Укротитель джиннов
Очаг топился конским пометом. Трехлетняя девочка таскала по юрте на толстом аркане кошку, уже смирившуюся с ролью куклы и мгновенно засыпавшую, едва веревка на шее ослабевала. Поглядывая в кастрюлю, стоявшую на треножнике, мы молчали. Мы — это «витаминная тройка». В кое-каких горных местностях Киргизии кочевники никогда прежде не видали фруктов и овощей. Питались мясом, молоком, изредка пользовались мукой и солью. Это было причиной некоторых болезней.
Желая покончить с этим, летом 1929 года надумали отправить в горы «витаминные тройки», в каждой — агитатор, повар и овощевод. Делом нашего повара, Александра Ивановича, было устраивать местным жителям угощение из овощных блюд, такое, чтобы понравилось и захотелось готовить самим. Мне, агитатору, вменялось в обязанность пропагандировать витамины. Третьим у нас был огородник Костя: он возил мешочки с семенами овощей, годных для высокогорного земледелия, и обучал киргизов выращивать огурцы, капусту, редиску, морковь.
В то утро, о котором речь, Кости с нами не было. Засветло ускакал за врачом. В углу юрты на ветхом ситцевом одеяле лежал больной комсомолец Урлакан. Всю ночь метался в бреду, под утро очнулся, позвал мать, увидел круги усталости под ее глазами, ничего не сказал и отвернулся. Потом вновь потерял сознание.
Ждали сразу врача и знахаря. Лечебно-санитарный караван двигался где-то по долине Джумгала — в сотне километров отсюда, и было ясно, что врач приедет не раньше вечера. Знахаря же, несмотря на наши отговоры, пригласили родители больного.
Этот известный бакши, носивший необычайно пышное имя Кулмамбет Ашымбай Есенджан Туре-гельды Ходжаев, жил неподалеку; за хребтом. И мы скоро услышали стук копыт его лошади. Пожилой, с насурмленными глазами и лицом, изрытым «желтым цветком» (оспою), бакши соскочил с коня, вынул из переметной сумы связку колокольчиков, прямой нож — ханджар, рукоятка которого была увешана пестрыми тряпочками, головной убор, весь в бубенцах, и многое другое.
Откинув с двери войлочную кошму, знахарь нагнулся и перешагнул порог юрты. Комсомольцу было хуже, порывисто дышал, хватался за грудь. Бакши уверенно подошел к Урлакану, пощупал пульс, потом осторожно, двумя пальцами вытянул его белый пересохший язык и покачал головой.
— Плохо, — сказал он по-киргизски и взял в руки комуз.
Жужжащие звуки струн полетели вдоль войлочных стен юрты, они как бы кружились, поднимаясь все выше, и вдруг на полутоне оборвались. Недоконченность мелодии, ее невысказанность томила, даже мы, сторонние люди, почувствовали своего рода озноб.
По приказанию знахаря родичи привели лошадь и барана, привязали с двух сторон юрты и просунули кончики веревочек внутрь. На этом приготовления были закончены. Тогда бакши опять схватил в руки комуз и заиграл угрожающую мелодию коркутуу.
Чистый, вибрирующий, сливающийся с говором комуза, голос знахаря вдруг вынырнул среди струн, он был едва слышен, потом усилился и перекрыл звучание инструмента: музыка превратилась в аккомпанемент. Бакши запел с легким присвистом песню, в которой угрожал злым джиннам Куленгера, засевшим в теле больного:
Куленгер, Куленгер, долговязый Куленгер!
Я сломаю твой шатер, налетев, как храбрый воин!
О, выходи же по дуновенью Сулеймана!
Знахарь качнул шеей, перья головного убора рассекли воздух, шарик покатился в щели бубенца.
… О насекомое с верблюжьей головой!
Я заставлю тебя выйти, не шути со мной!
И не терзай бедного больного!
Догадывались суеверные кочевники по поведению знахаря, что происходит: сидели в животе Урлакана джинны, выпуча глаза. Ладно! Не то еще будет.
… О, если я рассержусь, напущу морозу и снегу!
Окружу тебя лебедою и солянкою!
Огорожу тебя колючкой и отстегаю мятой!
О, выходи же, пока не поздно, по дуновенью Сулеймана!
— Берегись! — нечеловеческий крик разодрал юрту. Рванулись у всех, сжались сердца. Ударил бакши в
кожаный бубен, увешанный амулетами, и вскочил на ноги. Явился джинн Ергобень! Схватил бакши плеть и начал наносить удары невидимому Ергобеню. Острый кончик плети извивался в воздухе, разнося по юрте звонкие щелчки. Не выдержал Ергобень? Видно, больно ему стало! Выпрыгнул он через верхнее отверстие юрты! А на выручку ему летит джинн Козбембет! Он несется в синей повозке на высоте пяти пик!
— Берегись!.. — Рокот колокольцев покатился Козбембету навстречу, заглянул он внутрь юрты, смотрит: сабля описывает круги над очагом, огнем горит лезвие. «Ладно, — думает, — полечу-ка я лучше домой, раз такой искусный бакши в этой юрте…»
Слушали родичи больного, догадывались по разговорам и выкрикам знахаря, что происходит, бледнели от страха. Сидели в животе Урлакана джинны, выглядывали из-за печени, еле переводя дух. Ладно! Не то еще будет! Схватил бакши ханджар, сжал пальцами рукоятку. Затрепетали тряпочки, заколотились колокольчики.
Медленно стал бакши наклоняться, нацеливаясь ножом в живот комсомольца. Тишина заполнила юрту, переливаясь через край. Дыхание остановилось в гортанях. Заговорил знахарь глухим голосом:
— О мухоротая змея величиной с остов юрты, ну тяни!..
Тонкий свист покрыл конец фразы. Кольнул ханджар в обнаженную полоску живота.
— Ай, как джинны в голову побежали!.. О, сивая змея, толщиной с дверной порог, ну, тяни!..
Кольнул ханджар в бледный висок.
— Ай, как джинны в живот побежали! Не уйдут джинны — помирать Урлакан будет, я говорю!
И стремительно начал бакши колоть комсомольца ханджаром в живот, в грудь, в ноги, в голову, в руки: это значит, заметались внутри Урлакана джинны. В бешеной пляске носилась рука с ножом, прикасаясь к телу больного. Свист вырывался из посиневших от напряжения губ знахаря, разрастаясь сильней и сильней, холодной струею обтекая потные тела сидящих.
Лежал комсомолец, хрипя и корчась.
— Гайда!.. Гайда!.. — плюнул знахарь в глаза ему. — Берегись!
Судорожно выпрямился бакши и ударил в кожаный бубен. Бросился бакши к двери, загородив ее своим туловищем. Размахнулся бакши ханджаром. Ударил бакши в бубен еще раз… Это значит, испугались джинны и выскочили через рот из тела больного. Это значит, заметались джинны по юрте в поисках выхода… Но разве может такой знаменитый бакши упустить джиннов!
— Это я, Кульмамбет Ашымбай Есенджан Туре-гельды Ходжаев, который во дворце Сулеймана был! Это я, который стрелы врагов, как боорсаки, ртом глотал! Это я, бакши, имя которого от Аксая до Иссык-Куля как ветер носится!.. Гайда, гайда! Смотри, как один джинн по веревочке в рот иноходца влезает! Ай, джакши! Не будет больше тревожить больного. Гайда, гайда! Гляди, как второй джинн по веревочке в рот барана влезает. Джуда джакши!
Завертелся бакши на месте, глухо прозвенел бубен, колесом знахарь прошел по юрте, нагнулся и вдруг — вот ведь, оказался еще и акробатом — не выскочил, нет, а словно бы на крыльях вылетел в дверь.
Тишина глухая и торжественная наполнила юрту. Никто не смел пальцем пошевелить. Прошла минута… В двери появился бакши, спокойно вошел и стал собирать свои вещи. Тут только все почувствовали, как затекли поясницы, как болят шеи и ноют колени. Родичи Урлакана встали, начали разминаться, и все сразу заговорили громкими голосами. Они благодарили знахаря и удивлялись его умению. Они вышли вслед за ним из юрты и столпились вокруг его коня. Знахарь неспешно отвязал от юрты лошадь и барана, подвел их к своему иноходцу. Широко расступились люди перед «погаными» животными, внутри которых — это всем было ясно — сидели джинны. Кивнул бакши на животных:
— Поведу джиннов во дворец Сулеймана! Пусть посадит их на цепь!
Отец Урлакана поклонился знахарю. Мать стояла в двери юрты, утирая глаза рукавом. Бакши уехал, угоняя животных. Глядя вслед ему, Александр Иванович, наш повар, подморгнул мне:
— Дворец Сулеймана, знаешь где, — на атбашинском базаре.
К вечеру того же дня прискакал врач. И вот что интересно: родители Урлакана обрадовались ему не меньше, чем знахарю. Хоть такое сравнение теперь и странно звучит, хоть и не слишком уважительно по отношению к врачам, но тогда оно свидетельствовало об успехах советской медицины. Ведь новое обычно пробивается трудно. А старое… Говорили же прежде в Киргизии: «Каким бы горьким ни было то, к чему ты привык, отними его у тебя, и оно покажется тебе слаще яблока, слаще меда, таким сладким, как если бы ты с сахаром, урюком и конфетами пил вкусный чай ценою в десять рублей фунт».
Не знаю, выздоровел ли комсомолец Урлакан: в тот же вечер наша «витаминная тройка» двинулась дальше из долины в долину и уже не возвратилась в этот аил.
У этого рассказа есть еще один конец совсем из другой жизни, вот он: