совсем недавно Гучков гордился деятельностью своего общественного комитета — русская промышленность начала давать фронту вооружение, недостаток которого стоил России большой крови. Он доказал бездельникам с государственными постами, что при уменье и раденье дело движется.
Однако торжество длилось недолго. Гучков был разносторонне образованным человеком, опытным организатором промышленности, он постигал эту науку и дома, в России, и в Австрии, и в Германии, где учился и даже работал на немецком предприятии. Он довольно скоро понял, что первый успех достигнут главным образом за счет устранения препятствий, созданных безрукой государственной администрацией. А дальнейшее развитие успеха упиралось в преграды, которые преодолеть было невозможно. Война дезорганизовала всю экономику. Рабочую силу отнял фронт, он же подмял под себя транспорт. На замену устаревшего оборудования не было ни времени, ни средств. И наконец, производительность труда. Здесь царила какая-то стихийная неразбериха. На двух одинаковых заводах результативность труда была поразительно неодинакова. Гучков с присущей ему энергией принялся за изучение этой проблемы и столкнулся с явлением, которое долго не мог и даже не хотел понять…
У Гучкова было несколько русских промышленников, на которых он опирался во всех своих начинаниях. Среди них Алексей Иванович Путилов, петроградский завод которого стал чем-то вроде полигона, где проверялись идеи комитета. Кроме того, Гучков считал его одним из наиболее современно думающих предпринимателей. Во всем, что касалось устранения помех, порожденных сверху, Путилов активно поддерживал Гучкова, и именно его завод одним из первых начал с заметным нарастанием давать продукцию для фронта. Однако именно Путилов же первым поднял тревогу о невозможности в нынешних условиях решить проблемы повышения производительности труда, обновления оборудования и организационного получения сырья в достаточном количестве. В отношении сырья и оборудования Гучков был с ним согласен, но предлагал не опускать руки и атаковать соответствующие правительственные ведомства. В отношении же продуктивности труда у них возникло разногласие. Гучков считал, что здесь все решает умелая распорядительность заводской администрации. Немецкий фабрикант учил его: надо быть во всем умнее своего рабочего, и тогда никаких осложнений на фабрике не возникнет. А Путилов считал, что все дело в климате среди фабричного люда, который формируется обстоятельствами, порождаемыми за пределами промышленности. Он утверждал даже, что работа целого цеха может зависеть от одного плохого рабочего, склонного к смутьянству. Именно поэтому он так ратовал все время за введение в промышленности поенного положения, то есть военной дисциплины. Однако его собственный петроградский завод и без этого работал пока вполне сносно. Но сейчас и у него дела шли все хуже и хуже, и он не уставал твердить, что причиной всему деятельность политических сил.
Теперь и Гучков понимал, что смута — серьезная опасность, но он еще верил в силу управления твердой рукой и в возможность воздействия на фабричных разумным словом…
Путилов вошел в его кабинет явно чем-то встревоженный, но ничего объяснять не стал, и они отправились на его завод.
Утренние петроградские улицы были затоплены туманом. Сыпался, слепя автомобильные стекла, не то снег, не то дождь.
— Все-таки русский человек может все, когда захочет, — начал Гучков, но Путилов движением головы показал на шофера, и Гучков замолчал. «Вот времечко настало, — усмехнулся про себя Гучков, — при лакее говорить нельзя…» Так молча они ехали до самого завода.
Тут что-то происходило. Посередине улицы стояла толпа, по виду рабочих, а у самых заводских ворот с обеих сторон, как памятники, возвышались конные жандармы. Путилов, однако, смотрел на все это совершенно спокойно. Встречавший его управляющий заводом высокий сухощавый эстонец Брейтигам сел в автомобиль, и они подъехали к закрытым заводским воротам.
— Ну что, Владимир Федорович? — спросил Путилов, пока открывали ворота.
— Все то же, — ответил с заметным акцентом управляющий.
— Объясните шоферу, как проехать к новому цеху… Машина остановилась возле мрачной кирпичной постройки высотой с трехэтажный дом, со сплошной вверху полосой не застекленных окон. Стены зимней кладки в белых потеках инея, вход еще не сделан, вместо дверей большой лист фанеры. Вдоль стен лежали груды строительного мусора.
Они вошли в цех. Гучкова прежде всего поразила тишина. Когда глаза привыкли к сумраку, он увидел, что станки бездействуют, а рабочие кучками стоят в проходах, разговаривают, смолят самокрутки. Они не обращали на вошедших ни малейшего внимания. Или, может быть, делали вид, что не обращают внимания. Только с десяток рабочих, оказавшихся совсем близко, смотрели на них с каким-то равнодушным любопытством. Воняло махоркой и горелым машинным маслом, было промозгло холодно. Гучков повернулся к Путилову: тот стоял с окаменевшим лицом, только желвак шевелился под виском.
— Что тут происходит? — тихо спросил Гучков.
— Что происходит? — громко переспросил Путилов, и его голос отдался гулким эхом. — Господа рабочие! Председатель военно-промышленного комитета господин Гучков интересуется, что здесь происходит? Ответьте ему.
— Бастуем, и все дело, — коротко ответил кто-то из рабочих, стоявших поближе.
— По какому поводу? — спросил Путилов.
— Требуем освободить нашего арестованного в субботу товарища и оборудовать в цехе отопление, — сказал стоявший в этой же группе высокий белолицый парень в куртке, перешитой из шинели.
— Вот так, значит… — Путилов обращался к Гучкову, но продолжал говорить громко для всех — Их товарищи на фронте мерзнут в окопах, но воюют с врагом, а им нужны печки у каждого станка…
Рабочие со всего цеха постепенно подходили к площадке, где стояли Гучков и Путилов, и теперь перед ними стояла густая черная толпа. Гучков видел множество белевших в сумраке лиц и над ними летучий пар от дыхания. И видел устремленные на него глаза. Много их, этих глаз.
— За то, что наши товарищи мерзнут в окопах, отвечаете вы, оставившие их без сапог и зимней одежды! — послышался резкий голос из толпы и вслед за ним неровный гул человеческих голосов. Толпа качнулась и приблизилась немного.
— Неправда! — неожиданно для себя крикнул Гучков. — В результате усилий военно-промышленного комитета снабжение фронта улучшено и проблема сапог снята!
— Ну да, ну да, — ответил тот же резкий голос— Снята! Живые снимают сапоги с убитых!
Прерывистый гул колыхнулся по цеху — неужели это они смеялись? Гучков повернулся к Путилову и невольно сделал шаг назад.
— А вы, значит, решили оставить наших солдат без снарядов? — крикнул Путилов своим гортанным напряженным голосом.
Из толпы вышел рабочий небольшого роста в безрукавном кожухе.
— Вот что, господа хорошие, — начал он при наступившем тишине, начал тихо, а потом заговорил все громче, и стало понятно, что резкий голос из толпы принадлежал ему — Если вы заявляете, что от одного нашего цеха зависит снабжение фронта снарядами, значит, плохи дела у нашего отечества.
— Войну кончать надо! — горластым, надсадным голосом крикнул кто-то в толпе. — Хватит крови и позора!
Рев толпы наполнил цех и, казалось, все усиливался. У Гучкова возникло жуткое ощущение — ему казалось, сейчас произойдет что-то страшное. Он перестал улавливать смысл того, что видел и слышал, и невольно жался к Путилову. А тот все с тем же окаменевшим лицом, дождавшись, когда рев затих, сказал спокойно и примирительно:
— Отопление будет через 10 дней… — И обратился к управляющему — Успеете, Владимир Федорович?
— Постараемся сделать за неделю…
— Освободите Кузьмина! — резко и громко сказал рабочий в кожухе, стоя впереди толпы.
— Его арестовали не мы, — ответил Путилов. — Если он ни в чем не виноват, его выпустят.
— Почему же не виноват? — грубо сказал рабочий в кожухе. — По-вашему, он сильно виноват — он всюду говорил правду, но разговор не о том. Или Кузьмин возвращается в цех, или мы бастуем! А завтра станут и другие цеха!
Наступила тишина. Напряженные ее секунды Гучков чувствовал всем своим существом, его стало знобить, ему казалось, что тысячи глаз устремлены на него, только на него. И вдруг снова неожиданно для себя крикнул:
— Господа! Но это же измена! Вы способствуете врагу!
В толпе нарастал, становился громче и громче гул мужских голосов, послышались крики, крепкая ругань, но рабочий в кожухе, все время стоявший впереди толпы, поднял руку, и снова стало тихо.
— Еще надо разобраться, кто наш главный враг, — сказал он, без страха глядя на Гучкова. — Такой же, как я, немецкий рабочий, на которого напялили шинель, или кто другой… поближе… — Он перевел взгляд на Путилова.
Гул явного и дружного одобрения прокатился по цеху, отдавшись эхом в сумрачной его глубине.
— Пойдемте, Александр Иванович, разговаривать бесполезно… — Путилов взял Гучкова под руку, и они, сопровождаемые новой вспышкой гула, неразборчивыми выкриками, вышли из цеха и сели в автомобиль.
В здании заводоуправления они поднялись на второй этаж, в кабинет управляющего заводом. Путилов сел в жесткое кресло за столом, показал Гучкову на такое же кресло напротив, попросил управляющего оставить их вдвоем.
— Владимир Федорович, позвоните все же в полицию насчет Кузьмина… — крикнул Путилов вслед управляющему.
В ушах Гучкова еще не умолк рев толпы, он рассеянно смотрел на Путилова, и его белое лицо с жидкой бородкой виделось ему расплывчато, похожим на лик Христа со старой иконы.
Путилов смотрел мимо Гучкова на занимавший всю стену план завода и искал на нем этот самый новый цех, пока не понял, что на карте его еще нет. Записав что-то на календаре управляющего, он бросил карандаш на стол…
— Вот так, Александр Иванович… Вот так… — тихо сказал он. — Извините меня великодушно, но я не мог не показать вам это… У меня создалось впечатление, что вы все… там… — Путилов показал рукой вверх, — не представляете себе истинного положения вещей. Помните наш недавний спор?
— Какой?
— По поводу продуктивности работы завода. Вы говорили про силу разумного слова. Разве есть такое слово вот для этого рабочего, что пикировался с нами? А он, между прочим, еще недавно был лучший сборщик орудийных замков… — Путилов помолчал, закрыв глаза. — Положение шагнуло за пределы разума и разумных слов. Или нами будут приняты какие-то радикальные меры, или… катастрофа. Вы сами оценили положение совершенно точно: измена. Массовая измена!..
Гучков молчал. Он, конечно, знал, что такое социал-демократы с их агитацией, и понимал их опасность, знал по донесениям в его комитет с заводов и фабрик, из разговоров с промышленниками, но его организованный деловой ум воспринимал это как явление, далекое от его сферы деятельности. Его дело — организация промышленности, а то дело полиции, охранки — вечной бедой России была размытость функций различных государственных ведомств. Последнее время он все чаще возмущался безрукостью министерства внутренних дел.
Но сам он сегодня впервые столкнулся с этой опасностью, что называется, лицом к лицу и пережил жуткие минуты ярости, бессилия и даже страха. Да, это опасность и лично для него, для его семьи, жизни, для его капитала, наконец… Но что же можно сделать? Как это погасить?
Он повернулся к Путилову, высокий крахмальный воротничок врезался ему в щеку, и он рванул его от шеи:
— Но, может быть, если освободят их человека, а вы сделаете в цехе отопление…
— Они найдут еще сто поводов, — спокойно ответил Путилов.
— А если убрать всех подстрекателей?
— Слово «подстрекатель», Александр Иванович, надо забыть, — убежденно ответил Путилов. Он поставил локоть на стол и, склонив голову, оперся худощавой щекой на ладонь и продолжал тихим голосом, будто говоря о чем-то сугубо житейском и даже интимном — Подстрекателей, Александр Иванович, нет. В охранке работает мой близкий знакомый, полковник, он просветил меня на сей предмет… Есть политическая партия, которую все мы прозевали и которая сейчас в России самая мощная политическая сила, ведущая за собой огромнейшие толпы. То, что мы сейчас видели, работа этой партии. Господа социал-демократы. Боль-ше-ви-ки… И у них одна задача — уничтожение русской монархии и всей российской буржуазии… нас с вами в том числе, и, может, в первую очередь. И если мы, именно мы не примем меры к спасению России и себя, все рухнет к чертовой матери.
— Что же вы предлагаете? — тихо, в тон Путилову спросил Гучков.
Путилов продолжал так же тихо и доверительно:
— Ударить в колокола, как Минин и Пожарский, заложить все, что мы имеем, но спасти Россию… Мы люди дела, последние в России люди дела, и только мы и можем сейчас что-то предпринять.
— Но что? Что? — нетерпеливо спросил Гучков. О том, что нужно что-то предпринимать, чтобы отвратить угрозу народного бунта, Гучков думает и разговаривает не впервые. Есть круг людей, в который входит и он, где эта тема муссируется уже давно, но, если быть откровенным, он в близкий глобальный бунт еще недавно не верил. Сейчас верит…
— Лично я постараюсь разбудить всех, на ком держится экономика государства, — несколько оживленней сказал Путилов. — Для всех нас вопрос прост — с сего дня отдать все во спасение отечества. Но мы только фундамент, и к тому ж у нас нет опыта вершить дела государственные. Поэтому на фундаменте следует срочно построить государственную власть, способную с помощью армии, этой последней силы государства, со всей решительностью и беспощадностью остановить бунт и навести в государстве порядок. Вы, Александр Иванович, принадлежите к нашему миру и миру тому, вы же еще и член Государственного сонета, поэтому я с вами и решил поговорить…
— Другой, более решительный царь? — осторожно спросил Гучков, пытаясь вглядеться в глаза Путилова, прячущиеся в глубоком подбровье.
— Разве такого царя найдешь? — вздохнул Путилов. — Нужно правительство с царем в голове. Это прежде всего… А потом можно найти и царя, если… потребуется…
— Сложность, Алексей Иванович, в том, что нынешнее безмозглое правительство поддерживает царь и его окружение.
— Тем хуже для царя с его окружением, — тихо и печально отозвался Путилов и продолжал, отжимая в кулаке свою бородку — Я мыслю себе так… Единственное место, где сейчас еще можно что-то сделать вопреки правительству дураков, это Дума. Там это можно и облечь в юридически оправданную операцию от имени, так сказать, общества. Надо идти к Родзянко и поднять его на бунт Думы против правительства. Свалить правительство, изолировать Николая с его окружением. Создать правительство из решительных людей, способных беспощадно подавить революционную смуту. А мы все это поддержим, дадим деньги. Какие угодно деньги! Не знаю, как другие, а я бы хотел во главе этого правительства видеть вас.
Гучков ничего не ответил. Он думал о том, что Путилов прав: остались только две реальные силы — армия и мир деловых людей, которых он хорошо знал, имел в нем немало друзей, умных, решительных, которые не спасуют и в таком деле. Но для того чтобы эти две силы объединить и привести в действие, в самом начале нужна помощь влиятельных лиц из той же армии и из политических кругов. Без привлечения этих сил можно все пустить на холостой ход. Он лично хорошо знает многих нужных людей и готов хоть сегодня вступить с ними в переговоры. Медлить нельзя…
Гучков поднял голову, коснулся пальцами своих круто падающих усов и спросил:
— А вы думаете, что все это еще можно остановить?
— Вспомните, Александр Иванович, девятьсот пятый год! — тихо воскликнул Путилов. — Все же вокруг пылало, а прошло несколько месяцев, и все — пожара не стало. Сейчас главное — создать правительство, которое сможет навести в государстве порядок. Это правительство решительно поддержат наши европейские союзники, а это гарантия могучая.
— Но пойдет ли ва-банк Родзянко? — подумав, сказал Гучков.
— Пойдет. Должен пойти. Он же рвется возглавить правительство доверия. Пообещайте ему. Ведь только одно слово изменится — вместо «доверия» будет «действия»…
— Он не так прост… — Гучков отрицательно качнул головой.
— Да что стоит его сложность по сравнению с нашей задачей? — воскликнул возмущенно Путилов — ему показалось, что Гучков хочет укрыться за сомнениями. — Разговор начистоту — вопрос стоит так: или вы сегодня же включаетесь в это дело с полной верой в него, или сейчас же скажете мне «нет», и мы расстанемся… по-хорошему…
— Давайте вместе обдумаем, что должен сделать в Думе Родзянко? — вместо ответа деловито сказал Гучков.
— Вот это уже разговор мужской, — сдержанно ответил Путилов.
В следующие три дня автомобиль Гучкова можно было видеть в самых разных местах Петрограда. Он встречался с деловыми людьми, которых хорошо знал, которым верил и теперь хотел привлечь к участию в святом деле спасения России от ужаса революции. Эти люди боялись революции не меньше, чем он сам, и они тоже были решительными противниками нынешнего правительства, неспособного к действию. Но, к великому недоумению Гучкова, многие из них свое участие в деле ставили в прямую зависимость от того, что будет с царем и монархией, и были убеждены, что Россия без монархии немыслима. Гучков легко обещал им и монархию, и царя, будучи уверен, что потом эти люди будут вынуждены подчиниться ходу событий.
Среди лиц военных Гучков ожидал большей решительности. Он встретился с генералами Крыловым, Поливановым и Гурко…
Генерал Крылов готов на все — так он заявил поначалу. И даже предложил в качестве военного диктатора начальника штаба Ставки генерала Алексеева, тем более что именно он недавно выдвигал идею военной диктатуры. Но дальше следовала куча оговорок, главная из которых — надо все делать так, чтобы каждый шаг происходил от имени монарха. Опять монарх!..
Гучков встречался и с политиками, которых он считал в той или иной степени способными на действия или хотя бы достаточно умными, чтобы не помешать этому действию. Он встретился с Терещенко, Крупенским, Шульгиным, Милюковым — все они поддерживали свержение нынешнего правительства, но, когда речь заходила о дальнейшем, они словно теряли способность мыслить логически и снова и снова начинали беспредметные рассуждения о том, как лучше поступить с царем — свержение или мирная передача короны наследнику. Или великому князю Михаилу… или еще кому… Опять та же кость в горле!.. Когда Гучков сказал Шульгину, что сейчас главное — немедленно подавить революцию, тот патетически воскликнул: «Я монархист до мозга костей и призыв к подавлению хочу услышать из уст монарха, тогда я и сам возьму винтовку!..» На что Гучков ответил: «Придет время, и оно уже за вашей дверью, когда вы поймете, что сейчас только голос пулемета способен остановить непоправимую беду…»
И все-таки Гучков не терял надежды и продолжал убеждать нужных людей. В отношении политиков он решил поставить на их характер, верней, на извечную их бесхарактерность — надо начать дело, и оно само потянет за собой тех из них, у кого есть голова на плечах.
Теперь Родзянко. С него все должно начаться…
Председатель Думы Михаил Владимирович Родзянко понимал, что для предотвращения катастрофы Дума ничего сделать не может. И все же еще надеялся на что-то… Последнее время на стереотипные вопросы «Как дела?» или «Что нового?» он отвечал тоже стереотипно: «Все идет как идет». Это его выражение даже попало в печать. В юмористическом журнале было напечатано злое стихотворение про некоего доморощенного Диогена, с которым происходят всякие жизненные неприятности, а он твердит в ответ: «Все идет как идет», наконец его загоняют в бочку, с великим трудом туда его запихивают (явный намек на комплекцию Родзянко), а он из бочки кричит: «Все идет как идет…»
Особенно тяжело и ясно Родзянко осознает, что разброд, царящий в самой Думе, устранить немыслимо. И дело было уже не в том, что правые думают иначе, чем левые. Все перепуталось.
Только самые левые ясно хотят одного — свержения самодержавия. А среди всех остальных, даже среди тех, кто примкнул к «прогрессивному блоку», никакого единства не было, любое начинание блока тонуло в бесконечных спорах по поводу чуть ли не каждой фразы, а то и слова. Последнее время выявилось нечто еще более страшное — многие депутаты все, что происходило в Думе, стали рассматривать под единственным углом зрения — поможет ли это им спасти личные состояния, имения, фабрики, должности?.. Да и сам Родзянко, думая о надвигающейся катастрофе, все чаще с тревогой думал о своем громадном имении в Екатери-нославской губернии. Все идет как идет — это верно. Но как же жить дальше? Как, как спасти и монархию, и привычный уклад жизни? Единственная и, кажется, последняя надежда — «правительство доверия». Но если медлить с действием, ничего не получится. Слух о монархическом заговоре во главе с царицей, программа которого: сепаратный мир с Германией и подавление революции беспощадной диктатурой, — все упорнее. Сиятельные идиоты не понимают, что это только ускорит революцию. Наконец, и это, может быть, самое опасное: социал-демократы все активней действуют по всей России и в армии, призывая к свержению самодержавия и соблазнительной экспроприации частной собственности, и охранка, судя по всему, справится с ними не в силах.
Утром Родзянко приехал в Думу…
Таврический дворец пустовал, в его залах и коридорах царил сумрак. Депутаты еще не съехались после затянувшихся летних каникул.
Старик швейцар, суетливо снимая с председателя пальто, сказал почтительно:
— Только вам, Михаил Владимирович, и не спится…
Родзянко направился в свой кабинет. Через час у него важное свидание. Он долго думал, где его провести, чтобы разговор остался в тайне и в то же время чтобы никто не мог усмотреть в этой встрече нечто конспиративное.
Человек, которого он ждет, — Александр Иванович Гучков. Еще не так давно Родзянко относился к нему, мягко говоря, прохладно, и дело было не только в партийных разногласиях. Как столбовой дворянин Родзянко не мог ни на минуту забыть, что Гучков выскочка из московских купцов. Но он всегда признавал, что это человек интересный, умный, словом, не рядовой. Чего стоило одно его участие в англо-бурской войне на стороне буров! Его умелые действия во время русско-японской войны, когда он непосредственно на фронте в качестве уполномоченного Красного Креста организовал эвакуацию и лечение раненых, снискали ему всеобщее признание.
Историк и экономист по образованию, воротила в крупной коммерции, он во всем действовал смело и решительно. При Столыпине он стал председателем Думы, сидел вот в этом самом кабинете, но стоило Столыпину замахнуться на Думу, как он скандально сложил с себя обязанности председателя. Он прославился как завзятый дуэлянт, не дающий спуску обидчикам. Всем памятна история его ссоры в Думе с Милюковым, после которой Гучков вызвал его драться. За дуэлянтские похождения он был приговорен к заключению в крепости на месяц, но по царскому указанию через неделю был выпущен.
Он добился снятия бездеятельного военного министра, любимца царя Сухомлинова, отдачи его под суд. Правда, эта история стоила ему потери всякого расположения в царской семье, особенно у царицы. Так или иначе, это человек деятельный и всегда с твердой собственной позицией. Последнее время, став председателем военно-промышленного комитета, он при том хаосе, какой царил повсюду, сумел сделать немало для улучшения снабжения фронта вооружением…
Два дня назад в коридоре Государственного совета Гучков остановил Родзянко.
— Рад, что встретил вас, собирался искать, — энергично и громко сказал он. — Мне кажется, что обстоятельства принуждают нас встретиться для серьезного разговора. Вы это не чувствуете? — И, не дожидаясь ответа, закончил — Когда почувствуете, дайте мне знать. Извините, что задержал вас… — И он широкими шагами заспешил дальше.
«Но что ему надо? — подумал Родзянко. — На пустые разговоры он не станет тратить время, он человек в высшей степени деловой… Вот кого не хватает Думе — такого человека дела…»
И вчера звонок по телефону:
— Ну как, Михаил Владимирович, не почувствовали?
— Я встречусь с вами охотно.
— Минуточку, я загляну в свой кондуит… Значит, так… я могу в четверг, в И часов утра. Место выберете вы сами и сообщите — мне все равно где…
И вот сейчас они встретятся здесь, в Думе.
Но что все-таки хочет Гучков? Понимая, что разговор будет о самом важном, Родзянко достал из сейфа заветную папку со своими записями. Бегло просматривая их, он восстанавливал в памяти то, что в них не вошло, и делал на полях пометки.
Дверь бесшумно открылась, и в кабинет вошел тщедушный мужчина с болезненно-желтым лицом:
— Доброе утро, Михаил Владимирович. Родзянко вздрогнул и нехотя отозвался:
— Да, да… проходите.
К нему пожаловал заведующий министерским павильоном Думы Лев Константинович Куманин. Родзянко давно предупрежден, что этот пронырливый господин является главным информатором Протопопова обо всем, что происходит в Таврическом дворце. Хотя он числился по министерству юстиции, надо думать, что второе жалованье, по министерству внутренних дел, ему не мешало. Куманин уже узнал о том, что заказан кофе на две персоны, и пришел выведать, кого председатель собрался принимать в пустой Думе.
— Однако вы, Михаил Владимирович, не знаете усталости, — мягким голосом начал Куманин. Ожидая приглашения сесть, он уже положил руку на спинку кресла. Но приглашения не последовало.
— Это я уже слышал от нашего швейцара… — ворчливо ответил Родзянко, не отрываясь от бумаг. Воробьи, живущие на карнизах Таврического дворца, знали, что думский швейцар — человек полиции. Родзянко поднял голову и взглянул на Куманина, но тот и бровью не повел.
— Если на открытие Думы пожалует господин Протопопов и, как тогда, не захочет быть вместе с другими министрами, куда его определить? — спросил он.
— Лев Константинович, разве это моя обязанность?
— Да все тревожусь я, как бы чего не напутать, в рану соли не насыпать.
— Вы что, Протопопова считаете раненым? Куманин неопределенно хмыкнул:
— Да как считать, Михаил Владимирович… Кабы я был министром, я бы Думу за квартал обходил.
— Посоветуйте это Протопопову… У вас ко мне все? Я очень занят…
Куманин поклонился и вышел, ступая на носках.
Просмотрев записи, Родзянко придвинул к себе корзиночку с почтой. Письма, письма, письма — вся Россия засела письма писать. Можно не вскрывать, в письмах одно и то же — проклятья Распутину, обвинения генералов в измене, вопли о нехватке продовольствия…
Родзянко взял два конверта с казенными штемпелями. Вскрыл миниатюрным ножичком первый, посмотрел на подпись… «Примите уверения в искреннем уважении и преданности, князь Львов…» Начал читать письмо: «Председатели губернских земских управ, собравшиеся в Москве… вот итоги их единодушного мнения… Беспрерывная смена министров и высших должностных лиц государства в таких условиях, в которых она происходит, в связи с постоянным изменением проводимой этими лицами политики ведет к прямому параличу власти… Мучительные, страшные подозрения, зловещие слухи о предательстве и измене, о тайных силах, работающих в пользу Германии… Председатели губернских земских управ пришли к единодушному убеждению, что стоящее у власти правительство, открыто подозреваемое в зависимости от темных и враждебных России влияний, не может управлять страной и ведет ее по пути гибели и позора, и единогласно уполномочили меня в лице Вашем довести до сведения членов Государственной думы, что в решительной борьбе Государственной думы за создание правительства, способного объединить все живые народные силы и вести нашу родину к победе, земская Россия будет стоять заодно с народным представительством…»
Тяжело вздохнув, Родзянко взялся за другое письмо. Это от главноуполномоченного всероссийского союза городов… «Милостивый государь Михаил Владимирович. Тревога и негодование все больше охватывают Россию…» Он не стал читать — все про то же… Все всё видят и правильно понимают, кроме одного — Дума ничего, решительно ничего сделать не может… На эти письма он и отвечать не будет.
Но вот письмо из родного Екатеринослава. От управляющего имением.
Родзянко с тревогой распечатал конверт:
«Глубокоуважаемый Михаил Владимирович!
Все мы тут беспокоимся, как Вы там, как со здоровьем…» (Это неважно, дальше, дальше… Вот!) «Не получив от Вас ответа, второй раз пишу о том же. Надо решать с южным клином Ваших земельных угодий, что, как я уже писал, составит что-то около 800 десятин. В прошлом году, как Вы знаете, мы не взяли там и половины урожая из-за засухи. В этом году снимем и того меньше — снова засуха и отсутствие в деревнях работоспособных мужиков, вчера, например, в поле работало… четыре человека. Покупатель клина пока еще не отвалился, но надо решать незамедлительно. Напомню еще, что нынче обработку под озимые мы там не проведем — по той же причине. А что будет по весне, один бог знает… А деньги останутся деньгами, и, когда полегчает, можно будет осуществить Вашу давнюю мечту — купить соседнее с северной стороны имение. Оно так заколоченное и стоит и пойдет по дешевке…»
Родзянко оторвался от письма. Боже, как далеко отринулось от него все это: его бесценное имение, богатейшая земля от горизонта до горизонта, беззаботная его жизнь там с семьей в большом добротном доме, пахнущем зимними яблоками, пруд под сенью вековых лип, его любимый цветник, звуки рояля, летящие из открытых окон в тихий вечерний сад…
Комок к горлу…
Управляющий еще верит в деньги — наивная душа. Нет. Не продавать ни в коем случае! Сегодня же надо послать телеграмму…
Гучков — коренастый, плотный, затянутый в черный сюртук — вошел стремительно, казалось, ворвался. Энергично сжал руку Родзянко. Сел в кресло, устроился в нем поудобнее. Огляделся вокруг:
— Ничего не изменилось… В сих стенах прошли не лучшие дни моей жизни…
— Я могу повторить ваши слова, — вздохнул Родзянко, прикрыв глаза набухшими тяжелыми веками.
— Ну вот, значит, мы думаем одинаково и нам нужно быть вместе, — сразу перешел к делу Гучков, глядя на рыхлое лицо председателя Думы.
Родзянко пошевелился в кресле всем грузным телом:
— Ныне единомыслие двух человек — это уже праздник.
— Здесь, в Думе, в особенности, — быстро отозвался Гучков и продолжал энергично — Но Россия, Михаил Владимирович, на преданных ей людей еще не оскудела, и преданность эта еще объединяет многих, — он умолк, точно ожидая возражения, и продолжал;— Я думаю, мы не будем тратить время на обсуждение положения, и вы и я прекрасно о нем осведомлены. Я скажу вам лишь то, что вы, может быть, еще не обнаружили: Дума мертва. Согласны? — Он выжидательно смотрел на Родзянко острыми серыми глазами.
— Тогда зачем, Александр Иванович, вы здесь? — с неподвижным лицом спросил Родзянко.
Гучков не ответил. Помолчали…
— Есть предложение, Михаил Владимирович, использовать во имя России предстоящую сессию Думы, я уверен, последнюю ее сессию. Вас разгонят — это ясно как божий день. Но последнюю сессию еще можно использовать, — сказал Гучков.
— Как? — приоткрыл глаза Родзянко.
— Устроить громкий скандал бездарному Штюрмеру и свалить его. — Гучков провел ладонью по столу, как пыль смахнул.
— Вот тогда нас разгонят наверняка, — вяло возразил Родзянко.
— И это уже не будет иметь никакого значения. Дума свое дело сделает — спихнет с места камень, который обрушится, сметая на своем пути всю нечисть, и за одно это Россия до земли поклонится Думе. А если мы это не сделаем, Россия вышвырнет нас из своей памяти! — сказал Гучков несколько повышенным голосом, его начинала злить сонная инертность Родзянко.
— За сильное решение можно не собрать большинства голосов, — немного оживился Родзянко, он начинал понимать, что за предложением Гучкова стоит нечто серьезное.
— И не надо, Михаил Владимирович. Не надо! — Гучков прижал левую руку к груди. — Нужен только скандал вокруг Штюр-мера. Он, этот скандал, начнется в Думе, и его подхватят могучие силы. Очень могучие, Михаил Владимирович. Вы меня знаете, я слов зря не бросаю. Общими усилиями мы вышвыриваем Штюр-мера на свалку, заставим сделать это Царское Село. Встанет вопрос о новом премьере, и мы назовем его имя.
— Премьеров называет царь. — Родзянко даже немного подался вперед всем большим телом.
— У него нет ни одной достойной кандидатуры. Премьера выдвинем мы, люди дела, его поддержит армия, Брусилов и другие. Это все уже договорено.
— Я могу услышать имя премьера? — опустив глаза, спросил Родзянко.
— Это может быть Кривошеий, Гучков, Родзянко, соперничества тут не будет, премьером станет достойный момента человек с не запятнанной перед Россией совестью, — быстро, как о чем-то не очень существенном, сказал Гучков. — Но дело не только в премьере, мы создадим сильное и честное правительство. Создадим наконец, Михаил Владимирович! Создадим! И оно положит свои чистые руки на штурвал России.
— А что с царем? — В голосе Родзянко послышалось волнение, и Гучков удивленно взглянул на него: а ему-то, первому парламентарию России, зачем давиться этой костью?
— Наше новое правительство, Михаил Владимирович, — энергично продолжал Гучков, — подняв на это армию, спасет и царя! И монархию! И Россию! Это поймет и царь — второй девятьсот пятый год допустить нельзя.
— Конституция? — Родзянко нахмурился.
— Потом и конституция. Сначала надо сбросить с палубы всю шваль, цепляющуюся за государственный штурвал, и, главное, подавить угрозу революции.
— А война?
— Мы ее выиграем, Михаил Владимирович! Нас поддержат союзники. Помощь Англии уже гарантирована. Германия на пределе своих сил, а силы России при этих событиях удесятерятся…
Родзянко долго молчал, казалось, он задремал — неподвижен, глаза закрыты. Гучков ждал, нетерпеливо смотря на него.
— А кто же начнет… скандал в Думе? — шевельнулся, открыл глаза Родзянко. Гучков понял: он боится, что эта роль отводится ему, и невольно улыбнулся:
— Это сделает Павел Николаевич Милюков. Вашей обязанностью будет только дать ему возможность произнести свою речь. Он скажет именно то, что надо. Остальные заботы не ваши, и пусть они после этого закрывают Думу, от нее больше ничего не требуется…
— В общем, государственный переворот? — тихо, почти шепотом, спросил Родзянко.
— Назовите как хотите, но без этого спасти от революции Россию и монархию немыслимо, вы понимаете это сами…
