Бык
И вот наши люди, не отвлекаясь от выяснения национальности, заинтересовались экологией. Новый предмет, в отличие от истории и философии, не объясняет жизнь, а сокращает. Выдох чище вдоха. Питьевая вода из фенолов и нитратов кипячению не подлежит.
В мышцах быка нет прежней ярости и силы – они пропитаны антибиотиками и пестицидами. Люди, поедая мышцы быка, несут в себе его проклятие и послание: «Всем, всем, съевшим меня, мое последнее мщение. Я болел всю жизнь. Я не мог бегать. Я стоял. А потом лежал. Еды не было, благодаря колхозам. Любви не было, благодаря искусственному осеменению, движения не было, благодаря новым методам содержания. Я на вас не обижаюсь. Я просто проклинаю вас и все. Но еще не все. Не думайте, что несчастья покойника уходят вместе с ним. Покойники уходят чистыми. Вам остаются их болезни, неприятности, как все то, что вы построили, перейдет следующим поколениям, которые попытаются поймать вас и на том свете. Ешьте меня, скоро встретимся».
Мы возмущаемся, почему организм коровы не может переработать все окончательно? Почему вода, земля, воздух не могут переработать все окончательно? Мы все возмущены. Ну действительно, нельзя пить, есть, дышать и купаться, но мы все это делаем. Когда так много нельзя, что нельзя жить, люди как раз и живут, и поэты пишут: «человек крепче стали». Он не крепче, просто он чаще сменяет друг друга. Он как бы все время есть, но это уже не тот, а другой. Музыка та же, стихи те же, камни те же, а люди уже другие. Так и должно быть, чтобы со стороны казалось, что они всегда есть. И Сталиным их, и Гитлером, и Чернобылем, и индустрией, а они есть и есть. Отсюда ошибочное впечатление, что их ничто не берет.
На Крайнем Севере чум дымит, но в нем за сорок лет уже три поколения дымят и два поколения под шпалами лежат, а третье как бы ездит. Не успеваешь объяснить человеку, как он живет, как аудитория меняется и лектор другой. Антибиотик от туберкулеза спасает, а от антибиотика спасения нет. Если количество этой еды увеличат, шире гибнуть будем и чаще. Даже навоз стал ядовитым. Так что подумать надо, может, пустые полки и есть то, что нам надо. Жизнь и так коротка, а во второй половине водопадом уходит. Шкала ценностей меняется. За промтовары можем жизнь отнять. Что дороже – постепенно стало неизвестно. Сразу после двадцати начинается вторая половина жизни. Мы делаем из нефти платья и мыло, а потом пополняем запасы нефти собою и следующие жгут нас в бензобаках.
– Почему бензина нет?
– Сейчас подвезут.
И пошел в бак пятый век до нашей эры со всеми страстями и расстройствами. Потому от нефти и гибнет все: прежняя жизнь давит. Тоска прежняя, религиозный фанатизм, скука деревенской жизни, отсутствие телефона, автомобиля – все это душит и давит жизнь.
Мы еще быстрее нефтью станем, мы будем давить следующих нашей тоской, паникой, автомобилями, телефонами, магазинами, бумажными деньгами, злобой друг к другу. Нас в бак зальют, мы торчком встанем от ненависти. Потому бензин так дико горит, что в нем ненависть всех предыдущих к последующим. А последующие загоняют в цилиндр: нет, гады, будете белье стирать, ток давать, динаму крутить, и еще раз умрете в тесных цилиндрах, и, умирая, толкнете поршень в последний раз и повезете. А нам искры достаточно. Взорвемся и везем.
А как нефть разольется – никто живым не уходит. Отсутствие жизни, быта, темнота, ненависть к другим народам – лежит, черным сверкая. Много поколений в ней, и все черным сверкает.
