ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Сэр Джордж Бьюкенсн вел дневник почти каждый день. Он был уверен, что его свидетельство войдет в историю этого времени, и, конечно же, думал о последующей публикации дневников. Однажды он сказал на приеме, что без мемуаров дипломатов история была бы неполной. Он сказал это специально для немецкого посла в Петрограде графа Пурталеса, обронившего перед этим весьма неосторожную фразу о преимущественном праве Германии требовать пересмотра распределения мировых рынков. Пурталес принял этот мяч и ответил, что серьезные люди с осторожностью относятся к учебникам истории и тем более к мемуарам послов… Это было давно, еще до войны.
Бьюкенен не мог предугадать, как бесславно закончится в России миссия посла его величества короля Англии Георга при дворе его императорского величества Николая Второго и что его личная катастрофа станет частью катастрофы русской монархии, в которой он сам сыграет свою немаловажную роль. Явно назревавший кризис русской монархической власти со своей личной судьбой он никак не связывал. Он продолжал судить и рядить Россию, учить ее уму-разуму…
Вот первая запись в его дневнике 1916 года: «…На бессарабском фронте русские, всегда готовые оказать возможную для них поддержку своим союзникам, предприняли наступление с целью оказать некоторую помощь доблестным защитникам Вердена, столь ожесточенно теснимым германцами. Хотя это наступление и сопровождалось некоторым успехом, однако оно не дало определенных успехов ввиду того, что было предпринято без достаточной подготовки, а также вследствие недостатка аэропланов и других военно-технических средств…»
Сколько в этой записи лицемерия! Вначале признание, что русские всегда готовы оказать поддержку своим союзникам и Что наступление на бессарабском фронте — это помощь осажденному немцами французскому городу Вердену. Но так как наступление в общем не удалось, Бьюкенен уточняет — некоторую помощь. И виноватыми в этом Бьюкенен считает только русских. Меж тем наступление, о котором он пишет, только потому и было не подготовлено, что оно началось до срока, так как царь и Главная ставка подверглись ожесточенному нажиму союзников, в том числе и Бьюкенена вкупе с французским послом Палеологом. У русской армии не оказалось аэропланов и других военно-технических средств только потому, что Россия, уже понесшая в войне колоссальные материально-технические потери, не получила вооружения от той самой Англии, которая не только обещала это сделать, но уже получила за это сполна русское золото. Бьюкенен все время старался представить для истории виноватой во всем саму Россию. В данном случае у него не хватило, что ли, чернил написать о том, что в результате этого неудачного русского наступления защитники Вердена все-таки получили решающую передышку, так как немцы сняли оттуда значительные силы и перебросили их на восток…
Так или иначе, Бьюкенен прекрасно понимал, что это неудачное наступление — все, что могла тогда сделать Россия. Даже больше, чем могла. Но об этом он в дневнике не пишет…
С новым нажимом на русских в отношении ведения войны теперь следовало подождать, и Бьюкенен приступает к выполнению не менее важного задания своего правительства. Надо выяснить, насколько опасны для русского царя прогерманские тенденции. Этим занимается весь аппарат посольства. Этим же занимается вся английская резидентура, внедренная в Петрограде и в других местах России под различными прикрытиями, включая разные коммерческие представительства.
Как раз в это время царь производит совершенно неожиданное, если не сказать удивительное, изменение в правительстве: на пост премьера он назначает Штюрмера, мало кому известного третьестепенного деятеля.
Появление нового премьера явилось полной неожиданностью и для Бьюкенена, и для французского посла Палеолога, им на это пеняют Лондон и Париж и требуют срочно дать исчерпывающую характеристику Штюрмеру.
Вот так спустя несколько дней аттестует его Бьюкенен:
«…Дед Штюрмера был австрийским комиссаром на острове Св. Елены во время пребывания там Наполеона, а сам он занимал последовательно должности церемониймейстера при русском дворе и ярославского губернатора. Обладая умом лишь второго сорта, не имея никакого опыта в государственных делах, преследуя исключительно свои личные интересы, отличаясь льстивостью и крайней амбициозностью, он был обязан своим новым назначением тому обстоятельству, что был другом Распутина и пользовался поддержкой окружавшей императрицу камарильи. О нем я буду говорить еще ниже, теперь же упомяну как о факте, показывающем, к какому сорту людей он принадлежал, — о том, что он назначил начальником своей канцелярии бывшего агента охранки Мануйлова…»
Теперь ознакомимся с аттестацией, какую дал Штюрмеру французский посол Палеолог:
«Последние три дня я со всех сторон собирал сведения о новом председателе совета министров Штюрмере, и то, что я узнал, меня не радует. Шестидесяти семи лет, он ниже посредственности, ограниченный ум. Мелочная душа, низменный характер, подозрительная честность, никакого опыта, никаких знаний в крупных делах. Во всяком случае, изощренный талант к хитрости и лести. Семья его германского происхождения, как показывает его фамилия. Он внучатый племянник барона Штюрмера, бывшего комиссара австрийского правительства, сторожившего Наполеона на острове Св. Елены. Ни его личные качества, ни его прошлая административная карьера, ни его общественное положение не давали ему права на высокий пост, который ему вверен ко всеобщему удивлению. Но его назначение становится понятным, если допустить, что он был выбран как орудие, то есть именно за свою незначительность и гибкость, и выбор этот был сделан под влиянием камарильи царицы и энергично поддержан перед царем Распутиным, с которым Штюрмер близко связан. Это предвещает нам «счастливые дни»…»
После обеда Бьюкенен был у министра иностранных дел Сазонова. Этот строгий кабинет, обставленный черной неполированной мебелью, был, пожалуй, единственным местом во всей государственной службе России, где Бьюкенен чувствовал себя как у себя в посольстве и мог говорить все, что думает.
Они сели в кресла возле тлевшего камина. Бьюкенен понимал, что назначением Штюрмера Сазонов расстроен не меньше его, но внешне министр этого не показывал, был протокольно улыбчив, усевшись в кресло, как всегда, положил ногу на ногу, расправил складочку на брюках, откинулся на спинку и, сомкнув руки на груди, спокойно смотрел на посла. Бьюкенен был меньше ростом, и ему неудобно было глубоко опускаться в кресло, ноги тогда не доставали до пола, и он всегда садился на край кресла и держался прямо, опираясь на подлокотники.
Эти их традиционные беседы у камина всегда для дела. Здесь Бьюкенен получал ценную информацию, а Сазонов тонкими намеками подсказывал послу, что следовало бы сказать царю в поддержку своих идей и что надо сообщить в Лондон.
— Как новый премьер? — спросил Бьюкенен.
— Мы выслушали его тронную речь, — улыбнулся уголками губ министр. — Россия… Бессмертное самодержавие… Мудрость государя… Надежда на дружную работу правительства… и что-то еще, я уже не помню.
— Что о войне? — Бьюкенен невольно подался вперед.
— Ни слова. Очевидно, дано понять, что война не дело правительства… — Тонкие длинные брови министра на мгновение приподнялись.
— О положении в стране? — Лицо у посла злое, напряженное, глаза прищурены.
Сазонов разомкнул руки и, наклонясь вперед, сказал тихо:
— Какое значение, говорил он о чем-то или умолчал? Сам факт его премьерства должен ответить вам на все ваши вопросы. Война? На юге уже начинается распутица, и ждать какого-то движения нельзя. Положение в стране? Глупо думать, что посредственность в силах сделать невозможное… — Красивое, немного скуластое лицо министра ничего не выражало, только темные его глаза точно спрашивали у посла: неужели вы сами этого не понимаете?
— Кому нужно было это назначение? — Голос Бьюкенена даже осел от злости, он прокашлялся и громко прорвавшимся голосом спросил — Германии?
Сазонов только пожал плечами, а глаза его спрашивали все то же.
— Мои люди утверждают, что среди населения царит недоумение — назначен немец, — продолжал Бьюкенен.
— Боже, какое это имеет значение! — Сазонов снова откинулся на спинку кресла и продолжал, смотря в потолок — Это, друг мой, поверхность явления. А глубинное совсем в другом. Забастовки на Путиловском заводе… На Николаевской верфи прекращено строительство военных кораблей… На фронте усталость и пораженческие настроения… Все это было и до Штюрмера…
Они надолго замолчали. Бьюкенен, опустив седую голову, думал о том, что услышал, и искал какой-нибудь логический выход из положения. Сазонов перевел взгляд с потолка на собеседника. Посол поднял голову:
— Но есть же Главная Ставка, и там не могут не думать обо всем этом? — спросил он с возмущением и надеждой.
— Ставка — это война в чистом виде, — не утвердительно, а точно думая вслух, тихо произнес Сазонов. — И там государь вместе с Алексеевым закрыты от всего военными картами.
— А пораженческие настроения?
— Для этого есть военно-полевые суды, и они работают… Зазвонил телефон.
— Извините… — Министр неторопливо прошел к столу и взял трубку — Сазонов слушает… Да… Да… Спасибо… — Он положил трубку, вернулся к послу, но в кресло не сел и, взяв железные щипцы, начал шевелить уголья в камине. — Вот вам новость еще — в отставку уходит Поливанов, и военным министром будет Шуваев — тихое ничтожество из интендантов…
— И это в такое время, — еле слышно сказал Бьюкенен и тяжело поднялся из кресла.
— Ну видите! Уже можно проследить тенденцию, — почти весело заговорил Сазонов, смотря, как искрятся разворошенные уголья. — Курс на ничтожества.
— А чем же не угодил Поливанов?
Сазонов не спеша поставил щипцы в чугунный колчан и повернулся к послу:
— Могу только предполагать… он уважительно относился к Думе, был связан с Гучковым, для него этого более чем достаточно. А кажется, Наполеон утверждал, что дураки приказы выполняют лучше умных.
— Вопрос, кто приказывает Штюрмеру. Распутин? Сазонов помолчал, качаясь с носков на каблуки, и сказал с улыбкой:
— В общем, очередь за мной…
— Ну вас-то тронуть не посмеют… — не очень убежденно сказал посол.
— Да? Вы так думаете? — Улыбка на лице министра погасла. — Вы плохо знаете Россию, мой друг.
О том, что может быть убран и Сазонов, Бьюкенен боялся даже думать, и сейчас он находился в таком смятении, что ему вдруг захотелось уйти отсюда.
— Я могу о Поливанове сообщить в Лондон?
— Обязаны, по-моему…
— Тогда я поспешу…
Солнце быстро заходило, и поперек Невы легли длинные синие тени. А в небе уже летала сквозь высокие облака холодная прозрачная луна. Автомобиль посла мчался по безлюдной набережной, таща за собой снежный крутящийся шлейф…
В посольстве царила тишина. Сбросив шубу на руки лакею, Бьюкенен направился к лестнице. Там его встретил секретарь.
— Мгновенно ко мне шифровальщика и Грюсса, — на ходу, не здороваясь, распорядился Бьюкенен.
Через час шифрограмма об отставке Поливанова была отправлена в Лондон. Новый военный министр был охарактеризован словами Сазонова. Причина снятия Поливанова была объяснена тоже точно по Сазонову…
Бьюкенен остался в кабинете вдвоем с Генри Грюссом. Этот молодой рослый англичанин числился вторым секретарем посольства, но представлял он английскую стратегическую службу, проще говоря, разведку. Были в посольстве и другие сотрудники от этой службы. Прекрасно понимая, сколь важна и необходима эта работа, которой он и сам занимался в свое время, Бьюкенен, однако, старался быть с ними не очень откровенным, не хотел, чтобы они сообщали по своим каналам какие-либо данные, идущие от него. Исключением из этого правила был Генри Грюсс, который сам рассказывал послу о том, что делал по своей службе, часто просил у него совета, кляня при этом своих бездарных начальников. Более того, он уже не раз заговаривал о своем желании перейти на дипломатическую службу, которая, как он говорил, чище во всем. Последнее время Быокенен называл Грюсса «мой юный друг Бенджи»… Бьюкенен не знал, что его юный друг уже давно отправлял по своим каналам в Лондон весьма критические донесения о деятельности посольства.
Сейчас посол поделился с Грюссом планом своей поездки с семьей на юг России.
— Я все-таки хочу сам посмотреть страну, поговорить с людьми, мы обязаны иметь представление о том, что думают сейчас русские люди.
— Полезное дело, — как-то неуверенно сказал Грюсс— Хотя и будет оно для вас очень трудным. Власти позаботятся, чтобы вы увидели только то, что им выгодно.
— Не так-то им просто будет это проделать, дурачить себя я не позволю, вы мой характер знаете.
— О да, сэр, — почтительно улыбнулся Грюсс.
— Вы здесь поддерживайте связь с Палеологом, я его об этом предупрежу. И если будет серьезная причина, телеграфируйте мне о возвращении.
— Благодарю за доверие, сэр, — наклонил голову Грюсс.
Просьба Бьюкенена была уважена, и его отъезда из Петрограда официальная рука не коснулась. Его никто не провожал. Только на перроне Московского вокзала, когда он появился там с женой и дочерью перед самым отходом поезда, его встретил какой-то небольшой чин в форме путейца, который провел семью посла к их вагону, помог жене и дочери посла подняться на площадку, после чего отдал честь Бьюкенену и пожелал счастливого пути. Поезд тут же тронулся…
Начиная вот с этого небольшого чина в форме путейца, вся поездка посла была так обставлена, что он до самого Крыма ничего не увидел и ни с кем не поговорил, перед ним неизменно возникал только тот самый путеец с вопросом: «Какие будут приказания, ваше сиятельство?..» Ну а в Крыму ему показали такие «потемкинские деревни» и с таким умением провели весь спектакль общения посла с местным населением, что Бьюкенен не раз бывал до слез растроган. Он возвращался в Петроград с мыслью, что его недавний пессимизм вызван был только тем, что он столицу принял за Россию и что отныне он все свои столичные впечатления будет проверять воспоминаниями об этой поездке.
Вскоре Бьюкенен совершил еще одну поездку — в Москву, где он попал в многодневную праздничную круговерть по случаю избрания его почетным гражданином первопрестольной.
В эту поездку он взял с собой Грюсса. Сказал ему: «Может быть, меня там утопят в торжествах, тогда вы проведете все необходимые наблюдения…»
Грюсс с этой задачей справился. Он снабдил интересной информацией посла. Но куда более интересное сообщение он послал своей службе и в нем со злой иронией описал, как московские политиканы ловко изготовляли из английского посла почетного гражданина своего города и тот млел при этом от тщеславия.
А немного позже сам Вьюкепен запишет в своем дневнике: «…К несчастью, политическое положение в течение протекших с тех пор месяцев настолько изменилось к худшему, что я уже не мог смотреть в лицо будущему с той уверенностью, как во время моего избрания…»
Первые большие огорчения ждали его сразу после возвращения из Москвы.
Чехарда в правительстве продолжалась… Третьего марта царь убрал Хвостова с поста министра внутренних дел. В английском и французском посольствах переполох — убран министр, который был открытым врагом всего германского!
Меж тем если восхождение Хвостова на сей пост еще имело некую связь с германским вопросом, то его падение уже никакого отношения к нему не имело. А сама история карьеры Хвостова весьма примечательна — в ней как в капле воды отражен мир царской власти того времени…
К этому высокому посту Хвостов рвался давно и издалека. Еще в самом начале века, будучи вологодским губернатором, он сумел добиться благорасположения царя. Позже, будучи уже нижегородским губернатором, он с особым блеском и шумом провел традиционную нижегородскую ярмарку. И снова царь был им доволен. Хвостов решил: пора…
Друзья Хвостова, имевшие возможность бывать во дворце матери царя, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, начали рекламировать его как самую подходящую фигуру для укрепления правительства.
Вскоре к Хвостову в Нижний нагрянул «святой старец» Григорий Распутин, но Хвостов решил обойтись с ним круто, он хотел, чтобы его министром назначил царь, а не Распутин, он знал, что за всеми ставленниками «святого старца» ходила злая молва…
Распутин повел себя нагло и заявил Хвостову, что послан Царским Селом посмотреть его душу.
— Ну что ж, смотрите, смотрите, если увидите, — рассмеялся Хвостов, и, как потом ни старался Распутин перевести разговор на серьезный лад, это у него не получилось. Хвостов отшучивался, ерничал. Прикидывался то глухим, то неразумеющим. Распутин в тот же день уехал. Проводы его Хвостов поручил рядовому полицейскому.
Не прошло и часа после отъезда Распутина, как с нижегородской почты Хвостову доставили подлинник телеграммы, отправленной Распутиным из Нижнего в Царское Село Вырубовой. Хвостов, с трудом разбирая каракули Гришки, прочитал: «Хотя бог на нем и почиет, плохое на нем густо».
Хвостов рассмеялся — он думал, что не так-то легко людям Вырубовой изменить хорошее мнение о нем самого царя.
Он ошибся… Когда спустя месяц он приехал в Петроград и попросил аудиенцию у царя, Николай в отличие от прежнего принял его стоя, холодно слушал, не вступал в разговор и вскоре дал понять, что прием окончен.
Хвостов вернулся в Нижний, ясно понимая, что его восхождение наверх не состоялось. Но не таков был Хвостов, чтобы капитулировать. Он начинает новый штурм столицы совсем с другой стороны и добивается своего избрания в Государственную думу от Орловской губернии, где у него было огромное имение.
В те времена злоязычные утверждали, что наиболее краткий путь в Думу устлан крупными кредитными билетами. Путь туда Хвостова тоже не был длинным — в 1912 году он уже занял свое кресло в правом крыле думского зала Таврического дворца.
Тщательно все обдумав, Хвостов выбирает себе верного коня для въезда в большую политику. Что он учитывал? На Балканах уже пылал очаг войны, и, поскольку в нее была вовлечена Болгария, война не казалась очень далекой. В России стали модными разговоры о русском патриотизме и об исторической верности России славянству. А явное вмешательство в балканскую войну Германии породило антинемецкие настроения. Учтя все это, Хвостов для своей думской деятельности избрал разоблачение опасности засилья в России немецкого капитала. Он не спешил. Выяснял обстановку. И наконец подал голос. Сначала он осторожно заговорил об опасности широкого проникновения в русскую экономику немецкого капитала. Позже он скажет и о влиянии немцев на русскую политику. Тема была выбрана правильно. Его интервью вышли на первые страницы газет. Появились его фотографии. Читатели газет вглядывались в туго налитое шарообразное лицо, чуть удлиненное с помощью аккуратной бородки и стоявших ежиком волос над мыслительно сдвинутыми бровями и выпуклыми глазами. В черносотенной газете князя Мещерского «Гражданин» в заметке о новых думцах было сказано о Хвостове как о зрелом и смелом политическом деятеле, который принес в Думу мысли народа из его глубин.
Свою новую грандиозную спекуляцию он рассчитал точно — когда началась война с ее сразу же последовавшими неудачами, Хвостов на своем коне оказался в центре внимания. Свалить вину за военные провалы на немецкое влияние, на подрывную силу немецкого капитала, на пронемецкую агентуру — это устраивало и военное командование, и так называемое общественное мнение, и черносотенную клику.
Когда английский посол Быокенен обратил внимание монарха на достойные истинного патриота России речи Хвостова в Думе, царь согласился с ним и сказал:
— Я давно имею в виду этого человека…
— Да, да, именно такие люди нужны сейчас трону, — воодушевленно подхватил Быокенен…
На другой же день Хвостов узнал о расположении к нему Николая. Об этом позаботился Быокенен. Под большим секретом он передал мнение царя о Хвостове одной великосветской даме, которая — посол это хорошо знал — была близко знакома с Хвостовым. Бьюкенену было выгодно, чтобы Хвостов не терял времени и воспользовался благоприятными обстоятельствами.
Хвостов немедленно произносит в Думе еще одну антинемецкую речь, еще более острую, вызвавшую еще больший резонанс в печати.
Царю давно хотелось убрать из кресла министра внутренних дел Щербатова, которого он невзлюбил с первого знакомства, и, может быть, только потому, что в свое время заменил им Макла-кова, а того царь любил за веселый нрав и покладистость. Но дать отставку Маклакову и назначить Щербатова потребовала царица. Маклаков вдруг вызвал неприязнь у Распутина, и этого оказалось достаточным. Теперь и царица была недовольна Щербатовым. Царь решил воспользоваться этим и сообщил жене, что собирается сделать Хвостова министром внутренних дел. Царица уступила, но прежде пожелала поговорить с Хвостовым…
Хвостов отправился в Царское Село с портфелем, набитым материалами о немецком проникновении в русскую экономику, политику, и всю дорогу репетировал, как покороче и поэффектнее сказать об этом русскому монарху. Во дворце ему объявили, что принимать его будет не царь, а Александра Федоровна. Это повергло его в растерянность — ведь именно царица прервала его первое восхождение к власти. Кроме того, говорить ей то, что он собирался сказать царю, неразумно — молва о ее пронемецких связях не затихала. Но о чем же тогда говорить с царицей?
Александра Федоровна сразу заговорила о возможном его назначении министром внутренних дел.
— Вас очень хвалит мой муж, — начала она, расправляя на коленях белое платье и не глядя на Хвостова. — Я тоже рада увидеть вас на этой высокой должности, — добавила она скороговоркой и посмотрела на его круглое гладкое лицо. — Но мне очень хотелось, чтобы вы взяли товарищем министра сенатора Белецкого. Сделайте это для меня. Нам будет спокойнее, если охранять нас будет человек опытный, которого мы хорошо знаем, которому верим. Тем более что вы сами в этих делах… пока не имеете опыта.
Хвостов молчал, не зная, что ответить. Глупо говорить по поводу назначения заместителя министра, когда сам еще не министр. Сбивали с толку устремленные на него холодные, с расширенными зрачками голубые глаза царицы, ее красивое лицо, не выражавшее, однако, ничего, кроме злости.
— Всякое ваше желание, ваше величество, для меня закон, — ответил он наконец.
— Хочу, чтобы вы знали — не все одобряют ваше назначение, — сказала царица, освободив его наконец от леденящего взгляда.
— Догадываюсь, — склонил голову Хвостов. — Очень об этом сожалею… — Он многозначительно помолчал, поднял голову и, смело смотря в глаза царице, сказал клятвенно — Я сделаю все, чтобы мнение обо мне изменилось.
— Ну вот и прекрасно, — бесстрастным, холодным голосом произнесла царица и встала. — Желаю вам успешно служить России и трону…
Хвостов возвращался в Петроград и думал о том, что на сей раз барьер, кажется, преодолен. Но что же дальше? Почему царь не пожелал говорить с ним? Может быть, есть на этот пост кто-то еще? Пожалуй, нет. Вряд ли он захочет предложить кому-нибудь после того, как Александра Федоровна явно одобрила его кандидатуру и даже сказала: «Вот и прекрасно». А то, что Белецкий станет товарищем министра по всем этим хитроумным и опасным делам, это даже хорошо. В случае чего он, Хвостов, всегда может напомнить, кто пожелал видеть на этом посту именно Белецкого…
Теперь предпринимать что-либо было невозможно и оставалось только терпеливо ждать. Спустя три дня его вызвали к царю. Он снова взял с собой тяжелый портфель, желая многое рассказать царю, но Николай начал говорить сам.
— Я внимательно читаю ваши речи, — говорил царь ровным и глуховатым голосом. — Вы давно заинтересовали меня. Похвально, что вы всегда и теперь смело беретесь за крупные дела. Иные не понимают, что нельзя быть политиком и государственным деятелем, распыляя себя на мелкие дела. Я думаю, что многие наши беды оттого, что мы не умеем отыскивать смелых, энергичных людей.
Хвостов внимательно слушал и молчал. Поддерживать эту мысль царя было бы опасной нескромностью. Он только страстно хотел, чтобы царь не затягивал эту вступительную часть аудиенции. Ведь все уже ясно. Энергичный, смелый человек найден, надо объявлять назначение его министром.
— Что вы думаете о продовольственном положении? — вдруг спросил царь.
Хвостов опешил. Неужели он хочет сунуть его в министерство торговли или — не дай того бог — земледелия?..
— Частная инициатива, ваше величество, только это — главный ключ к проблеме, — подумав, ответил Хвостов. Он считал, что этими словами как бы осуждает бытующую в последнее время идею передать продовольственное дело министерству внутренних дел. И царь должен понять, что он говорит уже как возможный министр внутренних дел, который не хочет брать в свои руки продовольственное дело. Но царь сказал:
— Насколько я знаю, вас в Думе поддерживают многие, но не все. — Он помолчал и спросил — Что следует, по-вашему, сделать, чтобы в Думе такие, как вы, народные представители получили поддержку абсолютного большинства? — Говоря это, царь опустил пухлые веки и смотрел на свои сцепленные на столе руки.
Хвостов напряженно думал — у него и в мыслях не было продолжать карьеру в Таврическом дворце. Дума для него не больше как трамплин. И он решает сыграть ва-банк, зная, однако, что царь гневается на Думу.
— Ваше величество! — проникновенно сказал он. — Что есть Дума в наши тяжкие дни? Народное представительство? Как бы не так. Народ, который нас выбрал, находится сейчас на фронте и там с оружием в руках вершит наиглавнейшее государственное дело — защищает отчизну, трон, громит врага. А что делает в это время избранная им Дума? Что делают многие господа депутаты? Помогают вести священную борьбу тем, кто вручил им мандат в Думу? Отнюдь, ваше величество. Мне стыдно — я каждый день вижу, как Дума отдаляется от тех, кто ее избрал. Мне стыдно, ваше величество, — повторил Хвостов тихо и низко опустил голову.
Когда он ее поднял, то увидел, что монарх, нахмурясь, смотрел в полированный стол и, казалось, тяжело думал. И тогда Хвостов добавил негромко и проникновенно:
— Не нужно мне, ваше величество, большинства в этой Думе. Царь движением головы освободился от своих мыслей и, слабо улыбнувшись глазами, сказал:
— Я все же буду с интересом наблюдать вашу деятельность в Думе и читать ваши речи…
Хвостов и на этот раз вышел из дворца в смятении. Он остановился на площадке подъезда, не в силах сделать шага. Значит, все было блефом? И все, что он во второй раз так умно и ловко строил, снова рассыпалось как карточный домик? И значит, ничего не стоит мнение императрицы с ее хваленой властью над мужем? Кому же тогда верить? На кого полагаться?
Он боялся сойти с площадки подъезда. Ему казалось, что потом он уже никогда не поднимется по этим ступеням.
Поезд двигался медленно. Хвостов тупо смотрел в окно, за которым медленно поворачивалась унылая равнина. Паровоз сильно дымил, и окно то и дело закрывало грязной пеленой.
Что он будет делать завтра, неизвестно. Сегодняшний день он считал важнейшим рубежом всей своей жизни. Он шел к нему издалека и был слишком уверен, что завтра у него начнется совсем другая жизнь, и оттого сейчас с ужасом хоронил все свои надежды.
Он глубоко забился в раковину пролетки, когда ехал с вокзала к себе домой, на Мойку, ему чудилось, что все знают о его катастрофе и смеются над ним. Позже он признался своему другу, что в этот день увидел собственную смерть…
Около десяти часов вечера Хвостову позвонил домой премьер Горемыкин. Он сообщил, что только что получил повеление его величества о назначении его управляющим министерством внутренних дел.
— Да, я уже знаю об этом, — с нахальной небрежностью ответил Хвостов. Он даже не обратил внимания на то, что назначен не министром, а управляющим министерством. Впрочем, в ноябре он уже станет министром…
…И вот летом 1915 года он вошел в свой министерский кабинет: просторный, устланный коврами, с белыми колоннами позади огромного письменного стола, с глубокими стегаными креслами, с несколькими телефонами на специальном столе и массивной люстрой, подвешенной к центру лепного медальона.
Отпустив встречавших его чиновников, он сел в кресло и громко произнес: «Отсель грозить мы будем шведу…»
Поначалу Хвостов продолжал свою антинемецкую деятельность, хотя прекрасно понимал всю ее опасность для своей новой карьеры. Ведь теперь со всем враждебным России он должен бороться сам. Но не мог же он сразу заклать своего коня, на котором въехал наконец в большую политику. Он решил действовать осторожно. Никаких антинемецких заявлений общего характера. Целью для атак он избирает только так называемое «Электрическое общество», в котором засилье немецкого капитала было слишком явным, между тем как опасных связей наверху у этого общества вроде не было.
А главное, нужно было забирать в руки всю грозную власть российского министра внутренних дел…
Друг Хвостова Шадурский свидетельствовал, что в его характере большой бедой была склонность переоценивать свои возможности и зарываться. И еще мешала ему никогда не оставляемая им забота о чисто личных выгодах…
Зарвался Хвостов и на этот раз… Он поставил перед собой сразу две задачи: провести активную разведку всех опасных для него сил, действовавших на вершине государственной власти, и найти наиболее выгодное и надежное применение своему собственному немалому капиталу. Вторая задача была связана с первой, точнее, первая служила второй. Наконец, он собирался довести до конца разоблачение «Электрического общества». Это было уже делом принципа.
Начав разведку сил возле трона, он сразу же столкнулся с сильными препятствиями, за которыми без труда мог разглядеть своего заместителя Белецкого. Исполнив волю императрицы, Хвостов сам вручил ему все ключи от внутренней разведки, а теперь не мог получить от него необходимую полную информацию. Белецкий работал на царицу, а своего министра считал с самого начала временщиком, ибо знал, что Александра Федоровна была против этой кандидатуры и только уступила царю, получив за это его, Белецкого.
Хвостов установил, что в столице действует несколько кружков, имеющих для обделывания своих дел прямые связи с царским двором или чинами правительства. Собственно, о существовании этих кружков он знал и раньше, но теперь с большим трудом все-таки вырвал некоторые данные у Белецкого и от аппарата министерства и получил более точное о них представление. Сильно помог его друг Шадурский, которого он назначил начальником департамента общих дел.
Самым могущественным и опасным был кружок распутинский. К нему шли нити из других кружков, а главное, и к крупным финансовым воротилам. Кроме того, через разных лиц эти кружки были связаны и между собой. Это, однако, не устраняло их жестокой конкурентной борьбы.
Хвостов решил начать с распутинского кружка. Взвесив все, он вовсе не собирался его разгонять или выводить на чистую воду. У него был план добыть материал, изобличающий участников этого кружка в неблаговидных делах, и таким способом обрести власть над ними, закрыть им доступ к царской семье и затем сделать их исполнителями своих замыслов. Кроме того, он решил заняться князем Андронниковым, потому что получил данные о его связях с «Электрическим обществом».
Шадурский предупреждал его о могуществе распутинского клана, имеющего своих людей везде, и советовал не торопиться, хорошо подготовить удар. Но Хвостов резонно возражал, что, если они будут долго готовиться, об этом пронюхают распутинцы, которые есть и в министерстве. Тот же Белецкий может захотеть выслужиться перед царицей. И наконец, Хвостов заверил Шадурского, что царь будет на их стороне.
Он решил, что самого Распутина ни в чем обвинять не будет, это вызвало бы опасный гнев царицы. Он представит его в роли наивного и чистого человека, который невольно стал оружием в руках негодяев. И собирался показать царю, сколь это опасно для трона, для государства, ведущего войну.
Хвостов не мог положиться на предоставляемую ему агентурную информацию — ее было мало, и он боялся, что Белецкий нарочно снабжает его неточными сведениями. Воспользовавшись отсутствием Распутина в столице, Хвостов отдал приказ произвести тайные обыски у всех его секретарей, которые знать об этом не Должны. С помощью Шадурского были подобраны верные и опытные сотрудники, и спустя неделю в руках Хвостова были документы о многих грязных делах, проворачиваемых через Распутина. Только у одного из трех распутинских секретарей, Симоновича, было обнаружено и сфотографировано около тридцати явно преступных коммерческих дел и заготовленные собственноручные письма Распутина на имя различных государственных деятелей и крупных чиновников. Эти распутинские записки были волшебным ключом к государственным сейфам, к огромным барышам. Хвостов отдал приказ арестовать секретарей Распутина. Он считал, что распутинская шайка уже в его руках.
Немедля Хвостов отправился к Вырубовой — самой близкой к царской семье фрейлине императрицы и самой истовой поклоннице Распутина. Всеми своими связями она представляла для Хвостова грозную опасность. Он хотел заверить ее, что он не против Распутина, а хочет только охранить его от всяких проходимцев.
Ничего у него из этого не вышло — Вырубова не только не пожелала иметь с ним дело, но и дала понять, что ему не верит сама императрица.
Но Хвостов зарвался и остановиться уже не мог…
