И вот первый советский город. Ну, казалось бы, чего удивляться, город как город. Что, в Польше городов не видел? И все же здесь было не так. Не архитектура — даже самая необычная — душа города. Фотографии, картины и рисунки дадут представление об искусности зодчих, но не смогут помочь разобраться, чем он дышит и как живет. Тысячи людей, непохожих друг на друга, с разными привычками и вкусами, настроениями и интересами, но тем не менее приобретших волей судьбы определенное единение, встречаясь друг с другом на улицах, разговаривая, знакомясь и сердясь, создают неповторимый колорит города.

Есть города надменно и холодно блестящие, есть хмурые, настороженные и скучные, а есть веселые, радостные. Минск для Алексея был именно таким. И потом на улицах он встречал не просто людей, а советских людей, магазины — тоже советские, афиши незнакомых пока советских фильмов.

Он уже начинал себя ощущать частицей этой огромной, многоязычной, могучей и дружной страны. Теперь — навсегда!

А совсем недавно...

Сентябрь обрушился лавиной с танковым грохотом, пушечными залпами... Еще вчера судороги лощеной шляхты: «Гибнет Речь Посполита! Немцы в Польше!» Паника. Мобилизация. Бегство. Наконец, Брест. Советские войска в Западной Белоруссии!

Новая, свободная жизнь начиналась удивительно хорошо. Секретарь райкома комсомола, старый знакомый Алексея по подполью, разложив перед собой папку с его рисунками, рассматривал их, многозначительно кивая головой:

— Слушай, да тебе учиться надо! Талант пропадает!

— Где учиться?

— Как где? В Москве, конечно. В художественном училище, там все академики по этой части.

— Скажешь тоже, в Москве! Кому я там нужен?!

— Чудак человек... Теперь не при панской власти живем. Жалко, конечно, будет тебя отпускать. Опыт имеешь. Я бы сейчас тебя в массы, на комсомольскую работу!.. Ну да ничего! Пошлем в Минск запрос на разнарядку в художественное училище. Будет у нас товарищ Кисляков народным художником... А пока у меня поживешь, отдохнешь, приоденем тебя, чтобы прибыл в Москву как надо... — И он весело подмигнул Алексею.

Вызов в Минск пришел неожиданно быстро. Райком выделил денег на дорогу. В тот же вечер Алексей и уехал, благо собирать ему было нечего.

...Алексей внимательно осмотрел темно-вишневую вывеску у входа. Может, ошибся? Вернулся на угол и снова сверился с бумажкой. Все правильно. Ему действительно сюда...

Военный у дубовой стойки, перегораживающей вестибюль, взял под козырек:

— Слушаю?!

На всякий случай Алексей протянул все свои бумаги. Постовой взял их и кому-то позвонил.

Через несколько минут в вестибюль спустился молодой военный.

— Кисляков?

— Да...

Алексею подали желтоватую картонку пропуска.

Они поднялись по широкой лестнице с полированными перилами, прошли по длинному коридору с множеством высоких дверей по сторонам. Щегольские хромовые сапоги спутника Алексея мерно и глухо постукивали по навощенному паркету.

Наконец у одной из дверей военный остановился и, распахнув ее, пропустил Алексея.

Приемная была большой и строгой. Тяжелые стулья у стены, отделанной панелями темного дерева. За темным же столом с многочисленными телефонами — молчаливый секретарь в форме без знаков различия.

— Подождите, вас пригласят, — сопровождающий вышел.

Алексей присел на стул.

Прогудел зуммер.

— Кисляков! — сухо проговорил секретарь. — Заходите, вас ждут.

Кабинет показался Алексею немного сумрачным. Шелковые шторы на окнах приспущены. Старинные напольные часы в затейливо инкрустированном корпусе неспешно отсчитывали время. Рядом тяжелый сейф. Большие кожаные кресла. Двухтумбовый стол, покрытый зеленым сукном. И человек за столом — в военной форме, лет сорока, грузный, с выбритой головой, покрытой ровным загаром. Его крупные руки неподвижно лежали на сукне. На столе — бронзовый письменный прибор и папки в жестких картонных корочках.

Алексей не сразу заметил, что в кабинете есть и второй военный, сидевший в дальнем углу на диване.

Второй был подтянут, широкоплеч. Темные, чуть тронутые сединой волосы. На вид лет тридцать пять. В длинных пальцах — дымящаяся папироса. Рядом, на валике дивана, чугунная пепельница.

Алексей, войдя, остановился у дверей и поздоровался:

— Здравствуйте...

— День добрый... — Тот, что за столом, внимательно и испытующе посмотрел на него. — Вы Кисляков?

— Да...

— Присядьте... — бросил человек за столом, показав на кресло. — Догадываетесь, зачем вас сюда пригласили? — Он явно вкладывал в свои вопросы какой-то особый смысл, совершенно непонятный Алексею. Стало тревожно.

— Не знаю...

Второй военный встал с дивана. Сидевший за столом тоже вскочил. Оказывается, молодой был здесь начальником.

— Нет-нет, Петр Николаевич, сидите. Я вот тут, — сказал он, садясь в кресло напротив Алексея. — Надо переходить к сути.

Петр Николаевич снова взглянул на Алексея и официальным тоном произнес:

— Есть мнение, товарищ Кисляков, дать вам поручение. Вот, значит, какое дело. Я правильно излагаю, товарищ Астахов?

Астахов чуть раздраженно взглянул на Петра Николаевича, потом — на удивленного Алексея.

— Ну не совсем так... Давайте-ка лучше знакомиться. Меня зовут Сергей Дмитриевич. А это мой заместитель — товарищ Рябов, Петр Николаевич. Так ты на художника собираешься учиться?

— Да... — смутился Алексей, — документы вот собрал, вызов получил...

— Хорошее дело. А если мы попросим тебя на время отложить учебу?

— Вот что... — облегченно вздохнул Алексей. — Пожалуйста! Я ведь и не особо надеялся. И без меня талантов полно. Ничего, вернусь в Брест. Дела теперь всем хватит.

— Разве твой дом в Бресте?

— Конечно. Райком обещал комнату выделить.

Рябов и Астахов переглянулись, очевидно, ожидая услышать что-то другое.

— А раньше где жил?

— Где придется, там и жил... — теперь, когда, по его мнению, все прояснилось, Алексей почувствовал себя свободнее. Скованность пропала, и полный, бритоголовый Рябов уже не казался таким грозным. Наоборот, вроде даже очень добродушный дядя, напускает только на себя... — Когда отец с матерью погибли, я еще маленький был. Тетка к себе в деревню забрала. Как подрос, в Краков повезла. Учеником там в механические мастерские пристроился, учиться потихоньку начал. Потом в Западной Белоруссии в разных местах работал. Там и в комсомол вступил. Был в партизанах, связным был между подпольными райкомами комсомола. Пришлось и в Варшаве пожить, и в Белостоке. Даже с цирком-шапито поездил. А циркачи как цыгане — где ночь застанет, там и палатки разбиваем...

— Это Краков? — Астахов достал из папки, переданной ему Рябовым, рисунок.

— Краков! Откуда это у вас? Я рисунки в райкоме оставил...

— Твердая у тебя рука, толк будет. Это Варшава? — Астахов словно и не слышал вопроса Алексея.

— Варшава...

— И где ты такой красивый переулок отыскал?

— У Аллей Иерусалимских... Пришлось некоторое время пожить там. Дефензива сильно донимала. Ну и нанялся я на работу. При антикварной лавке была реставрационная мастерская. Там и пристроился. С полгода или больше ни с кем из товарищей не встречался. Шпики покрутились, покрутились... Потом надоело, ничего же нет, отстали.

— А это кто? — Астахов достал лист с акварельным портретом пожилого мужчины в бархатной шапочке, отороченной мехом.

— Бывший хозяин. Богатый был. Солидная клиентура к нему приезжала.

— Где он сейчас, не слышал?

— Рассказывали, что завалило его с женой в подвале, когда немцы в первый раз Варшаву бомбили. Вообще-то жалко старика. Он, конечно, капиталистом был и все такое, но человек неплохой.

— Это и из рисунка видно, что ты к нему хорошо относился.

— Все одно не то... Если б подучиться, технику узнать! Может, вы хотите, чтобы я как художник помог?

— Об этом мы как-то не подумали, — усмехнулся Астахов. — Хотя, кто знает... Как считаешь, Петр Николаевич?

— Думается, Сергей Дмитриевич, товарища все же надо ввести в курс дела, как уже предлагалось, — Рябов стрельнул в Алексея взглядом. — А то он может подумать, что НКВД только картинки интересуют.

— Да-да... В курс дела... — эхом откликнулся Астахов, думая о своем. Он встал с кресла, подошел к Алексею, положил руку на плечо. Рука у него была небольшая, но тяжелая. — Ты про банды слыхал?

— Доводилось...

— Тогда, наверное, знаешь, что кое-где в воссоединенных районах обстановка... — Астахов, щелкнув массивным серебряным портсигаром, достал папиросу, размял, прикурил, — еще не нормализовалась. Банды и контрреволюционные группы пытаются терроризировать население. А людям жить надо! Но в этих полесских деревушках каждый новый человек — как столб на юру — всем за версту видать...

— Это точно, — подтвердил Алексей. — Деревеньки-то, вески, по-местному, маленькие. Ну так дворов по сорок. Есть, правда, и больше...

— Вот-вот... Надо учесть, что по лесам и болотам еще прячется кулачье, разные молодчики из бывших легионов Пилсудского, польские солдаты и офицеры. Часть из них уходит за линию границы, чтобы организовать сопротивление немцам на территории Польши. Но есть и такие, что спелись с фашистами и с их помощью действуют против нас. Соображаешь?

Алексей кивнул.

— Вы учтите, Кисляков, — подал голос молчавший до того Рябов, — мы не с поляками боремся, а с недобитками белопанского режима. Вот прищучим их — и нам будет спокойнее, и сами поляки потом быстрее нормальную жизнь наладят.

— А я-то что могу?

— Многое... Вернее, можете не так уж и мало, — Рябов полистал дело. — Комсомолец, были в подполье. Отец у вас русский. Правильно говорите по-русски, по-польски, на немецком можете объясняться, белорусский знаете. Даже в цирке успели поработать...

— Ну так как, согласен? — Астахов снова сел напротив Алексея.

— Как-то это все... — Алексей, подыскивая слова, развел руками. — А что мне надо делать?

— Поехать к тетке в деревню.

— К Килине?

Астахов кивнул.

— Сколько ты у нее прожил?

— Сколько?.. Значит, так... Отца в двадцать шестом убили, мать через год померла. Вот с двадцать восьмого по тридцать второй. Потом она меня в Краков к знакомым определила, в люди выходить. У ней самой-то все хозяйство курица за пяток минут пешком обойдет. Да и здоровье...

— Так ты ее больше и не видел?

— Почему? Приезжала проведать. Все ж последняя родня. И я писал. Сама-то она неграмотная, соседи читали.

— О твоей подпольной работе она ничего не знала?

— Откуда? Кроме райкомовских, обо мне никто ничего... Такие обязанности были. А что у Килины делать?

— Это мы тебе объясним попозже, если ты согласишься.

— Я могу... — Алексей замялся, подбирая нужное слово.

— ...отказаться? — закончил за него Астахов. — Можешь! И в Москву учиться поедешь без всяких задержек. Здесь тебя никто не неволит. Но я тебя прошу — подумай о нашем разговоре. Я распоряжусь, секретарь устроит тебя в общежитие. Вот тебе телефон, держи. Завтра в девять позвони. Договорились?..