20
Одноэтажный особнячок, принадлежавший фруктово-консервной фабрике, в котором жили также и предыдущие ее директора, находился на окраине города, неподалеку от реки.
Когда мы подъехали, уже стемнело. С улицы особнячок был едва виден за каменной оградой и старым фруктовым садом. Лампочка у ворот позволяла прочесть надпись: Парковая улица, 7.
Калитка сада не была заперта. Мы вошли, под ногами хрустел гравий, вокруг — тишина. Поднялись на просторную, открытую террасу. Я позвонил.
Дверь отворил шестнадцатилетний сын Зара. Мальчик выглядел старше своих лет. Большие глаза глядели на меня вопросительно. Когда я назвал свою фамилию, на его лице отразилось откровенное недовольство, и я поспешил объяснить:
— Прошу извинить за беспокойство в поздний час, но нам необходимо поговорить с гражданкой Зар.
— Прошу, — сказал мальчик сухо, — зайдите сюда!
Рудольф, так звали сына Зара, провел нас в какую-то комнату, зажег свет и оставил одних.
Комната была большая, хорошо обставленная. Лапсинь был прав, здесь мы увидели «целый ворох» антикварных предметов, но размещены они были так, что не создавали впечатления загроможденности, — на двух больших стеллажах. Бронза, резьба по дереву, потускневшее серебро, как я определил наспех, просмотрев все.
Я хотел перейти к картинам, но не успел — вошла хозяйка, в черном платье, спокойная и сдержанная, как всегда. Я подумал, что Белла Зар великолепно владеет собой. То, что эта красивая женщина, предмет поклонения калниенских мужчин и нещадных пересудов завистливых женщин, пережила недавно тяжелую трагедию, выдавали только темные круги под глазами и сами глаза. Так смотрят тяжело раненные люди, которые стараются не выставлять напоказ своих страданий.
Мы поздоровались.
— Простите, мне не хочется высказывать шаблонные слова сочувствия, но поверьте, что... — начал я довольно неловко.
Белла склонила голову и ответила:
— Я вас вполне понимаю. Благодарю. Не надо слов.
— Бестактно беспокоить вас так поздно, но попытайтесь простить и это. После ранения Бредиса мне поручили дело...
— Я знаю. Прошу! Чем могу быть полезной? Не волнуйтесь, товарищ следователь, вы исполняете свой долг также и в моих интересах. Итак?
— Я должен уточнить некоторые мелочи. Разрешите спросить...
— Может быть, присядем?
Мы сели. Я рядом с ней на тахте, Лапсинь в кресло с высокой спинкой.
— Скажите, пожалуйста, в тот роковой день, находясь вместе с другими на расстоянии около ста семидесяти метров от места трагического происшествия, вы не заметили ничего необычного, подозрительного?
— Нет!
— Группа людей, в которой вы находились, не рассеивалась? Никто не удалялся?
— Нет!
— Ни одного постороннего вы не видели?
— Нет!
— Лично у вас имеются подозрения, какие люди или обстоятельства виновны в гибели вашего мужа?
— Нет... Трудно представить. Я долгое время была уверена, что это несчастный случай.
— Как по-вашему, почему покойный ушел от остального общества и один взобрался на скалу?
— Думаю, что он был выбит из колеи известиями, полученными из министерства. Зар никогда не показывал людям своего настроения. Предполагаю, что он хотел побыть один, обдумать.
— Могли ли неприятные известия нарушить его душевное равновесие? Я хочу сказать: по своему характеру он...
— Я вас понимаю. Нет, нарушить его душевное равновесие на длительный срок ничто не могло. Это был на редкость хладнокровный, уравновешенный человек... На редкость хладнокровный.
— Неизвестно ли вам что-либо о конфликтах Зара с кем-либо, об осложнениях на работе?
— Нет! Он никогда не разговаривал со мной ни о чем, относящемся к его работе. Равно как о других осложнениях и конфликтах. Нет, даже не заикался...
Я заметил, что разговор утомил ее, хотя она слушала внимательно и отвечала спокойно.
— Благодарю вас. Могу ли я теперь зайти в комнату покойного? Вы проводите нас?
— Пожалуйста. Я покажу, куда идти.
Мы вошли в прихожую. Белла Зар отперла дверь.
— Пожалуйста, здесь он работал, находясь дома, все его бумаги в ящиках письменного стола. Никто ничего не трогал. Но я не хотела бы здесь находиться. Занимайтесь, сколько вам будет нужно, я буду ждать вас в комнате, где мы только что были. Не спешите, вы не мешаете мне, я обычно ложусь поздно.
Я обвел взглядом помещение. Тот же стиль, что и в первой комнате. Современная мебель. Две картины: на одной — полнотелая обнаженная женщина во вкусе Рубенса, выжимающая воду из своих длинных красноватых волос после купания; вторая — натюрморт с рыбами и фруктами. Массивная серебряная чернильница на письменном столе. Коллекционный фарфор под стеклом на полке.
— Да-а, Зар умел жить, Такой дом... Такая жена! — восхитился Лапсинь и тут же устыдился своей вольности, с опаской покосился на дверь.
Я сел к письменному столу. Пыль... Да, здесь давно никто ни к чему не прикасался. Стол не заперт. В ящиках и на полках порядок, бумаги разложены по папкам, легко разобраться. Я принялся за них, а Лапсиню сказал, чтобы он заглянул в шкафы в глубине комнаты.
— В одном книги, — объявил Лапсинь, — в другом одежда, пальто, костюмы.
— Ладно, — ответил я рассеянно. Подумалось: «Однако я сам не знаю, чего ищу». Интересно было бы заглянуть в его переписку, но здесь одни скоросшиватели. А может быть, аккуратный Зар и письма подшил? В алфавитном или в хронологическом порядке.
Пока что я находил лишь бумаги, мало привлекавшие меня: набросок доклада, прочитанного Заром, черновики отчетов, справки с прежних мест работы, две почетные грамоты, врученные Зару за отличную работу, личные документы... Наконец-то письма! Вынул первое из конверта. Кто-то называет Зара дорогим другом, просит устроить на работу его сына Юриса; он неплохой парень, только немного взбалмошный.
Вместе с Лапсинем мы осмотрели карманы пальто и костюмов Зара, но ничего не нашли.
— Лапсинь, идемте!
Мы вышли в коридор. Откуда-то доносилась негромкая музыка, и я невольно почувствовал себя виновным в том, что нарушил покой дома, где поселилось горе.
Музыка доносилась из комнаты, где мы вначале разговаривали с хозяйкой, дверь в темный коридор была оставлена приотворенной.
Заглянув в освещенную комнату, я на миг замер у двери. Белла Зар, наверно, не заметила, как мы подошли, она сидела в кресле возле радиолы и слушала южноамериканскую песню, тихую, но полную страсти и тоски. Пела женщина, голос у нее был низкий, богатый модуляциями. Мелодия — с непривычными для нашего уха, неожиданными и резкими переходами, почти варварскими диссонансами.
Но не сама песня заставила меня остановиться у дверей; я смотрел на Беллу, на то, как она сидела, слушая музыку.
Резковатый, красно-желтый свет торшера косо падал на нее, на ее плечи, на опущенную руку с дымящейся сигаретой, на черноволосую голову, откинутую на спинку кресла... Белла была в этот миг непривычно, экзотически красива — скорее картина мастера, одаренного огненным воображением, чем реальная женщина. Красный, желтый, черный цвет. Смягченные линии рта, отсутствующее выражение прищуренных глаз, казалось, они смотрели сквозь окружающее на что-то видимое только ей, принадлежащее только ей...
Я вдруг почувствовал, что совершаю нечто недозволенное, бесчестное. Выслеживаю, чуть ли не краду.
За мной, точно так же застыв, стоял Лапсинь, я ощущал его горячее дыхание на своем затылке.
— Простите! — заговорил я, открывая дверь шире.
Она повернула голову и мгновение глядела, будто не понимая, кто обращается к ней, будто делая усилия, чтобы вернуться к действительности.
— Вы... уже закончили?
— Пока что да.
Я заглянул ей в лицо; в нем уже погасло все небудничное, что я беззастенчиво подсмотрел. Серьезное до суровости, спокойное лицо, сжатый рот, глаза без блеска, похожие на бархат. Лишь несколько теней и складок, проложенных страданием, не смогла заровнять на своем лице эта женщина.
— Еще раз простите за вторжение, нам это было действительно необходимо, — сказал я.
— Приходите всегда, когда нужно.
— До свидания.
— Всего хорошего.
Я уловил горьковатый аромат ее духов, холодная рука коснулась моей ладони.
Как только мы вышли на улицу, Лапсинь вскричал:
— До чего же она красивая! Точно... с какой-то другой планеты!
Вот и Лапсинь уловил и экзотичность и обаяние. В красно-желтом освещении с резкими светотенями Белла Зар, пожалуй, и вправду напоминала марсианку Аэлиту перед костром.
