Ленинград. Дом. Все мои
Очередь мы разыграли так: написали на трех бумажках номера, скатали эти бумажки, кинули в шапку, и каждый вытаскивал свой номер.
Первым в отпуск пойду я. Вторым — Сашка. Третий — Эрих. Он обрадовался. В июне дома лучше всего. Так мы ему и поверили. Просто в июне у его Марты кончается сессия.
Я словно бы не заметил, как прошла весенняя проверка. Сырцов цвел. Еще бы! У всех, кроме Ложкова, пятерки и четверки. Даже Ленька вытянул физподготовку на «хорошо». Не знаю, как это ему удалось. Но теперь все позади, и я могу ехать. Странная это штука — нетерпение. Мне все время казалось, что я куда-то безнадежно опаздываю, и то и дело глядел на часы, хотя катер будет неизвестно когда. Видимо, поэтому плохо сплю.
…Ощущение праздника пришло в тот момент, когда на вокзале меня остановил комендантский патруль и моряк-лейтенант проверил документы. Все в полном порядке. До отхода поезда оставался час, в кармане у меня — получка за полгода. Можно было съесть прорву мороженого.
Прошли две девушки, поглядели на меня, и одна что-то сказала другой; обе обернулись. Хорошо, учтем. Я ел мороженое, по-верблюжьи вытягивая шею из тесного воротника, чтобы не накапать на новенькую, еще ни разу не надеванную форму. Брюки у меня были отпарены до кинжальной остроты; рубашка малость давила шею, но это из-за непривычного галстука. А если чуть скосить глаза — на плечах словно весенний луг: зеленые погоны с золотыми буквами ПВ. Я видел себя как бы со стороны, и мне ужасно нравился этот парень в зеленой фуражке. Конечно, не очень солидно выглядело, что такой парень кусками хватает мороженое, но тут уж я ничего не мог поделать с собой. Полгода не ел мороженого!
Сверток со свежей рыбой я положил на полку. Вчера Эрих и Ленька поймали здоровенных лещей и дали мне с собой три штуки. Эрих посыпал солью жабры, нарвал крапивы, переложил лещей ею и сказал, что в таком виде рыба доедет благополучно. Как в холодильнике.
Мама, конечно, ахнет, увидев таких красавцев. В магазинах или на рынке нет ничего похожего.
Конечно, мне не повезло в другом. В Ленинград поезд придет в шестнадцать десять. Дома никого не будет до восемнадцати тридцати. Два часа с лишним я должен быть на улице. Правда, можно было бы позвонить маме, но я забыл ее служебный телефон, а номер заводского коммутатора не знал вовсе. В таком случае лучше всего будет поехать на завод и позвонить Коляничу из бюро пропусков.
Смотрел в окно, и казалось, что перед глазами в обратную сторону разматывается уже виденная однажды кинопленка. Год назад я видел эти же аккуратные платформы, привокзальные киоски, очереди к автобусам. Потом пошли дачные пригороды; уйма детишек, в вагоне запахло жженым — это в садах жгли прошлогоднюю листву.
Я не замечал, как в вагоне становится многолюднее. Кто-то спросил меня: «Здесь свободно?» — и я кивнул. Пожилая женщина с большой хозяйственной сумкой села напротив.
До Ленинграда было совсем близко.
— Отслужил, сынок? — спросила пожилая женщина.
— Нет еще.
— В отпуск, стало быть?
— Да.
— В Ленинград.
— А куда же?
— Это хорошо. Близко служишь. А мой вот — на Дальнем Востоке.
— Далековато, — согласился я. — Пограничник?
— Нет, связист.
— Тоже ничего, — кивнул я. — Первогодок?
— Первогодок. И время-то нынче мирное, и сам пишет, что там хорошо, а я вся извелась.
— Чего изводиться-то зря? — спросил я. — Мы не маленькие.
— Это вы для себя большие, а для нас — маленькие, — улыбнулась она и полезла в сумку. — Вот, пирожки у меня есть. Хочешь? С морковкой.
Есть мне хотелось здорово. Вокзальный буфет закрылся как раз перед моим носом: обеденный перерыв. Так что пирожок-другой оказались бы очень кстати. Взял пирожок, она сказала: бери еще — и я взял еще один. Там, в пакете, было всего пять штук. Я ел пирожки с морковкой, настоящие домашние пирожки, и слушал женщину:
— …Тайга там, пишет, такая, что наши леса перед ней вроде Летнего сада. Тигры водятся. Вон куда заехал!
Я согласно кивал в ответ: да, действительно, далековато заехал.
— Он до службы в радиотехникуме учился, Володька-то. А ты где?
— На жавоже аботал, — сказал я, прожевывая пирожок. Она поняла. — Ах, вот оно что, — на заводе! А мать, отец есть?
— А у нас нет отца, — сказала она. — Пять лет назад в поселке пожар был, он троих детишек спас, да сам обгорел. — И отвернулась к окошку.
Я с трудом проглотил последний кусок.
Мы долго ехали молча. Вдруг женщина начала торопливо собираться: сейчас ей выходить, чуть не прозевала свою остановку.
— Погодите, — сказал я и тоже встал.
Из своего пакета я вынул леща с приставшими к золотым бокам листьями крапивы.
— Вот, возьмите. Наш, пограничный. Не бойтесь, вчера вечером поймали. — Женщина не хотела брать рыбу. — Берите, берите. И бумага у меня есть, сейчас завернем.
Я вырвал из «Огонька» несколько страниц.
— Спасибо, сынок, — тихо сказала женщина. — Счастливо тебе. Как тебя звать?
— Так же, как и вашего, — ответил я.
В бюро пропусков было пусто, только какой-то парень в немыслимых клешах и клетчатом пиджаке разговаривал по местному телефону. Когда я вошел, он отвернулся, будто так я не услышу, о чем он говорит. Но я быстро догадался, что он разговаривал с девушкой. «Ну а когда же?.. Почему не сегодня?.. У тебя вечно дела…» Я ждал, ждал, а потом тронул его за плечо:
— Эй, закругляйся.
— Подождешь… Это я не тебе… Так когда же точно? Ну, как хочешь.
— Не может она сегодня, — объяснил я парню. — Не приставай.
Он со злостью швырнул трубку на рычаг и вышел, не поглядев на меня. Я поднял трубку — она была горячая: должно быть разговор у парня был долгий.
— Шестьсот тридцать шесть.
Это номер нашего участка.
— Мастера Соколова, пожалуйста.
— Слушаю.
— Николай Николаевич?
— Володька! — Колянич кричит в трубку, как оглашенный. — Володька, стой на месте — и никуда! Понял? Я сейчас.
…Колянич налетел на меня, смял, и опять я был маленьким и слабым перед ним. Он спрашивал и не дожидался моего ответа: какой судьбой? не заболел ли? надолго ли?
— Ну вот, — проворчал я, выкарабкиваясь из его рук. — Не успел приехать, а ты уже спрашиваешь, надолго ли?
— Да покажись! — Он отодвинул меня и посмотрел издали. — В глазах у тебя вроде бы что-то осмысленное появилось?
Начинается!
Он потащил меня к начальнику охраны. Может, разрешит без пропуска по старому знакомству.
Мы пересекли длинный заводской двор, вошли в цех, и вдруг у меня сладко и радостно защемило сердце.
Стояла на тумбе перевернутая чаша, и из нее бил фонтанчик, тот самый… И, как тогда, три года назад, я прикоснулся губами к холодной воде, сразу вспомнив ее вкус. С этой удивительной воды для меня начался завод, и сейчас я как бы заново переживал встречу с ним. Пил жадно: вода скатывалась по подбородку и брызгала на рубашку, на мундир, а я не мог оторваться.
Все повторялось. И грохот листогибочной машины, когда-то так ошеломивший меня, и предупреждающий звонок крана, несущего огромную заготовку, и даже запах — кисловатый запах металла — все повторялось и вернулось ко мне.
Я даже не очень огорчился, что моих ребят не оказалось на месте — они работают в вечернюю смену. Ничего, я еще приду сюда, а потом вся бригада нагрянет ко мне.
На нашем участке работали какие-то незнакомые парни; Колянич сказал — из ПТУ, очень грамотные ребята. Для меня же это были «салаги». Наверное, второй разряд всего-навсего. Вот один такой варит шов — брызги летят. Ясное же дело — далеко держит дугу.
Зато еще издали я увидел квадратную фигуру своего бывшего бригадира и учителя — дядя Леши Савдунина. Все-таки опять повезло!
— Разрешите доложить, рядовой Соколов прибыл! — сказал я. Дядя Леша улыбнулся, и глаза у него стали щелочками. В нем все было квадратным, и только глаза круглыми, да и то превращались в такие вот щелочки, когда он улыбался.
Дядя Леша протянул мне квадратную руку, и я взял ее с опаской. Обычно после его рукопожатия пальцы слипались и белели.
— Ничего, — сказал он. — Вполне.
Савдунин был неразговорчив; пожалуй, даже Эрих Кыргемаа показался бы перед ним болтуном. Он сказал два слова и опять долго улыбался, а потом все-таки спросил:
— Как?
— Все в порядке, граница на замке, дядя Леша.
— Ты его поздравь, — сказал мне Колянич. — К пятидесятилетию орденом наградили, «Знак Почета». Вчера праздновали.
Я заволновался. Знал бы, что дяде Леше пятьдесят, заранее поздравил бы. А теперь-то чего, задним числом? И подарка не сделал никакого. Впрочем, хоть это…
— Газетка найдется? — спросил я Колянича.
Он пожал плечами.
— В конторке, кажется, есть.
До конторки было далековато. Ребята-сварщики поглядывали на нас с любопытством, и я крикнул:
— Газетки у вас не найдется?
Газета нашлась. Я развернул пакет и шлепнул на газету леща. Парень, который дал мне газету, вытаращил глаза: вот это штука! Отродясь не видал таких! Я протянул леща Савдунину.
— Принимайте, дядя Леша.
— Спасибо.
— Говорят, с кашей хорошо, — сказал парень. — С гречневой. Ты сам поймал или купил?
Я смерил его самым презрительным взглядом. А ребята уже толпились вокруг нас, и каждому обязательно хотелось потыкать леща пальцем.
— Рыбу не видели, что ли? — сказал я. — А ну, снимай щиток.
— Что? — не понял парень, который дал мне газету.
— Щиток, говорю, снимай. И робу.
Он покорно снял со своей головы щиток, а я со своей — фуражку. Надел щиток. Скинул на руки Колянича мундир и натянул брезентовую робу. Спросил парня, кивнув на сварочную плиту:
— Заземлено?
— Пустой вопрос, — сказал он. Очевидно, обиделся.
Это было мое место. Парень просто не знал этого, иначе не обижался бы. Я посмотрел на деталь — старая знакомая, такие я уже варил. Я выбросил из зажима сгоревший электрод и поставил другой, четырехмиллиметровый, опустил щиток.
Обычно сварщики зажигают дугу «тычком». Но я был из школы Савдунина, что ни говори. Мы зажигали дугу, чиркая электродом, как спичкой. Я чиркнул — и сквозь черное стекло наконец-то увидел, как капли электрода начали падать в «ванну» — оплавленные края шва.
Я ничего не забыл! Я вел электрод, чуть покачивая его от кромки шва к кромке, стараясь держать дугу как можно ближе к металлу. Там опять происходило чудо, уже не раз виденное и не раз пережитое мной. Я соединил два разрозненных куска металла — и рождалась деталь, вещь.
Все!
Я откинул щиток на маковку.
Шов был ровный, чистый, ни бугорка, ни ямки.
— Как масло сварил, — сказал кто-то.
Они стояли поодаль — Колянич, Савдунин, салаги — и теперь тянулись, чтобы взглянуть: не запорол ли деталь этот нахальный солдат-пограничник? Ничего! Четвертый разряд не дают за здорово живешь.
— Трудись, — сказал я парню, отдавая щиток и скидывая робу. — Кто-то из великих сказал, что труд есть отец удовольствия. Усек?
— А ты, случайно, не из Борькиной бригады?
— Угадал.
— Вопросов больше нет. Раз треплешься, значит, из Борькиной.
Я протянул ему руку.
С дядей Лешей мы расцеловались, и опять он сказал мне «спасибо». Это было уже много для дяди Леши — «ничего, вполне» и два раза «спасибо».
Мы еще увидимся. А теперь — в конторку, к телефону, звонить матери.
В проходной меня остановил вахтер — я знал его давно, хотя не помнил ни имени, ни отчества. Он был старый, должно быть, уже пенсионер, и всегда подолгу всматривался в фотографии на пропусках. Рабочие шумели — давай, батя, быстрей, а бдительность дома проявляй, чтоб старуха к другому не ушла. Но он неспешно глядел на пропуск, потом на тебя, и только после этого кивал — проходи! Я тоже всегда злился на него. И теперь он снова остановил меня.
— Что в пакете?
— Токарный станок.
— Раскройте пакет.
Я посмотрел на пакет. Зачем нам один лещ? Ладно, батя, держи! Такую продукцию на нашем заводе еще не выпускают. И вышел за проходную.
У Колянича сегодня партбюро, он придет домой позже. На улице я остановился и огляделся. Доску почета перенесли на другое место, поближе к проходной. Я пробежал по ней глазами и увидел четыре смеющиеся физиономии: Борька Тамарченко, Валерка Кусков, Сенька Левенфиш, Витька Пономарев. Я подмигнул им. Ничего! Через год придется вам потесниться, дорогие мои! Я тоже хочу улыбаться с Доски рядом с вами.
* * *
Утром мои ушли на работу, и я ничего не слышал. Все-таки великая штука — привычка: я не спал ночь, свалился к утру, а проснулся оттого, что луч солнца добрался по стене до моего лица и мне стало жарко.
Солнце появлялось в нашей квартире около часа дня. Это было непростительно — так долго спать, да еще в отпуске!
На столе лежала записка: «Вся еда в холодильнике. Будем в шесть. А ты начал храпеть, как настоящий мужчина». Какая там еда! Я наспех выпил холодного чая и выскочил на улицу. Конечно, в общежитии Зои нет, она на работе. Но там могут сказать, где она сегодня работает.
— А я почем знаю где? — сердито сказала дежурная. — Подожди до вечера, придет твоя Рыжова.
— Может, кто-нибудь другой знает? — тоскливо спросил я. — Ну, может, кто-нибудь из ее бригады здесь есть? Или подружки.
Дежурная поглядела на мои погоны и смягчилась. Показала, как пройти к коменданту общежития. И через несколько минут я ехал с Московского на улицу Марата: Зоя работала там.
На улице Марата в лесах стояло домов десять. Я подходил, задирал голову и кричал:
— Бригада Рыжовой здесь?
— Нету!
На лесах восьмого дома вообще никого не было. Я прошел во двор, заваленный строительным мусором, — никого. Поднялся по лесам, заглядывая в распахнутые окна. Квартиры еще пустовали: дом отделывали после капитального ремонта.
Второй, третий, четвертый этаж… Мне послышались голоса, и я пошел на них. Где-то спорили; голоса становились все громче и громче; я догадался, что люди собрались в пустой квартире, — и вдруг явственно донесся Зойкин голос:
— Хватит галдеть. Давайте дело говорите.
Собрание у них, что ли?
И опять Зойка командует:
— Я и говорю дело. Нужен им твой сервиз. Приемник с проигрывателем надо покупать, вот что. Те же сто шестьдесят рублей.
Нет, не собрание. Либо подружка выходит замуж, либо кто-то из ребят женится. Я подошел к окну и увидел Зойку.
Я увидел ее сразу, хотя здесь, в пустой комнате, было человек десять или двенадцать. Девчата сидели на полу, на газетах, и перед ними были бутылки с кефиром и бутерброды, это я тоже заметил сразу. Им было жарко, девчонкам — они скинули куртки и сидели в лифчиках или майках, и Зоя тоже была в белой, плотно облегающей майке.
— Можно войти? — спросил я.
Они завизжали, как будто в окне появился какой-нибудь динозавр, и кинулись к своим курткам, только Зоя спокойно глядела на меня, словно не веря, что это ей не снится. Потом встала, медленно подошла к окну и поднялась на подоконник. Я снова видел ее серые, в разбегающихся лучиках большие глаза.
— Здравствуй.
Я был на лесах, а она на подоконнике. Ей пришлось нагнуться, чтобы поцеловать меня. Я легко приподнял ее, поставил рядом с собой, и она снова оказалась маленькой. Совсем мальчишка в брюках и майке. А девушки уже высунулись и пялили на меня глаза. Одна из них спросила:
— Это который? Володя или Саша?
— Володя, — ответила Зойка. — С ума можно сойти!
— Лучше оденься, бесстыжая, — сказала другая. — Парень и тот краснеет, а ей хоть бы что.
Наверно, я действительно стоял красный, и глазастые девчонки сразу засекли это. Но Зойка, казалось, ничего не слышала.
— Ты в отпуск?
— Да. На десять дней.
— Нагуляетесь, — заметили девушки, — за десять дней.
— Идем к нам, — сказала Зоя. — У нас перерыв.
Я тоже сел на газету, и Зойкина бригада расселась рядом. На меня глядели, глядели во все глаза. «А мы ваши письма читаем. Вы красиво пишете!» — «Кефирчику не желаете?» — «А что же вы Сашу с собой не взяли?»
Но я поворачивался к Зое и не узнавал ее. Она была какая-то незнакомая. Растерянная, или задумчивая, или обеспокоенная чем-то. Мне стало тревожно. Почему она стала такой, едва появился я? Что случилось за эти несколько минут? «Так налить вам кефирчику?»
— Нет, спасибо, — сказал я. — Мне-то вообще пора.
— Хорошо, — кивнула Зоя. — Встретимся вечером. Я подойду к твоему дому в восемь.
Мне надо было ждать пять часов.
Мама расстроилась, когда я начал одеваться. Это еще куда? Колянич хмыкнул. Сама же вчера говорила: «Как ты вырос!»
* * *
Мама сказала:
— Но не в первый же день!
— Уже второй, — поправил ее Колянич. — Передавай Зое привет. По-моему, ничего девушка. Боевая.
— Конечно, если влезает в окно к незнакомому человеку, — заметила мама.
Я чмокнул ее в щеку и подмигнул Коляничу. Все правильно! Не надо меня ждать. Было уже без пяти восемь. Я выскочил на улицу. Зойка стояла там и ждала меня.
— Пойдем, — кивнул я. — Будем ходить. Я же помню — ты любишь ходить. — И взял ее под руку.
Там, на прожекторной, я часами представлял себе, как мы встретимся, — и все равно даже куда более яркие представления померкли перед этой вот минутой. Померкли, хотя не происходило ничего особенного: мы просто шли, и люди обгоняли нас, и никто не обращал на нас внимания, разве что только идущие навстречу офицеры, которым я отдавал честь.
Зойка казалась по-прежнему задумчивой или чем-то обеспокоенной, и чувство тревоги не покидало меня. Все разговоры впереди. А мне хотелось, чтобы они уже кончились.
— Как ты все-таки решила? Едешь?
— Да. Через две недели.
— Так быстро? Ты же писала — осенью.
— Оказалось, можно раньше… Тебе отпуск дали просто так или…
— Не просто так. Где ты будешь там жить?
— Это не проблема, Володька. Важно, не где жить, а как жить. Я иначе не могу. Жаль, что ты этого не понимаешь.
Мы вышли к Неве у Володарского моста. Но реке буксиры тянули огромный плот. Вились чайки, вскрикивая протяжно и печально, будто жалуясь, что буксиры и плот мешают им ловить рыбу. В этот вечерний час народа было немного. Мы шли по набережной, и Зоя сказала:
— Конечно, Ленинград — это Ленинград. Я буду приезжать сюда, ходить по театрам, Эрмитажу, просто по Неве. Все это мое и во мне останется. Но иначе я не могу. Ты думал когда-нибудь о старости?
Этого еще только не хватало — думать о старости!
— А я однажды подумала. Пришла к нам в общежитие старая женщина. Рассказывала, как строила Комсомольск-на-Амуре, потом воевала, потом опять строила — в Минске. Я смотрела на нее и, хочешь верь, хочешь не верь, видела, что она молодеет! Я хочу быть молодой в старости.
Потом, после, я вспоминал длинный путь от Володарского моста, через весь Невский, к Академии художеств, и потом дальше, дальше — на Петроградскую, на другой конец города, к приморскому парку Победы, — вспоминал и думал: мы больше говорили или молчали? Иногда молчание было долгим. Зоя нарушала его первой.
— Так за что же тебе дали отпуск?
— Было одно дело… Я не могу рассказывать. Все-таки граница.
— Ты по-прежнему хвастунишка, д'Артаньян?
— Считай как хочешь.
— Я никак не могу понять: что же в тебе переменилось?
— Мама говорит — подрос вроде бы.
— Нет, не то.
Опять долгое молчание.
— Когда ты появился, я перепугалась до смерти. Сегодня с утра думала о тебе и ругала себя последними словами, что никак не соберусь сесть за письмо. И вдруг — ты. А Саша не приедет?
— Приедет. Он успеет тебя проводить.
Она быстро повернулась ко мне.
— Правда?
— Ты обрадовалась, — заметил я.
Уже начались белые ночи. В парке остро пахло сиренью. Сирень цвела буйно, и небо тоже было сиреневым — в разметавшихся облаках, освещенных невидимым с земли солнцем.
Да, Зоя обрадовалась, что Сашка будет здесь и успеет ее проводить. Она не могла скрыть это или даже не пыталась скрыть. Почему? Опять это «почему»? Ведь она в глаза Сашку никогда не видела!
— Почему ты обрадовалась?
— Ты хочешь откровенно?
— Конечно.
— Тогда сядем. Я устала.
Она села на скамейку, скинула туфли.
— Я не знаю, как это можно объяснить… Ты читал его письма?
— Нет.
— Хочешь почитать? У меня они с собой.
— Темно, — сказал я. Мне вовсе не хотелось читать его письма. И тогда, когда он сам показывал мне, и теперь тоже.
— Он много пишет. И я увидела огромного человека, понимаешь? Не очень счастливого пока, но сильного, уверенного, ласкового. Он похож?
Из сумочки она достала небольшую фотографию. Сашка был еще в штатском. Воротник клетчатой рубашки расстегнут, пиджачишко обтягивает плечи.
— Не очень. У него глаза большие. И светлые. А здесь — черные. Фотография все-таки.
А я и не знал, что он послал Зое свою фотографию!
— Это неважно. Понимаешь, я совсем не жалею его. Горький говорил, что жалость унижает человека. Но мне хочется, чтобы ему лучше жилось. Можно я тебя спрошу кое-что?
— Спрашивай.
— И тоже — честно?
— Да.
— Он добрый?
— Добрый. Обычный.
— Он хороший товарищ?
— Нормальный. Наверно, бывают лучше.
— Вот и все, — сказала Зоя. — Значит, я не ошиблась.
— В нем?
— И в тебе, — тихо засмеялась она. — Я подумала, если ты начнешь его ругать, я встану и уйду.
Я больше не держал ее под руку. Зойка была далеко-далеко от меня. Значит, я не сильный, не уверенный, не ласковый, не добрый и не хороший товарищ.
— Не надо так, — покачала головой Зоя. — Он очень взрослый, Володька, а ты — мальчик. Может быть, ты будешь лучше его, но потом. Он твердо знает, что ему надо в жизни, а ты еще учишься жить.
— Ладно, — сказал я, — больше не будем об этом (Сашка сказал бы «об этим», — подумал я). Ты молодчина, что выложила все сразу. И вообще…
Она попросила не провожать ее. Я остановил такси, и Зойка уехала. Она будет звонить. Я шел домой пешком и думал, что я действительно мальчишка, потому что до сих пор все в жизни мне казалось простым и ясным.
Мои не спали.
Мать читала, а пепельница перед ней напоминала ежа — оттуда, как иголки, торчали десятки окурков. Колянич был на кухне и вырезал из корня какое-то чудище, помесь козла со слоном. Это его хобби — вырезать из корней всякие штуковины.
— Наконец-то, — сказала мама, вглядываясь в меня. — Ужинать будешь?
— Завтракать, — поправил я.
— Все влюбленные обычно постятся, — сказал из кухни Колянич. — У Володьки же правильное отношение к любви.
— Никакой любви нет, Колянич. Всё мои выдумки. Поэтому давай, мать, котлеты.
Мама возмутилась: «Что произошло? Значит, эта девчонка просто дурила тебе голову?» Сейчас она обиделась за меня. «Конечно, ждать, пока солдат вернется, не очень весело. Но ведь другие-то ждут!» Колянич вышел из кухни со своим козло-слоном и спросил:
— Выпьем с горя, где же кружка?
— Нет, — сказал я, — все правильно.
Мне было немного печально и легко. Очевидно, всегда легко, когда все правильно.
