Рейнис Сала сидел, вцепившись руками в край стола, и уже в третий раз повторял одно и то же, не сводя с меня своих заплывших, с прищуром, глаз:

— На каком основании вы обвиняете мою сестру в убийстве?

И в третий раз я повторял:

— Вы это знаете, Рейнис Сала. Не притворяйтесь, вы знаете.

Неужели он еще раз... Нет, наконец замолчал, руки соскользнули с края стола, он, должно быть, заметил, что они трясутся, и спрятал их.

Я тихо проговорил:

— Так-то лучше. Учтите, Сала: оттяжки, запирательства, всякие фокусы — вообще все не относящееся к тому, что нам нужно выяснить, вредят в данный момент не мне и не вам, а именно вашей сестре.

— Это что, очередной психологический крючок? Значит, теперь я уже обязан на него клюнуть, так? Знаем мы эти...

— Нет, Сала! Не знаете. Только воображаете, что знаете. Наивное самомнение. Не все люди...

— Не все люди мерзавцы, аминь? Угадал? Скука... Слышал еще не такие душещипательные сентенции, хе-хе!

— И на этот раз не угадали, я всего лишь хотел сказать, что не все люди одинаковы. Но об этом мы можем поспорить в другой раз, при других обстоятельствах.

— А теперь возьмем быка за рога?

— Угадали. Предварительно сообщу вам, что ваша сестра уже во всем призналась...

— И я должен свято верить, что вы не ловите опять рыбку в мутной воде, так?

— Это правда. Неправду сейчас скажете вы, если станете уверять, что не знаете об этом. Вы знаете, что в смерти Зара виновна ваша сестра, знали это еще до ее ареста и признания. Знали еще тогда, когда при первой нашей с вами встрече лгали, что двадцать шестого июня, после того как получили от Визмы Кноппе бутылку коньяка, больше не видели ни одного человека. Тогда как Расинь, не зная, что вы скрываете это от меня и почему скрываете, вообще ни о чем не подозревая, сказал мне правду.

— Ничего я тогда не знал! Догадываться еще не значит знать — к сведению жрецов Фемиды. Существенный нюанс.

— Допустим... Что вам известно об этом? — я пододвинул Сале адресованную Бредису записку с подписью «Уполномоченный».

Сала скорчил дурашливую гримасу.

— Уберите свои игрушки! Мне об этом ничего не известно.

— И про покушение на Бредиса тоже ничего не известно?

— Нет! Аминь!

— Где вы находились шестого июля около одиннадцати часов вечера?

— Шестого июля?

— Да.

— О господь в небе и дьявол в пекле! Значит, и эту пальбу вы решили пришить мне?! То-то вы к Клейн прицепились. У вас, я вижу, размах, хе-хе...

— Гражданин Сала...

— Размах у вас налицо, а сноровки нет! К величайшему вашему сожалению, тютелька в тютельку в этот день и час я обеспечил себе уж такое алиби — конфетка, доложу я вам! Вы, конечно, попытаетесь стереть мое алиби в порошок. Опровергнуть. Угадал?

— Не исключено.

— Увы, исключено! Аминь!.. Если только вы не соизволите заподозрить в преступных связях со мной высокочтимую милицию, хе-хе! Ибо: как ни прискорбно мне обмануть ваши надежды, но в упомянутое время упомянутого дня я, Рейнис Сала, к величайшему сожалению, вопреки своей воле и охоте, сиречь в принудительном порядке, содержался в отделении нашей любимой городской милиции. Тютелька в тютельку в двадцать часов милицейские орлы задержали меня в кафе «Весна» на улице Зиргу, два и, не слушая возражений, доставили в отделение. Я был под мухой, что правда, то правда. Однако все прочие выдвинутые против меня обвинения, а именно: будто я во всю глотку распевал неприличные песни и чуть ли не собирался исполнить стриптиз, — эти гнусные, ни на чем не основанные обвинения я опровергал с возмущением. Ибо пункт «а»: орать неприличную песню я не мог по той простой причине, что похабщина не в моем вкусе — можете мне не верить, но это святая истина, аминь! Если, конечно, не считать вершиной похабщины и двусмысленности арию Миньон «Ты знаешь край», которую я стал исполнять, терзаемый печалью, тоскуя в тот прохладный вечер о более теплом климате...

Поток его шутовской речи внезапно иссяк, Сала взглянул на меня, будто увидел меня впервые, и закончил резко:

— Все. Подтверждение моим словам можете получить в милиции. Еще в двадцать три часа я там столь же страстно, сколь и безуспешно, оспаривал справедливость составленного в отделении милиции протокола, прежде чем скрепить его своей подписью. У вас все?

— Когда ваша сестра рассказала вам то, что она узнала о прошлом Зара... в каком настроении она была?

Рейнис Сала провел ладонью по лицу, и быстрота этого превращения ошеломила меня — у стола сидел другой человек, будто этим движением ладони он сбросил с лица шутовскую маску.

— Сестра? — повторил он. — В каком настроении? Это вы могли бы сообразить...

— Я соображаю, но хотел бы услышать об этом от вас.

— Она была в таком отчаянии, что... Знаете, следователь, когда в отчаяние впадает бабенка, которая вообще из-за каждого пустяка восклицает «ах» или «ой», хлопается в обморок при виде мышки, — это одно дело. Но она... Моя сдержанная сестра... В ту минуту... Я не был уверен, что она не сойдет с ума... Следователь, что ее ждет?

— Справедливость...

Сала навалился на стол грудью и, не сводя с моей переносицы прищуренных глаз, прошипел:

— Как вы сказали? Повторите!

— Могу повторить: справедливость. Последнее слово всегда принадлежит справедливости, Сала.

Он навалился на стол еще больше, вытянул шею; наклонился так близко, что в лицо мне шибануло водочным перегаром, запахом табака и пота. Пересилив отвращение и не отодвинувшись, я смотрел на него. Сала шептал:

— Вы хоть соображаете, какая она, моя сестра? Никогда еще солнце на этой насквозь прогнившей земле не сияло более чистому, благородному и несчастному созданию, чем она. Вдруг узнать, какому гаду отдана ее жизнь! Вы можете это постичь? Поклониться мы должны ей за такие страдания. А вы тут сидите, философствуете да глазеете на меня, как на... Что это вы на меня так глазеете? По-вашему, это сентиментальность пьяницы, так ведь по-вашему?.. И аминь. А Белла, поймите же вы...

Он выпрямился и больше не смотрел на меня. Пошарив по карманам, достал скомканную пачку сигарет и спички.

— Можно?

Задавая этот вопрос, Сала уже делал вторую затяжку. Сметал со стола крошки табака долго и с преувеличенным старанием. Снова заговорил, не подымая глаз:

— Да, пьяницы сентиментальны, зато трезвенники... тоже хороши... Ладно, забудьте мои вопли и пьяный пафос! Подобный спектакль человек может разрешить себе только наедине с собой, а вываливать это перед другими... На фига́?

— Бросьте вы это, Сала!

— О, какое великодушие, снисходительность, даже приветливость в голосе! И к кому-у? Ко мне, к подонку, моральному уроду, шуту... Боже, какому шуту!

— А вам понравилось быть шутом, Сала. Удобная позиция. Вам не кажется, что даже слишком удобная?

— Не понимаю. Хоть убейте, на сей раз не могу постичь глубину ваших мыслей.

— Понимаете вы, Сала, великолепно понимаете! Что может быть удобнее: меня обидели, ну так стоит ли барахтаться, опущусь-ка на дно. Опуститься и пойти на дно ведь отнюдь не трудно?

— Вы провоцируете меня на трудное? На мужество, так? Трогательно! Неожиданный поворот. Уж не решили ли вы заняться филантропией, следователь, а? Повернуть мой угрюмый взгляд к «светлым сторонам жизни»? Этого вам хотелось бы, хе?

— Да. Почему бы и нет?

— Не будет ничего нового. Все уже испробовано... Скука. Эх вы, ловцы душ, милосердные самаритяне! Игра со мной не стоит свеч. В конце концов, могу шепнуть вам на ухо: вы угадали, мне хорошо в шкуре шута. Духовно и телесно... Так на кой же мне черт в угоду вам и вам подобным выкручивать да выворачивать по-новому свои суставы и свою душу?! Взять да как раз без пяти двенадцать отказаться от своих последних утех? Да, следователь, вы угадали, есть своя радость, свое удобство в мировосприятии пьянчужки, мелкого этакого нигилистика. Мелкого, учтите, куда уж мне до нигилистов с размахом, до Геростратов... Из меня такой уж не получится... Только не перебивайте!

— Я же слушаю.

— Спасибо и на этом. Ценю. Значит, крепко задумали сделать из меня голубка? Из дерьма вытащить, отвратить от греха? Не на того напали. Неужели у вас не найдется материала посвежее, поподатливее? Юнцов, подпорченных только слегка? Вот и фабрикуйте из них голубков... по своему эталону...

— Я все-таки не понимаю, чем навлек на себя вашу злобу и эти словоизвержения.

— Не понимаете? А я понял ваше затаенное желание протянуть мне ручку ангела-хранителя. Хотя бы кончики пальцев. И я хочу довести до вашего сознания раз навсегда: меня вы оставьте в покое! Меня вам не превратить в умиротворенного, раскаянного, из моих уст не услышать «аллилуйя»!

Последние слова Сала пробормотал чуть слышно, откинувшись на стуле и прикрыв глаза, будто ему вдруг захотелось спать.

— Что ж, поговорим об этом в другой раз!

— Другой раз?! Хе, следователь, неужели я еще не достаточно ясно вам выложил, что даже самые возвышенные душевные движения не сделают вашу особу для меня привлекательной — ни сегодня, ни завтра, ни через год? Аминь!

— Избегайте утверждать слишком многое! Как показывает опыт, иногда об этом приходится жалеть.

— Жалеть! Опять он за свое! Уж коль на то пошло, и я кое о чем жалею! Мне до бешенства жаль, что я был таким тупицей, тюфяком, растяпой, что не опередил Беллу! Не она, а я должен был на Пиекунских скалах столкнуть мерзавца! Мне, а не ей нужно было взять на себя работенку ассенизатора — запишите хотя бы эти сожаления в мои показания, следователь!