Неисповедимы судьбы искусства. Центр кинопроизводства перебазировался из Москвы в Ташкент, в глубокий тыл. Уполномоченным министерства кинематографии в Ташкент был назначен М. И. Ромм. Он пришел к министру и сказал: ему необходимо сразу же после приезда выложить на стол перед Юсуповым, секретарем ЦК, два сценария: «Насреддин в Бухаре» и «Навои». Министру пришлось согласиться: так нежданно-негаданно наш сценарий был запущен в производство в первые месяцы войны. Постановку поручили Якову Александровичу Протазанову, который и раньше хотел его ставить.

Я в это время жил в Москве — ждал, когда призовут в армию. Рюкзак сложил еще 22 июня — не призывают и не призывают. Сунулся в ополчение — отослали домой, сказали, брать не имеем права: кадр военкомата, командир запаса, средний комсостав (говоря нынешним языком, старший лейтенант). Звание получил за несколько лет до того в Ленинграде: окончил с группой молодых писателей Всевобуч.

В конце августа отправил семью с эшелоном в Ташкент. Начались бомбежки Москвы с самолетов: дежурю на крышах, устремляюсь сломя голову к зажигательным бомбам, в просторечье «зажигалкам», надо успеть погасить их прежде, чем они, крутясь и шипя, подожгут здание! Вдруг телеграмма из Ташкента — Лене Соловьеву и мне: запущен в производство фильм «Насреддин в Бухаре», просят приехать.

Леня уже призван: служит военным корреспондентом газеты «Красный флот». (Сколько смеху было по этому поводу: надо же было, чтобы мобилизовали во флот именно его, не умевшего плавать, панически боявшегося воды! Переправа через Оку на лодке, в былые дни наших охот, была для него сущим испытанием!)

Я пришел в военкомат с телеграммой, мне сказали: «Езжайте! Там сразу встаньте на учет!» Так очутился в Ташкенте. Началась работа с Протазановым. В комнатке, куда поселили мою семью, негде было поставить столик и стул для работы, вот меня и устроили на Учительской в парадной: дверь, ведущую в дом, забили, его хозяева стали ходить через калитку, а я прямо из парадной два шага — и на улице! Удобно, никого не тревожил, съемки ведь шли и ночью и днем.

Никогда не забуду, как работал Лев Наумович Свердлин! Каждый день — иногда после четырнадцатичасовой съемки — он шагал со мною от Шейхантаура через весь город пешком, хотя мог часть пути ехать на трамвае, шагал, чтобы поработать в пути над завтрашней сценой. Я был нужен ему как живой контрольный прибор. То присаживаясь на скамью, то останавливаясь посреди улицы, на глазах удивленных прохожих он показывал разные варианты сцены, спрашивал, как лучше — так или так? А может быть, эдак? Дойдя до моей парадной на Учительской, простаивал еще добрый час и — только когда был совершенно удовлетворен рисунком сцены — уходил, сияя: он жил на Учительской дальше.

Полным контрастом с этим был стиль работы Якова Александровича Протазанова. Спокойный, скептически улыбающийся, он не позволял себе волноваться, приходил на съемку, помахивая стеком, встречал разговорами на посторонние темы, анекдотом, шуткой. Если сцена на съемке не ладилась или, что еще хуже, вдруг обнаруживался брак пленки и ее приходилось выбрасывать, Яков Александрович мягко улыбался и говорил:

— Чего вы волнуетесь? На монтажном столе все сойдется…

Он был выдающимся мастером монтажа, знал это, и, что бы ни произошло, был спокоен: картина выйдет.

Когда съемки «Насреддина в Бухаре» подходили к концу, в Ташкенте неожиданно появился на несколько дней — во флотском кителе и морской фуражке — Леня Соловьев. Его вместе с другими защитниками Севастополя вывезли на корабле за несколько дней до сдачи города. Путь на Москву с Северного Кавказа был отрезан гитлеровскими армиями, ну и пришлось давать кругаля через Каспий и Среднюю Азию.

Я устроил Леню ночевать в своей парадной. Сидя на ее ступеньках, свесив ноги на тротуар, он рассказывал об обороне Севастополя. Сейчас вспомнил случай, переданный им, незаметный на фоне грандиозной битвы за Севастополь, и все-таки в нем что-то есть, от чего щемит сердце.