Глава третья
На земле и под землей
Снег выбелил грязные улицы. Стояли небольшие морозы — дышалось легко, снег поскрипывал под ногами. Карл Кремер, владелец ювелирного и комиссионного магазина на фешенебельной улице Капуцинов, не спеша шел по Центральному бульвару. Дело его процветало. Он был известен как человек с размахом, ибо платил на один–два процента больше, чем на “черном рынке”. За короткий срок молодой Кремер завоевал широкую клиентуру, поставлявшую товары их фирме. С помощью секретаря губернатора, которому для укрепления дружественных отношений пришлось подарить золотые часы, Кремер получил роскошную квартиру.Итак, все шло хорошо. Старший приказчик магазина Кремера — Михайло Фостяк хвалился, что здорово прижал короля “черного рынка” Модеста Сливинского и скоро приберет к рукам всю комиссионную торговлю в городе.
— Этот Сливинский пусть балуется картинками, — посмеивался Фостяк в компании дельцов. — А попытается сунуть свой поганый нос в наши дела, ему головы не снести…
Пан Модест пожаловался Менделю на незаконные действия фирмы Кремера, который переманивает его клиентуру. Но штандартенфюрер иронически спросил его:
— Пан Сливинский был хоть раз в особняке губернатора? Не приглашали? А вот господин Кремер чуть ли не каждую субботу бывает у губернатора. И к нему благосклонна сама госпожа Ирма фон Вайганг… Понятно? Ну, а если понятно, какого черта вы морочите мне голову?
Модест Сливинский вспомнил древнюю истину, что против силы даже вол не потянет, и смирился, решив значительно расширить операции с картинами — тут он и поныне оставался монополистом.
Карл Кремер не спешил — обдумывал донесение, которое сегодня Фостяк передаст Богдану. Вчера губернатор в его присутствии позвонил коменданту и приказал усилить охрану военных складов на окраине города. Оказывается, там сейчас сконцентрированы огромные запасы горючего для самолетов, действующих против Сталинграда. Кроме того, на склады поступило теплое обмундирование для солдат и офицеров Восточного фронта; с будущей недели его начнут отгружать воинским частям.
Склады следовало бы поднять в воздух именно сейчас, но как это сделать? Охраняют их отборные части эсэсовцев. Через колючее проволочное заграждение пропущен электрический ток. Но ведь там горючее для самолетов, которые сбрасывают бомбы на Сталинград… Склады эти во что бы то ни стало надо уничтожить!
Богдан пришел около двенадцати, когда в магазине было полно людей. Сняв с вешалки сданное на комиссию пальто, Фостяк пригласил Стефанишина в примерочную. Богдан обносился, и хлопцы обещали ему подобрать что-нибудь приличное, хотя на его богатырскую фигуру найти что-нибудь подходящее было нелегко. К счастью, пальто подошло. Через несколько минут Богдан вышел из магазина, оглянулся и направился в сторону Люблинского базара. Полы его нового пальто разлетались. Богдан торопился сообщить друзьям о складах с горючим и обмундированием.
Люблинский базар — оживленнейший уголок города. Снег, смешанный с грязью, образует здесь липкое болото. В центре — деревянные ряды, сбоку, в стороне, — “раскладка”. Тут можно купить все, начиная от бронзовых канделябров и сентиментальных французских романов и кончая “почти новыми” сапогами.
Сразу за базаром — длинный ряд всевозможных мастерских. Тут ремонт примусов и кастрюль, портновские и сапожные мастерские и парикмахерские, “забегаловки”, где из-под полы завсегдатаям отпускают самогон стаканами. Дельцы в потрепанных пальто и черных шляпах, крестьяне в домотканых свитках, музейные пани в старомодных манто, полицаи, неопрятные, с подведенными глазами проститутки…
Богдан купил на базаре несколько немецких эрзац-сигарет и направился в мастерскую, над которой на огромном фанерном щите горел неестественным красным пламенем примус. В углу полутемного помещения, заваленного ведрами, кастрюлями, ковырялся человек в замасленной одежде. Около него топталась бабуся с дырявой кастрюлей.
— Завтра, бабушка, сделаем, — говорил ей человек, поблескивая живыми глазами. Круглое лицо его, обрамленное короткой бородкой (не поймешь, бородка ли это или человек просто давно не брился) немного вытянулось от нетерпения. — Сегодня нельзя, бабушка. Завтра заберете кастрюлю, как новая будет.
Когда старушка, наконец, ушла, мастер набросил на дверь крючок и обернулся к Богдану.
— Я же предупреждал — ко мне лишь по неотложным делам!
Богдан сел на табурет.
— Именно неотложное и есть, Евген Степанович.
— И не Евген Степанович я, а Василь Петрович, и не Заремба, а Воляпюк, — поморщился тот. — Когда я вас научу?..
— Так мы же одни, Евген…
— Василь Петрович! — перебил Заремба. — Привыкать надо, а то сболтнешь где-нибудь нечаянно.
— Ладно. Я только что из магазина. Есть очень сажное сообщение…
Выслушав его, Заремба посидел минутку молча.
— Трудная задача, — вздохнул он. — Не под силу нам. Голое место, к складам не подползешь. Подстрелят, как куропатку…
— А если подъехать на машине — вроде бы получить что-то? — предложил Богдан. — Будто бы из какой-то воинской части. Документы приготовить, ну и…
— Эсэсовская охрана, — покачал головой Заремба. — Они на этом зубы съели. И где ты найдешь образцы документов?
— Можно попытаться… напролом, — не сдавался Богдан.
— Тебе не подпольщиком быть, а разбойниками командовать! — вскипел Заремба. — Вот так всегда: как черт в воду. Не выйдет! Рисковать можно, когда есть хотя бы одна сотая процента надежды. А тут и этого нет.
Богдан помрачнел.
Заремба развернул газету, вытащил селедку, луковицу и полбуханки хлеба.
— Давай присоединяйся…
Вдвоем они быстро съели селедку. Богдан закурил. Стоял у окна, наблюдая, как дворники расчищают улицу, сбрасывая снег в люк канализации. Внезапно чуть ли не подпрыгнул.
— Идея! — крикнул он вдруг. — Евген Степанович, идите-ка сюда!
— Не Евген Степанович… — начал было тот, но, увидев возбужденное лицо парня, спросил: — Чего тебе?
— Посмотрите. — Богдан указал на дворников.
— Ну и что?
— Канализация…
— Ну, канализация…
— А ведь склады на территории города, понимаете?
— Не пойму…
— Если там проходит канализация, то через нее можно пробраться на…
— Постой, постой, — потер лоб Евген Степанович, — а ведь это и впрямь идея!
Богдан сел на перевернутое ведро, вынул еще сигарету. Закурил и спросил:
— Вы Илька Шкурата не знали? — Заремба покачал головой. — Он со мной вместе заканчивал школу, сейчас где-то на фронте воюет. В двух кварталах от нас жил. Так вот, его отец — большой специалист по канализации. Илько, бывало, говаривал: “Батько знает там ходы лучше, чем улицы в городе”.
Заремба поднял на Богдана глаза.
— Над этим стоит подумать, — сказал. — Может, это и есть та сотая часть процента. А старик Шкурат надежный?
— Вполне! Хотя, — вспомнил, как тот когда-то драл Богдану уши, поймав в саду, — сухарь и, кажется, эгоист… Но возможно, это субъективно…
— Добро, я расспрошу про него, — перебил Заремба. — Теперь беги. В восемь буду у вас.
Шкурат сидел за столом и посасывал почерневшую от времени трубку. Когда Заремба объяснил все начистоту, старик сдвинул мохнатые брови и сказал:
— Согласен. — Долго набивал трубку, пустил под потолок струйку едкого махорочного дыма и добавил: — Но ведь гитлеровцы кое-где завалили люки…
— Много выходов в районе военных складов? — спросил Евген Степанович.
— Если не завалили, выйдем! — ответил старик.
Был намечен следующий план диверсии. Из партизанского отряда Дорошенко доставить взрывчатку. Это задание поручили члену организации — ветврачу, имевшему возможность легально выезжать из города. К этому времени Шкурат должен был обследовать входы в канализационную систему в районе военных складов, а Богдан — добыть для трех участников диверсии электрические фонари, резиновые сапоги и ватники.
Через три дня ветврач привез из отряда тол. Шашки, похожие на мыло, лежали в чемоданчике, и Богдану не верилось, что в этих желтоватых кубиках таится адская разрушительная сила. Заремба научил его прилаживать капсюли. Пришел Шкурат. У него была сумка с едой. Посидел, пососал трубку, потом бросил:
— Пошли…
До условленного места добирались поодиночке. Уже совсем стемнело, когда сошлись на безлюдной улице. Шкурат поднял крышку люка и полез первым. За ним спустился Заремба. Богдан осторожно оглянулся и стал опускаться в люк. В соседнем доме громко хлопнули двери, послышались чьи-то голоса. Богдан спрыгнул и опустил за собою люк. Внизу уже мерцал фонарик-Богдан шел за Шкуратом. Старик двигался легко, опираясь правой рукой на короткую палку, а левой касаясь стены канализационной трубы. Все ему здесь было привычно; он не обращал внимания даже на зловонную жидкость, которая противно чавкала под ногами.
— Ничего, привыкнете, — бросил он, заметив, как Заремба и Богдан затыкают носы.
И действительно, притерпелись, постепенно тошнотворные запахи перестали их мучить, но идти было по-прежнему трудно. Пот заливал Богдану глаза, сердце колотилось так, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Сколько же они прошли? Кажется, еще шаг — и силы иссякнут…
Шкурат остановился.
— Отдых, — сказал. — Дальше будет тяжелее.
— А я думал, хуже быть не может, — вздохнул Богдан.
Заремба молча оперся на стену, стараясь избавиться от нестерпимой боли в пояснице. Богдан видел, как дрожат у него колени. “Да, — подумал юноша, — как-никак возраст дает о себе знать… Мучается, а молчит… Из железа человек!”
Богдан осветил фонариком циферблат и свистнул: целый час уже бредут они. Сколько же еще? Он присел на корточки, опустив на пол мешок с толом. Отдыхать так отдыхать: ежели впереди еще труднее — значит, надо собраться с силами.
Прошли еще метров пятьсот. Ход постепенно суживался; Богдан двигался, опираясь руками на настил, поросший какими-то лишаями. К счастью, становилось суше, жижа уже не чавкала под ногами.
Шкурат опять подал знак остановиться. Ход раздваивался. Старик вынул из кармана бумажку, долго разглядывал ее, недовольно хмыкал.
— Подождите здесь, — сказал и повернул налево.
Через несколько минут вернулся, пятясь назад. Помолчал немного, снова вытащил бумажку.
— Дела наши усложняются, — сказал. — Там завал…
Заремба придвинулся к старику.
— Как же быть?
— Попробуем в обход. Это дальше, и путь хуже, но ничего не поделаешь…
Шли еще с полчаса. Вдруг Шкурат погасил фонарик. Поднял руку, призывая к вниманию.
— Гасите свет! — прошептал. — И тише!
Бесшумно шагая, добрались до поворота. Впереди мерцал слабый огонек.
— Там кто-то есть, — прошептал Богдан. — Подождите здесь, я пойду вперед.
Опустив на землю мешок, он вытащил из кармана пистолет и двинулся по направлению огонька, который проступал все явственнее. Скоро Богдан понял, что это свет от фонаря. Подняв пистолет, он сделал еще несколько бесшумных шагов, потом лег на пол и пополз. Услышав голоса, на мгновенье замер. Потом заглянул за угол.
Узкая, точно склеп, пещера. Фонарь, подвешенный к сырому потолку, освещал мужчину и женщину, которые сидели на сбитом из неструганых досок лежаке. Несколько книжек, кастрюля, миска. Рядом с фонарем свешивалась полотняная торба.
— Руки вверх! — крикнул Богдан. — Не двигаться!
— Ой! — испуганно воскликнула женщина. Мужчина, сидевший рядом с ней, медленно поднял вверх худые, белые руки.
За спиной у Богдана уже тяжело дышали Заремба и Шкурат.
— Кто такие?
— Не трогайте нас, — сползла с лежака и упала на колени женщина. — Мы бедные люди, не делаем ничего плохого.
— Кто вы? — повторил свой вопрос Богдан.
— Это мой муж, Арон Чапкис, — плакала женщина, — а я его жена. Не трогайте нас, мы бедные евреи, и ничего у пас нет.
— Прекрати! — вдруг злобно воскликнул мужчина. — Мне не страшно, стреляйте! — рванул на запавшей груди грязную сорочку, дико сверкнул глазами. — Стреляйте!
Заремба сказал:
— Спрячь оружие, Богдан. А вы успокойтесь, никто не собирается вас убивать.
— Не трогайте нас, господа, — рыдала женщина. — Мы и так не знаем, на каком свете живем…
— Замолчи, Циля! — набросился на нее муж. — Не унижайся!
Заремба сел на ящик, заменявший стул. Женщина отшатнулась от него и прижалась к ногам мужа. В свитере с порванными рукавами, небрежно причесанная, с изнуренным лицом и бескровными губами, она казалась выходцем с того света.
— Успокойтесь, — ласково промолвил Заремба. — Мы — ваши друзья.
Евген Степанович помог мужу уложить женщину на постель, укрыть ватным одеялом.
— Давно здесь скрываетесь? — спросил Заремба.
Арон сидел на лежаке, опустив костлявые руки на колени. Он смерил Евгена Степановича долгим взглядом и спросил:
— Кто вы такие? Как сюда попали?
— Люди… — усмехнулся Заремба. — А попали, потому что нужно…
— Тут никому ничего не нужно, — утомленно сказал Чапкис. — Тут лишь мы и крысы…
— Давно скрываетесь? — снова спросил Заремба.
— Год…
— Год?! — переспросил Богдан. — И все время тут?
Чапкис кивнул. Была в его позе, в безвольных движениях, в голосе такая безнадежность, точно человек давно уже отрекся от всего живого, но живет потому, что искра жизни все еще тлеет в истощенном организме.
Богдан ужаснулся. Год в сырой, вонючей пещере, где можно стоять, лишь согнувшись… Год без света, чистой воды, воздуха, тепла…
— А как же с продуктами?
— Там, — мужчина показал вверх, — осталась подруга Цили. Она, когда удается, спускает нам немного еды…
Заремба посмотрел на пустой мешочек.
— Когда вы ели в последний раз?
— Два дня назад, — ответил Чапкис. — Должно быть, у Зои, — снова показал вверх, — ничего не нашлось.
Шкурат уже развязывал мешок. Вынул хлеб и сало, разделил на дольки головку чеснока.
— Ешьте, дорогие мои, — положил все на большой ящик. — Ешьте, не бойтесь.
Мужчина пододвинул дары незнакомцев жене. Горькая гримаса пробежала по его лицу, когда увидел, как жадно набросилась она на пищу. Сам, уставившись в стену, жевал лениво, казалось, даже неохотно. Заремба налил ему немного спирта. Поморщившись, тот выпил.
— Вообще-то я не пью, — виновато сказал он, — но ради такого случая. Спасибо вам за все, пребольшое спасибо…
Потом Чапкис рассказал, как год назад, когда начались массовые расстрелы евреев, он попытался организовать в гетто сопротивление. Но руководители общины стали обвинять его в провокации. Каждую минуту его могли выдать. Пришлось бежать. Сначала думали пробраться по канализационной системе за город, но ничего не получилось. Пришлось отсиживаться здесь, рассчитывая на помощь Зои…
— И что же вы тут делали? — вырвалось у Богдана.
Чапкис пожал плечами.
— Прятались, — сказал безразлично. — Циля еще обучала меня испанскому. Она ведь окончила университет…
— И не пробовали даже выйти наверх? — спросил с невольной резкостью Богдан.
— По ночам я изредка рискую ненадолго выходить. Жена очень боится за меня…
— И медленно умираете в этой грязной дыре! — снова воскликнул Богдан.
— Извините меня, — вмешалась женщина, — но ведь там у нас нет ни капли надежды. А тут можно выжить.
Богдан от волнения вскочил и больно ударился головой.
— Так тебе и надо, — засмеялся Евген Степанович. — Не горячись!
Он положил руку на худое колено Чапкиса и сказал:
— Помирать очень просто. Для этого не нужно ни большого ума, ни силы воли. А ежели, скажем, предложим вам другой вариант? Хотите, мы переправим вас в партизанский отряд?
— В лес! — поднял голову Чапкис. Глаза его заблестели. — Я сплю и вижу во сне лес! Зеленая трава, цветы, пахнет сосной… И белые облака на синем небе… Мы уже год не видели солнца…
Заремба подозвал Шкурата.
— Дайте-ка вашу бумажку. — И развернул ее перед Чапкисом. — Это приблизительный план канализационной сети. Пунктиром обозначена территория военных складов. Вы знаете, где они?
Чапкис кивнул, а потом спросил:
— Вам надо выйти к складам? Туда есть один лишь выход, остальные завалены. Вы спросите, почему уцелел этот ход? Фашисты его просто не заметили. Вот здесь, — Чапкис ткнул пальцем в чертеж, — около нефтехранилища, стоял когда-то сарай или дом. Его разрушили, и битый кирпич завалил крышку люка. Потом все заросло бурьяном.
— Откуда вы это знаете? — удивился Заремба.
— Раньше я был более любопытным, чем сейчас, — горько усмехнулся Чапкис. — Я знаю в этом районе все выходы из-под земли…
— Так, так… Говорите, возле нефтехранилища… — задумчиво протянул Евген Степанович. — А внутренняя охрана там имеется?
— Разрешите клочок бумаги, я вам все начерчу, — волновался Чапкис, орудуя карандашом. — Это — люк. Он рядом с нефтехранилищем. Здесь пост внутренней охраны. Справа — склады. Второй пост вот здесь. За ним барак, где живет охрана.
— Послушайте, вы же молодец! — воскликнул Заремба. — И как вы все это заметили?
— Лежал в бурьяне и смотрел. Когда сменялся караул, они проходили совсем рядом. Много бы я отдал тогда за автомат с полным диском…
— А теперь? — спросил Богдан.
— И теперь! — решительно промолвил Чапкис. — Если возьмете, я пойду с вами.
— А дойдешь? — Богдан давно не слышал, чтобы Заремба говорил так сердечно. — Слаб ты…
— Дойду. Тут не так уж и далеко.
— А для чего, понимаешь?
— Догадываюсь, — пяло улыбнулся Арон.
— Тогда слушай. Нам нужно взорвать склады, чтобы вес полетело ко всем чертям!
Женщина беззвучно заплакала. Муж начал утешать ее. Заремба, тихонько посоветовавшись о чем-то со Шкуратом, обратился к ней:
— Выслушайте меня, пожалуйста. С вами останется этот товарищ, — показал на Шкурата. — Он сделал свое дело, и теперь его заменит ваш муж. Поймите, Арон становится бойцом! Не волнуйтесь, мы вернемся. Арон покажет нам дорогу, и никакая опасность ему не грозит.
Евген Степанович поднял мешок с толом. Циля упала и обняла ноги мужа. Тот молча отстранил ее и двинулся в темноту…
Шел третий час ночи, когда Чапкис остановился и осветил кирпичный колодец. Тяжело дыша, он прислонился к сырой стене и зажмурил глаза.
— Глотни! — протянул ему флягу Заремба.
— Не надо, — отвел руку. — Сейчас пройдет…
Вверх отвесными ступеньками поднимались ржаные металлические скобы. Отдышавшись, он ловко полез по ним. Тихо звякнула крышка люка, и сразу же потянуло свежим воздухом. Фонарик мигнул. Заремба поправил на плечах мешок и схватился за скобы. За ним полез Богдан.
Они притаились в зарослях бурьяна. Слева в сотне метров от них высились цистерны нефтехранилища, правее темнели длинные двухэтажные строения складов.
— Хорошо, что опустился туман, — обрадовался Евген Степанович. — Где пост внутренней охраны?
— За цистернами, — ответил Чапкис.
Евген Степанович задумался. Богдан и Арон ждали его решения.
— Понимаешь, Богдан, — шепнул Заремба, — надо, чтобы взрывы произошли почти одновременно.
— Понимаю… Вы возьмите на себя склады, а я — нефтехранилище, — предложил Богдан. — Там буду ждать вашего сигнала. Вы поджигаете шнур, возвращаетесь к люку и оттуда два раза помашите фонарем. Если даже заметят, не страшно. Мой шнур сгорит за полторы минуты, они и не успеют сообразить, что к чему, как раздастся взрыв.
— А ежели у меня не получится?
— Тогда стреляйте. Отстреливайтесь и отступайте к канализации.
Евген Степанович исчез в бурьяне. Богдан, приказав Чапкису в случае малейшей опасности бежать через канализацию, бесшумно пополз к нефтехранилищу.
Да, туман был очень кстати! Даже в нескольких метрах ничего нельзя было разобрать. Только по запаху нефти Богдан и догадался, что достиг цели. Под прикрытием цистерн он почувствовал себя увереннее. Выложил тол, приладил шнур, приготовил зажигалку и приподнялся, чтобы не пропустить сигнала.
В гнетущей тишине звонко тикали на руке часы. Богдан поднес циферблат к самым глазам — пошла уже десятая минута с того момента, как он расстался с Зарембой. “Пора бы уже…” — подумал Богдан.
Прошло еще несколько минут. Вдруг Богдана потрясла мысль, что сигнал давно уже был, но он не заметил его. От этой мысли его бросило в озноб. Он решил: если сейчас там раздастся взрыв, он подожжет шнур у самого капсюля… Но взрыва не было. Снова посмотрел на часы. Прошло уже двадцать минут. Неужели что-нибудь случилось?..
Богдан не знал, что предпринять. Решил ждать еще три минуты, а когда они миновали, добавил еще три… Наконец, окончательно изнервничавшись, он уже решил больше не ждать, но в этот миг одна за другой мелькнули две робкие полоски света. Накрыв полой ватника зажигалку, Богдан зажег шнур и короткими перебежками бросился к люку: теперь все равно, пускай замечают! Конечно, его заметили. Не успел он добежать к своим, как длинная автоматная очередь разорвала тишину и пули пропели над головой.
— Ложись, дурень! — услышал Богдан голос Зарембы. Но пьянящая радость кружила голову. Богдан встал во весь рост, погрозил кулаками в сторону цистерн и что-то громко крикнул.
Снова затрещали автоматы. Богдан бросился к люку. Оттуда торчала голова Зарембы.
— Давай, бешеный! — крикнул он.
Спускаясь, бросил последний взгляд на склады. Темное небо покрылось красным заревом…
Когда достигли “базы”, как окрестил Заремба пещеру Чапкиса, шел уже шестой час утра. Решили пока отсиживаться здесь. Сейчас гестаповцы и полицаи рыщут по всему городу. Лучше выйти между седьмым и восьмым часом вечера, когда стемнеет и можно будет успеть добраться домой до наступления комендантского часа.
Улеглись спать. Богдан долго ворочался с боку на бок. Евген Степанович толкнул его кулаком.
— Спи!
— Между прочим, — прошептал Богдан, — почему вы так задержались тогда возле складов?
— Я решил взорвать средний, чтобы от него загорелись и другие. Пристроился в углу под крыльцом, а тут вышли двое. Стоят и курят. Минут десять стояли.
— А-а… Понятно… — сказал Богдан, повернулся и тут же уснул.…Натянув чистый плащ, Богдан приподнял крышку люка и выглянул на улицу. Темно, лишь снег поблескивает в лунном сиянии. Бесшумно отодвинул крышку, еще раз внимательно посмотрел вокруг. Тишина, ни одной живой души.
— Кажется, все в порядке! — шепнул он товарищам и выбрался из люка.
Но неожиданно что-то мелькнуло в садике напротив. Оглянулся и заметил немца в каске, прятавшегося между деревьями. Богдан упал на снег, хватаясь за пистолет. В саду затрещали автоматы.
— Бегите! — крикнул в люк. — Я их задержу!
Мысль о бегстве вместе с Зарембой и Ароном он сразу же отбросил, так как понимал, что фашисты успеют забросать их гранатами. Взял на мушку бежавшего на него эсэсовца и выстрелил. Тот упал. Та же участь постигла другого. Эсэсовцы спрятались под забором, усилив пальбу.
— Испугались, гады! — обрадовался.
Осторожно поднялся на локтях, чтобы осмотреться и попытаться отступить. Но пули подняли фонтанчики снега почти перед глазами. Черные фигуры мелькали все ближе. Положив пистолет на левую руку, Богдан стрелял, пока не кончились патроны. Поднялся и ударил рукояткой первого… Потом зазвенело в голове. Казалось, снова увидел небо в красном зареве — и темнота…
Петро почтительно поцеловал пальцы губернаторши и произнес патетически:
— В этот торжественный день я желаю вам цвести еще много и много лет на радость всем поклонникам. А чтобы пальчики ваши стали красивее, наша бедная фирма просит разрешения украсить их этим скромным подарком.
Дородная, полнолицая женщина лет сорока, но с претензиями на моложавость, засияла:
— Вы всегда так щедры на комплименты, господин Кремер? — сказала, манерничая.
Петро изобразил на лице отчаяние.
— Как можете вы, фрау Ирма, — пылко произнес, — хотя бы на миг взять под сомнение мою искренность!
— Успокойтесь, мой друг. — Фрау Вайганг кокетливо дотронулась до его руки. — Бог мой, какая красивая вещь!
Перстень был подобран с учетом вкуса губернаторши: массивный, украшенный большим рубином. Фрау Ирма сразу же надела его и показала мужу.
— Правда, чудесно?! — И, получив его одобрение, она обратилась к гостю: — Вы всегда знаете, что мне нравится, господин Кремер.
Петро склонил голову и подумал: “Не так уже и сложно это знать…”, но вслух сказал:
— Ваш утонченный вкус приводит меня в восхищение, фрау Ирма.
Петро знал, что делал. Губернатор группенфюрер СС Зигфрид фон Вайганг был женат второй раз. Его жена была много моложе его и вертела стариком, как хотела. Когда в губернаторском доме впервые появился молодой и элегантный коммерсант, он сразу же привлек внимание фрау Ирмы. Несколько вовремя сказанных комплиментов довершили дело. Комплименты, а главное — щедрые подарки скоро помогли Петру стать желанным гостем в доме фон Вайгангов. Перед ним заискивали даже влиятельные чиновники, и сам шеф гестапо Отто Менцель приветливо пожимал руку при встрече.
Сегодня день рождения фрау Ирмы. Правда, праздник омрачен вчерашней диверсией на военных складах. Хотя губернатор приказал распространить официальную версию, согласно которой ущерб оказался совершенно ничтожным — дескать, пострадал один барак и сгорело несколько тонн горючего, — но все знали о подлинных размерах катастрофы. Шептались по углам, испуганно говорили о сильном партизанском отряде, якобы организовавшем налет на склады. Кое-кто предсказывал конец карьере штандартенфюрера Менделя — армейская контрразведка постарается свалить вину за диверсию на гестапо. Однако когда явился сам Менцель, как всегда самоуверенный и нахальный, о нем заговорили иначе. Узнав о сегодняшних арестах, стали превозносить таланты Менделя, якобы сумевшего разгромить крупную подпольную коммунистическую организацию, которая, собственно, и осуществила диверсию.
Улучив минуту, когда Менцель остался один, Петро подошел к нему.
— Вас можно поздравить с большим успехом, штандартенфюрер. Говорят, в нашем городе покончено с коммунистическим подпольем.
— Абсолютно точно! — самодовольно подтвердил тот. — Мы поставили точку на деятельности враждебных элементов. И еще, скажу вам по секрету… — Шеф гестапо придвинулся к Петру, и тот понял, что Менцель хочет доверить ему тайну, про которую говорят: “Совершенно секретно — копия на базар!” — И еще скажу вам по секрету: мы задержали того самого диверсанта, который пытался взорвать склады.
“Пытался! — усмехнулся в душе Петро. — А то, что до сих пор горит, разве иллюминация?” Громко же сказал:
— Неужели? Кто же он такой?
Петро был уверен, что шеф гестапо просто бахвалится, чтобы укрепить свое пошатнувшееся положение. Но секрет Менделя поколебал эту его уверенность.
— Мы еще не установили. Впрочем, это не такое уж сложное дело. Хотя этот богатырь — сроду такого не видел! — пока что держится, мы ему скоро развяжем язык…
“Неужели взяли Богдана?” — оборвалось сердце у Петра. Разговаривал с гостями, шутил, щедро сыпал комплиментами, а мысль о Богдане все время сверлила мозг.
Едва дождавшись утра, бросился к Фостяку. Тот ничего не знал. Петро заперся в подсобном помещении магазина, приказав никого к себе не пускать. К вечеру зашел Фостяк. Петро взглянул на него и все понял.
— Богдана взяли… — подтвердил Фостяк. — Были и другие аресты… Взяли товарища Ковача и еще несколько членов организации, которые выпускали листовки. Есть строгий приказ: до выяснения обстановки — никаких встреч.
“А как взяли Богдана?” — хотелось спросить Петру, но язык не поворачивался. Однако Фостяк прочитал этот немой вопрос в его глазах.
— Кто-то заметил, как наши спустились под землю. Эсэсовцы устроили засаду. Богдан вышел первым. Заметив солдат, открыл огонь. Спас товарищей — они успели отступить и вышли в другом районе города.
“Ты всегда был таким, Богдан! Ничего не жалел для товарища. Рискуя жизнью, вытащил меня из плена. И теперь отдал жизнь за друзей. Отдал?.. Неужели ничего нельзя поделать?..”
Однако знал: гестапо не отдает своих жертв…
Богдана допрашивал Харнак. Гауптштурмфюрер уселся в кресле перед маленьким столиком с кофейником и чашками. Предложил Стефанишину место напротив, придвинул к нему чашку с кофе и любезно сказал:
— Угощайтесь.
Такое начало игры вызвало у Богдана усмешку — он ясно сознавал, чем она кончится, но чувствовал в себе силы выдержать любое испытание. Все же от кофе не отказался — когда еще доведется пить его? Глотнул ароматный напиток и посмотрел гауптштурмфюреру в глаза.
Посторонний человек, зайдя в кабинет, мог бы подумать: добрые знакомые мирно проводят время за чашкой кофе.
— Как-то неудобно, — приветливо говорил Харнак, — пьем вместе кофе, а я до сих пор не знаю, что вы за человек…
Такой стиль Харнак применял к людям, как он выражался, с размягченным мозгом, то есть к интеллигентам. Считая врачей, учителей, ученых неполноценными людьми, он старался усыплять их бдительность, расположить к себе, вбить им в голову, что ценою совсем мелких, несущественных признаний можно откупиться от пыток и сохранить жизнь. Иногда это ему удавалось, и гауптштурмфюрера считали в гестапо лучшим специалистом по делам “интеллектуалов”. Эту же уловку Харнак применял, стараясь добиться признания у людей сильных и мужественных. Ведь обычные гестаповские методы в таких случаях вообще не дают результатов, и он считал, что лучше иметь хотя бы один шанс из ста, чем ни одного.
Харнак не тешил себя надеждой, что с Богданом все будет просто и легко. Совершить такую смелую диверсию и отстреливаться до последнего патрона мог лишь человек большой воли и мужества. Ясно было, что этот богатырь вряд ли испугается пыток. И Харнак решил немного поиграть с ним.
Богдан оценил ситуацию почти сразу. Он понимал, что в гестапо есть люди с большим опытом, умные и коварные. Этот следователь, неплохо знающий русский язык, вероятно, из этого сорта. Серые глаза смотрят насмешливо и испытующе, хотя гауптштурмфюрер и старается быть любезным. Губы сжаты в прямую тонкую линию; длинные пальцы, держащие чашку с кофе, едва заметно дрожат. “Должно быть, алкоголик или наркоман, — подумал Богдан, обратив внимание на это дрожание и нездоровые синяки под глазами. — Впрочем, черт с ним! Все равно ничего он от меня не добьется”.
Не дождавшись ответа, Харнак поставил чашку на столик. Закурил и, пододвинув сигареты Богдану, сказал:
— Вы человек с головой и понимаете, зачем вас сюда привели. Уж, конечно, не для того, чтобы распивать кофе со следователем… Итак, ваши фамилия и имя?
— Петренко Микола Миколаевич, год рождения двадцать первый, место рождения — Москва.
— Чудесно! — Харнак что-то отметил на клочке бумаги. — Документы, конечно, потеряли?
— Откуда вы знаете? — с притворной наивностью воскликнул Богдан.
— Догадались, — усмехнулся Харнак. — Что ж вы делали в канализации?
— Спал. На дворе, знаете ли, холодно, вот я и залез туда.
— Прекрасно. — Еще более любезная улыбка появилась на лице гауптштурмфюрера. — Зачем же вы потом стреляли в солдат?
— Испугался спросонья. — Лицо Богдана виновато вытянулось. — Вижу, бегут на меня, ну я и выстрелил… А потом и они стреляли… Таким образом, считаю, мы квиты.
— Ай-ай-ай! — поднял брови Харнак. — Значит, испугались? А там, в канализации, вам не было страшно? Все же темно и, наверно, крысы.
— А крыс я не боюсь, — с идиотской наивностью ответствовал Богдан. — Я больше солдат боюсь…
Но Харнака нелегко было вывести из равновесия.
— Неужели? А я, например, почему-то больше боюсь крыс.
— Каждому — свое, — вздохнул Богдан.
— Где же вы потеряли документы?
Харнак взял карандаш, как бы собираясь записать.
— Не помню. У меня дырявая память. Где-то потерял.
— Как попали в наш город?
Богдан начал сочинять какую-то фантастическую историю. “Я его недооцениваю, — подумал вдруг, — нервы у него все-таки есть…” Действительно, гауптштурмфюрер выслушал его болтовню, не перебивая. И только когда Стефанишин умолк, весело заметил:
— А вы мне нравитесь! Шутник, не так ли?
— Люблю пошутить, — притворно вздохнул Богдан. — Но ведь в этом нет ничего дурного.
— Конечно, — согласился гауптштурмфюрер. — Пошутили — и хватит.
— Я вас не понимаю, — сказал Богдан с нарочитым удивлением.
— Оставьте, — сказал Харнак, — вы же умный человек. Я тоже не последний дурак. Давайте забудем эти детские забавы.
— Хорошо…
— Чудесно! Я почему-то верил, что мы легко договоримся. Итак, ваши фамилия и имя.
— Петренко Микола Миколаевич.
— Мы же условились прекратить шутки.
— А почему вы думаете, что я шучу?
Харнак начал терять терпение. Поднялся, постоял у окна. Потом промолвил, не глядя на Стефанишина:
— А вы более серьезный противник, чем я думал.
— Воспринимаю это как комплимент, — нагло развалился в кресле Богдан. — Но и вы более умный следователь, чем я думал.
Харнак снова сел. Налил себе кофе и молча стал прихлебывать.
— На что же вы рассчитываете?
— На силу духа! — твердо ответил Стефанишин.
— Значит, вы готовы к смерти? А ведь вы, собственно, еще не жили, ничего не видели в жизни.
— Понимаю. Теперь вы начнете рисовать мне прелести жизни, пользуясь голубыми и розовыми красками. Будете говорить, что у меня все впереди, а живем на свете только раз, что обидно разлучиться с жизнью навсегда. Господин следователь будет убедительно доказывать, что жизнь, какая она ни есть, все же остается жизнью и… лучше смерти. А потом добавит, что почти ничего не требует от меня — этак, мелочь, несколько имен, адресок… Ведь так?
Богдан умолк. Харнак смотрел на него с нескрываемым любопытством.
— И вы думаете меня поймать на этот крючок? — сжал кулаки Богдан. — Нет, тысячу раз нет! Я уверен, вам уже не раз приходилось слышать, что жизнь, купленная ценою подлости и предательства, для нас не жизнь. Сначала вы считали эти слова лишь красивой фразой, потом убедились, что мы не любители фраз. И все же стараетесь запутать нас, обмануть, залезть в душу с помощью чашки кофе. Примитивно, господин следователь! И…
— Вы недооцениваете нас, — перебил Богдана Харнак. — У нас есть куда более эффективные методы.
— Заимствованные у святейшей инквизиции? Это, дорогие господа, действительно испытанные методы. Герр гауптштурмфюрер их имел в виду? Признайтесь, однако, часто ли вам удается выколачивать признания из ваших узников?
— Какое это имеет значение? — безразлично пожал плечами Харнак. — Если бы даже я знал, что из ста арестованных все сто ничего не скажут, я попробовал бы вытянуть признания у сто первого.
— Логика вандала! — заскрежетал зубами Богдан.
— Это уж, простите, такое дело… — развел руками Харнак. — Итак, в последний раз спрашиваю вас: будете говорить?
Богдан сверкнул глазами.
— Неужели вы до сих пор ничего не поняли, господин палач?
— Вам не удастся вывести меня из равновесия, господин большевик, — ответил Харнак, хотя губы у него нервно подергивались.
Нажал на кнопку звонка и приказал коренастому эсэсовцу, который появился в дверях:
— Господина коммуниста необходимо познакомить с процедурами… Пока что по программе номер один… Пожалуйте в соседнюю комнату, — с издевательской вежливостью обратился он к Богдану, — там у нас все готово… — После короткой паузы Харнак добавил: — Впрочем, пожалуй, пройдем вместе. Знаете, когда наблюдаешь процедуры, кофе кажется вкуснее…
Петро шел по темной улице. Мороз крепчал, но Петро не поднимал воротника, только зашагал быстрее.
Город притих и молчит. Молчит, хотя Петро хорошо знает, что за окнами радостно шепчутся и поздравляют друг друга, словно наступил большой праздник. Праздник и есть! Правда, на улицах вывешены траурные флаги, но ведь потому и праздник. Трехсоттысячная гитлеровская армия разгромлена советскими войсками под Сталинградом. А еще две недели тому назад фашистское радио горланило, что Красная Армия разгромлена и Советам пришел конец…
Карл Кремер вынужден ходить с постным лицом, но с тем большим удовольствием Петро наблюдает, как радуются жители оккупированного города. Вчера даже на центральных улицах появились листовки. Даже на дверях его магазина налепили одну. На, мол, и тебе, фашистская сволочь, Карл Кремер! Замечательная листовка! Написана горячо, с пафосом. Вот вам, господин Менцель! Хвалились, что уничтожили подполье, но разве можно преодолеть сопротивление народа!
Свернув в темный, глухой переулок, Петро замедлил шаг и оглянулся. “Хорошо и вперед смотреть, но еще лучше назад оглядываться”, — вспомнилась ему поговорка. Хотя Карл Кремер и вне подозрения, однако береженого и бог бережет.
Заремба еще не пришел. В квартире была только Катруся. Петро едва узнал девушку — от нее остались одни лишь глаза. Щеки впалые, уголки губ скорбно опустились, в глазах застыла такая безнадежность, что Петру стало страшно.
Девушка улыбнулась ему вымученной улыбкой, закуталась в свой любимый шерстяной платок и прислонилась спиной к печке.
— Холодно, — пожаловалась. — Топить нечем.
Петро сел возле Катруси на стул, глядя на нее снизу вверх, думал: “Как пришибло ее несчастье с Богданом… Бедная девушка…”
— Катрунця, — так ласково он еще ни разу к ней не обращался, — у меня есть деньги. Возьми, пожалуйста, и купи дров.
— Для кого топить? — ответила она вяло. — Возвращаюсь поздно, сразу же в постель…
Петро понимал, что она думала о брате: глаза налились слезами, а губы горестно сжались. Петро не стал утешать девушку — это только еще больше растравило бы рану. Он начал рассказывать ей о последних радиопередачах Москвы, посвященных окружению армии Паулюса. Лицо Катри оживилось.
— Погоди, — остановила, — придет Евген Степанович, обоим расскажешь.
Долго ждать не пришлось. Заремба вошел красный от мороза, с сосульками на усах и бороде. Его появление как-то приободрило Катрусю. Она подставила ему щеку для поцелуя и побежала на кухню ставить чайник.
— Без меня ни-ни… — выглянула оттуда. — Может, вы, Евген Степанович, есть хотите? Борщ вам оставила. Пустой, но горячий. Господину Кремеру, — не удержалась от шпильки, — не предлагаю, потому что он у нас, извините, буржуй.
“Жизнь остается жизнью, — подумал Петро, — смех и слезы рядом…” Он вышел в переднюю, взял оставленный им там портфель, набитый продуктами, вытряхнул их на стол. Заремба воскликнул:
— Вот так, значит, живут Кремеры!
— Я — что… — смутился Петро. — Мне бы этого век не видать. Для форса нужно, сами же наставляли…
— Помолчи! — прикрикнул Заремба. — Разве тебя попрекают? По мне, хоть каждый день шампанское пей, лишь бы с умом.
Катруся вернулась из кухни, неся закипевший чайник. При виде яств на столе она ахнула, прижав в растерянности руки к груди:
— Ой, что же это делается?
— Вот так роскошествуют коммерсанты, не считаясь с трудностями военного времени, — усмехнулся Петро.
Евген Степанович и Петро вскрыли банки с консервами, нарезали колбасу, сыр, белый хлеб. В центре высилась горка конфет.
Пили настоящий, ароматный чай. Заремба без церемоний уплетал и колбасу, и сыр, и консервы.
— Соскучился по хорошей пище, — признался. — А сегодня даже положено — праздник!
Петро подробно рассказал о Сталинградской oneрации. Катря нервно помешивала ложечкой в кружке, не спуская с него глаз. Юноша несколько раз перехватил ее взгляд и понял: радуясь победе, девушка все-таки не может забыть о брате.
— Вот это наелся и наслушался до отвала, — сказал Заремба. — А теперь давайте обсудим, как дальше будем жить.
Наконец-то! Петро давно ждал этих слов. Конечно же, его приглашали в строго законспирированную квартиру не на чашку чая. Значит, что-то предстоит. Что именно? Этот вопрос не давал Кирилюку покоя.
Катря убирала со стола, и Евген Степанович увел Петра в другую комнату. Сели на диван возле ши-роколапого фикуса.
— Ну, хлопче, дело ты затеял большое… — начал Заремба и задумался, как бы не зная, что и сказать.
— Не тяните, Евген Степанович! — взмолился Кирилюк.
— Петро, привыкай к выдержке… Тебе сейчас терпение во как нужно… Имеется резолюция на твою историю с тетрадью…
— Ну, — насторожился Петро, — мыльный пузырь?..
— За мыльным пузырем не послали бы человека через линию фронта!
— Какого человека?
— Обыкновенного, офицера из нашей разведки.
— Неужели?!
— Да, дело, выходит, серьезное… Завтра он будет ждать тебя. Запомни адрес: Пекарская, 24, седьмая квартира. Позвонишь четыре раза. Спросишь: “Здесь продают рояль “Беккер”?” Ответ: “Не “Беккер” — “Шредер”.
— Вы не шутите? — растерялся Петро.
— Что я тебе, мальчишка? — вспылил Заремба, но тут же отошел. — Адрес запомнил? Быть там между тремя и четырьмя часами дня.
Петро кивнул.
— А что ему от меня нужно?
— Вероятно, он тебе скажет, — усмехнулся Заремба. — Из-за пустяков не прыгал бы с парашютом…
— Но ведь… — начал было Петро.
— Ничего не знаю, — оборвал его Евген Степанович. — Потерпи до завтра.
И несколько погодя виновато сказал:
— Что-то со мной стало. Стоит присесть, и глаза сами собой закрываются. Старость надвигается или болезнь какая?..
— А вы пробовали просто лечь и поспать? — улыбнулся Петро. — Хотя бы четыре-пять часов?
— Не до сна теперь, хлопче!.. — Потер лицо, зевнул. — Ах, как надоело петлять по городу!..
— А вы тут заночуйте.
— Нельзя. Одного человека повидать надо. Тут рядом. У него и переночую. — Обнял Петра, трижды поцеловал. — Счастья тебе, дорогой!..
Петру открыл дверь пожилой человек с отвислыми щеками. Узнав, что посетителя интересует рояль, так засуетился, будто действительно собирался продать инструмент.
— Пожалуйста, пожалуйста!.. Только не “Беккер”, а “Шредер”. Но это еще лучше… В очень хорошем состоянии, — сказал громко. — Прошу осмотреть…
Петро прошел тесную переднюю, заставленную сундуками и чемоданами, и оказался в большой комнате с книжными полками. Возле двери стоял диванчик, покрытый ярким шерстяным ковром. Большой письменный стол был завален бумагами.
— К вам, Борис Филиппович! — сказал хозяин.
Кирилюк удивленно осмотрелся, не понимая, к кому обращается хозяин.
— Спасибо, друже, — произнес кто-то за его спиной.
Петро оглянулся и увидел человека, выходящего из тайника, который находился за одним из стеллажей.
Петро был разочарован. Когда Заремба сказал ему о предстоящей встрече с офицером, который прибыл через линию фронта, Кирилюк представил себе его высоким, широкоплечим, с волевым лицом и умными, проницательными глазами. А перед ним стоял пожилой человек лет пятидесяти, с глубокими морщинами на щеках и некрасивым, мясистым носом. Он смотрел на Кирилюка светлыми, почти водянистыми глазами как-то настороженно, даже сердито. Но вдруг улыбнулся — морщины разгладились, глаза потеплели.
— Рад с вами познакомиться, — сказал он. — Надеюсь, вы знаете, с кем имеете дело?
Кирилюк ответил не сразу, продолжая осматривать своего нового знакомого: все же трудно было расстаться с выдуманным образом. Сказал:
— А я вас представлял себе иным…
И в то же мгновенье ему стало неловко за свои слова.
— Значит, не оправдал ваших надежд? — засмеялся Борис Филиппович.
— Нет… я хотел сказать… я думал… — растерялся Петро и махнул рукой. — Мне сказали, вы интересуетесь мной…
— Давайте знакомиться. — Борис Филиппович подошел к Петру вплотную и протянул руку. — Майор Скачков.
— Лейтенант Кирилюк, — ответил Петро, крепко пожимая протянутую ему руку.
Все же чувство разочарования, какое-то странное ощущение недовольства и огорчения не покидало его. Петро догадывался, что это не укрылось от проницательного взора майора и тот в душе подтрунивает над ним. Это рассердило его, и Петро подчеркнуто сухо произнес:
— Я вас слушаю…
Майор Скачков не обратил внимания на тон Кирилюка. Отступив на шаг назад, он принялся откровенно разглядывать Петра.
— Прекрасно! — сказал, наконец, как бы отвечая на какие-то свои мысли. Придвинул к себе стул, а Кирилюку указал на диван. — Садитесь, лейтенант, и рассказывайте о себе.
— Но ведь, — пожал плечами Петро, — я не знаю, что вас интересует. С моей биографией вы могли познакомиться там… — неопределенно махнул рукой. — Надеюсь, мое личное дело там есть?
— Я знакомился с ним, — перебил Кирилюка майор, — но это так… бумаги… — Лицо его покрылось морщинками, что, очевидно, означало крайне презрительное отношение ко всякой писанине. — Пускай ими занимаются кадровики, а мы с вами давайте просто поговорим. Итак?..
— Родился… — начал подчеркнуто официальным юном Петро.
— Я знаю не только, где вы родились, но и кем был ваш дед, — сощурил глаза Скачков. — Расскажите про Берлин… Как вы жили там…
Петро рассказал, как он с родителями попал к Германию, о своих первых детских впечатлениях в этой стране, вспомнил отца и его товарищей, своих сверстников по школе при советской миссии. Скачков слушал Кирилюка, не прерывая. Видно было, что каждая деталь рассказа была для него интересна и важна. Лишь время от времени он смешно, как-то по-детски сопел. Все это, а также доброжелательный взгляд острых глаз майора примирили Петра с разведчиком. Даже большой нос, морщины на щеках и лбу стали казаться симпатичнее, чем рисовавшееся ему раньше красивое, волевое лицо с пронзительными глазами. Подумав об этом, Кирилюк усмехнулся. Усмешка эта могла показаться собеседнику явно неуместной, ибо Петро как раз рассказывал о трагической истории одного из своих немецких друзей, которого искалечили парни из “Гитлерюгенда” .
Движением руки Скачков остановил Петра и, вздохнув, сказал:
— Все это очень интересно… А теперь попрошу вас ответить на несколько вопросов. Вы помните Василя Кошевого?
— Это был комсорг нашего факультета.
— Что вы еще можете сказать о нем?
— Прекрасный боксер… отличник… хороший хлопец… Мой товарищ.
Скачков вынул бумажку, исписанную разными почерками.
— Где рука Кошевого?
Петро не мог не узнать мелкие закорючки Василя.
— Прекрасно! — Достал из кармана несколько фотографий. — Кто это?
На Петра смотрели девушки с комичными косичками, юноши в легких летних рубашках “апаш”. Боже мой, как не узнать в худеньком скуластом юноше с большими серыми глазами Вовку Варкова! А это — Таня Минко; она обычно сидела в аудитории впереди Петра, все время вертела коротко подстриженной головой. Валька Изотов — отличник, гордость их курса.
Перебирая фотографии, Кирилюк называл фамилии, давал короткие характеристики юношам и девушкам.
— Довольно, — сказал майор. Петро с облегчением вздохнул.
— Ну и проверку вы мне устроили!..
— Ничего не поделаешь, служба. — Скачков подошел к двери и широко открыл ее. Кирилюк увидел в передней хозяина с пистолетом в руках. — Порядок, Семен! — бросил ему майор и, указав глазами на пистолет, добавил: — Можешь спрятать пушку. — Оглянулся на Кирилюка, хитро подмигнул ему и повторил: — Слу-уж-ба!..
— Вам, я вижу, пальца в рот не клади! — усмехнулся Петро.
— Такая уж наша специальность, — подсел к нему на диван Скачков. — Наша с вами, — уточнил.
— Я — что?.. Обстоятельства…
— Не прибедняйтесь!
— Удачное стечение обстоятельств, — продолжал скромничать Кирилюк. — Жизнь заставила…
— Жизнь — жизнью, а голова — головой!
— Боюсь провала, — признался Петро. — Все время в напряжении… Во мне борются два человека… Один презирает другого. Иной раз ловишь на себе такой взгляд, что готов сквозь землю провалиться.
Скачков слушал исповедь Петра, опершись на подушку дивана. Кирилюку казалось, что в глазах майора опять запрыгали насмешливые искорки. Но он не успел обидеться. Скачков дружески сжал плечи Петра и сказал:
— От этого, брат, никогда не избавишься. Да так, собственно, и должно быть: постоянно в напряжении, даже на мгновенье не вправе забыть, кто ты и для чего существуешь. И запомни: малейшее расслабление смерти подобно для нашего брата. Им этом знаешь какие зубры горели… Один неточным шаг, и все окажется зря — все, что ты создавал годами — вживался, приспосабливался, кривил душой… Даже во сне ты обязан бодрствовать — не имеешь права на розовые сны…
— Не имею, — согласился Петро. — Но дело не в снах. Никак не могу привыкнуть к своему положению… Иной раз такой стыд охватывает…
— Ты, брат, свои переживания вот так… — сжал кулак Скачков. — Может, кто-нибудь тебе и посоветовал бы: дескать, забудь, кто ты, будь Кремером — и все… Таким советам не внимай. Как раз, повторяю, наоборот, — никогда не забывай, кто ты на гамом деле, не забывай ни на минуту, в этом твое спасение, это даст тебе силы преодолеть все преграды. Может, это и звучит несколько напыщенно, по суть именно такова. Да, болит сердце, и никто из нашего брата не в силах перебороть эту боль. Однако пойми: именно она, эта боль, и свидетельству-14, что мы — люди, она помогает делать то, что мы делаем. Трудно скрывать свои человеческие чувства, страшно трудно, но ведь это — первое условие нашей работы. Тем и отличается разведчик, что способен наступить на горло собственной песне.
— Так то настоящий, а я кто?
— Давай без самоуничижения, — серьезно сказал Скачков. — Ты же знал, на что идешь?
— Конечно.
— Не думал, что путь твой будет устлан цветами?..
—Не смейтесь!
— А я и не смеюсь. Конечно, цветов не будет. Но надо идти так, чтобы не исцарапаться о шипы.
— Поцарапаться не страшно, — заметил Петро и вдруг широко улыбнулся. — Поцарапаться — пустяки, а вот хорошенько им досадить, — тогда и жизни не жаль!
Скачков как-то особенно внимательно оглядел Петра, весь сжался, словно перед прыжком, причем его светлые глаза вдруг приобрели зеленовато-синеватую окраску и стали колючими, казалось, майор заглядывал в самую глубь его души, читал его мысли.
— Есть для тебя такое задание, дружище… Сложное и опасное… — начал он, наклонившись к Петру.
На этих словах майор запнулся, словно наговорил лишнего и спохватился. Наступила долгая, мучительная пауза. Петро не выдержал.
— Странную роскошь позволяет себе наша разведка, — произнес он язвительно. — Отрывают от дела офицера, заставляют его прыгать с самолета во вражеский тыл — и все для того, чтобы побеседовать с сопляком на абстрактные темы… — Выпалив все это, Петро перевел дух и подумал: пожалуй, майор может обидеться.
Действительно, Скачков зло сощурил глаза, уголки губ у него нервно дернулись, но он овладел собою и весело ответил:
— Все равно тебе не рассердить меня. Да, ты прав, я прибыл сюда для дела…
Майор помолчал, как бы ожидая вопросов собеседника, но Петро решил ничем не выказывать своего любопытства. Видно, это понравилось Скачкову, ибо он мягко сказал:
— Ты, лейтенант, и сам не знаешь, какую кашу заварил…
Петро опять промолчал.
— Благодаря твоей тетради, — продолжал майор, — мы набрели на институт, который бьется над созданием секретного оружия.
— Правда?! — нарушил, наконец, свое молчание Петро.
— Теоретические расчеты этого Геллерта имеют большое военное значение. Вот почему Мор и явился в Бреслау — ему нужны были некоторые выводы Геллерта. Они значительно ускорили бы работу.
— Выходит, — обрадовался Кирилюк, — тетрадь заинтересовала и наших ученых?
— В какой-то мере. Мне кажется, что мы уже завершаем разработку этой проблемы. Но тетрадь Геллерта помогла нашим ученым хотя бы приблизительно определить, как обстоит дело с этим у врага… Кроме того, разузнав с твоей помощью о Море, нам удалось установить, где находится одна весьма секретная лаборатория, ну и… — выдержал паузу, — раздобыть еще кое-какие данные…
— А теперь, — догадался Петро, — используя мое знакомство с Мором, необходимо установить с ним контакт?
Скачков не ответил на вопрос.
— Расскажи об этом Море, — попросил. — Коротко. Основные черты.
— Он произвел на меня двойственное впечатление, — начал Петро. — Сразу понравился мне. Должно быть, и я пришелся ему по душе. Начали беседу, как давние приятели. Но потом он вдруг запрятался, резко переменился и, как черепаха, ушел в свою скорлупу. Может, я что-то неудачно сказал… Человек он умный, наблюдательный, увлекается живописью. Показался мне несколько безвольным — плывет по течению, но не очень симпатизирует гитлеровцам.
— Почему так думаешь?
— Он приезжал с эсэсовцем Амреном, начальником охраны.
— Ну?
— К Амрену Мор относится с презрением. И… побаивается его…
— Одно дело — его взаимоотношения с этим эсэсовцем, другое — отношение к фашизму вообще, — отметил майор. — Мор ведь выполняет их задание, создавая новое оружие. И то, что он искал тетрадь Геллерта, только подтверждает это.
— Я ничем не могу подтвердить свое мнение, но внутренний голос мне подсказывает… Интуиция…
— Интуиция — большое дело, — пробормотал Скачков, — а все же… Факты не сбросишь со счетов… Однако, — потер виски, — тебе придется установить контакт с Мором.
— Я вас понимаю, товарищ майор, — поднялся с дивана Кирилюк, — и выполню задание, какое бы оно ни было.
— Какое бы оно ни было? — иронически переспросил Скачков. — А не переоцениваешь ли ты свои силы?
— Я имел в виду, что приложу все силы.
— Так, пожалуй, вернее, дружище, — сказал Скачков, пригласив Петра снова присесть рядом. — Как выяснилось, Лотта Геллерт — близкая подруга Доры Лауэр, падчерицы группенфюрера СС Лауэра. Мор часто бывает в доме Лауэров…
— Через Лотту познакомиться с Дорой и войти в дом Лауэров? — Глаза у Петра загорелись.
— Сможешь?
— У меня с Лоттой наилучшие отношения. — Петро почувствовал, что краснеет. — Это душевная и умная женщина.
— И красивая, — сказал майор.
— Откуда вы знаете?
— Знаем.
— А-а…
— Вот что, — жестко произнес Скачков, — в нашей работе нет места сантиментам…
— Давайте условимся, товарищ майор, — вспыхнул Петро, — я сделаю все, что от меня зависит, когда будет необходимо — отдам жизнь, но…
— Не горячись, чудак! — Скачков крепко пожал руку Петру. — О тебе же забочусь…
— Понимаю, Борис Филиппович. — Петро впервые так назвал майора, и в этом обращении было признание в Скачкове старшего товарища, уважение к нему и даже близость, которой очень дорожат. — Скажите, кто такой этот Лауэр?
— Один из руководителей аппарата Кальтенбруннера.
— О-о!.. — поднял брови Петро.
— Фирма солидная, — согласился Скачков, — и опасная. Но именно это поможет тебе.
— Как?!
— И он еще спрашивает! — пожал плечами майор. — Документы же у тебя на этого Германа Шпехта липовые. С такими документами и в нескольких километрах от Мора находиться опасно. Единственная надежда — знакомство с Лауэром. Это настоящий громоотвод…
Скачков поднялся, вздохнул.
— Вот что, лейтенант, — вдруг перешел на официальный тон. — Вы должны все взвесить и лишь после этого дать нам ответ. Дело с секретным оружием очень серьезное. Буду откровенен: задание крайне опасное… При других обстоятельствах мы никогда не пошли бы на это, но сейчас вынуждены использовать каждым шанс. Если гестапо заинтересуется Германом Шпехтом и запросит его личное дело, нас моментально разоблачат. Единственная надежда, что человека, принятого в доме Лауэра, не станут проверять. Но… Короче, вы начинаете опасную игру, в которой все преимущества на стороне противника…
— Я согласен, — не колеблясь, сказал Кирилюк.
— У вас есть время подумать.
— Зачем же? Вы открыли все карты; если бы у меня было вдвое меньше шансов, я ответил бы точно так же.
— Я сразу же понял, что вы согласитесь… — И вдруг: — Как вы сказали — внутренний голос?..
— Но ведь вы учили меня доверять только фактам…
— У тебя хорошая память! — снова перешел на, “ты” Скачков.
— Она необходима разведчику.
— Ну не будем терять времени. Нас интересует все, что имеет отношение к лаборатории Мора. Где она находится, объем и направление работ, система охраны, промышленная база. Особенно важны координаты предприятий… Все, даже любые мелочи — иногда и они дают ключ к решению важных вопросов. Очень важно добыть оригиналы или копии научной документации лаборатории, работ отдельных ученых, схем, формул, хотя, — вздохнул, — это почти невозможно.
— А случай с тетрадью Геллерта…
— Такие случаи почти не повторяются. Почти… Думаю, тебе надо под каким-нибудь предлогом вытащить Лотту в Берлин.
— И я думаю, что это единственно правильный ход. Без Лотты, пожалуй, ничего не выйдет — ни знакомство с Лауэрами, ни встречи с Мором.
— Жаль, что они знают тебя как Германа Шпехта, — досадливо поморщился майор. — Мы могли бы снабдить тебя такими документами!.. — Несколько секунд помолчал, обдумывая что-то. — Пятнадцатого марта, в три часа дня по берлинскому времени будешь ждать меня на углу Унтер-ден-Линден и Фридрихштрассе. Если не явлюсь до четырех, придешь в это же время шестнадцатого и семнадцатого. Если меня не будет и в эти дни, считай, что ты счастливее меня, и действуй по собственному разумению…
— К чему же такой пессимизм?
— Я вовсе не собираюсь попадать в гестапо. Но мы обязаны быть готовы к худшему. — Скачков, придвинувшись вплотную к Петру, заглянул ему в глаза. — Ты все понял?..
Назад: Глава вторая Первые шаги
Дальше: Глава четвертая В Берлине
