15
Барков слушал нетерпеливо и смотрел в окно.
Из кабинета Ратанова был виден ставший по-осеннему неприветливым маленький внутренний дворик и вход в КПЗ. Высокий милиционер из конвойного взвода шел по двору, держа в руках малюсенький металлический чайник.
— Есть данные, что Волчара попытается выехать со станции Неверовской, там будет находиться основная часть оперативной группы, — говорил Рата-нов, он выглядел еще более серьезным и замкнутым, чем обычно, — но вы с Тамулисом поедете на сто сорок восьмой разъезд. Это довольно глухой полустанок, там останавливается всего один поезд. На полустанке он встречается со скорым. В последний раз Волчара прибыл в город именно с этого разъезда.
— Там будет кто-нибудь в форме? — спросил Тамулис.
— Участковый уполномоченный. Ему уже позвонили.
— Можно ехать? — Барков, наконец, оторвался от
окна: ему казалось, что Ратанов только зря тянет
время.
— Волчара может появиться в клубе — клуб стоит у самой станции. В семье сторожа клуба Волчару знают: он у них раньше-ночевал, — Ратанов пропустил вопрос Баркова мимо ушей. — По данным, которыми мы располагаем, Волчара переоделся, имеет при себе деньги. Насчет оружия сведений не получено, тем не менее будьте осторожны. Все. Можно ехать. Еще раз напоминаю об осторожности.
Эдик ждал их у машины.
Когда они выехали из города, было темно. По обеим сторонам дороги стоял лес. Деревьев уже не было видно — просто высокие стены сплошного черного забора касались звезд своими неровными острыми зубцами. Дорога подсохла, и «Победа» легко тянула по дороге. Иногда им попадались встречные полуторки и еще издалека начинали перемигиваться с «Победой» тусклыми желтоватыми огнями.
Метрах в двухстах от клуба они остановились. Где-то невдалеке прокричал паровоз, раздался лязг сцепляемых вагонов. Станция была рядом.
— Ну, пока, ии пера ни пуха, — шепнул Эдик, хотя вокруг никого не было.
Барков ушел па станцию, а Тамулнс замешался в толпу ребят — студентов сельскохозяйственного института, проходивших практику в совхозе. Купив билет, он подошел к пожилому лейтенанту, стоявшему у дверей, и передал привет от Ратанова. Это был участковый уполномоченный, о котором их предупредил, начальник отделения.
В клубе хозяйничали девчата. Они сновали по двухэтажному зданию из зала, находившегося на втором этаже, в раздевалку, к большому прямоугольному зеркалу, вставленному в массивную дубовую раму.
Тамулис сразу заметил заведующую клубом — женщину лет тридцати трех, с большими голубыми глазами и толстой длинной косой, закрученной вокруг головы. Она рассеянно, слегка морща лоб, слушала плотного крепыша в очках, говорившего ей что-то низким, грубоватым голосом.
«Когда березку стройную ты встретишь на пути, — пела радиола, — ты на нее, пожалуйста, вниманье обрати…»
В городе эту песню уже давно не пели.
Тамулисом никто не интересовался, как и он, бывало, не обращал внимания на сидящих в зале незнакомых ребят, когда приходил у себя в Каунасе на танцы. А ведь, наверное, были случаи, когда и там рядом с ним сидели тоже оперативники.
Пожилой лейтенант кивнул Тамулису. Тот вышел в коридор.
— Десятый час. Все тихо. Я, пожалуй, к Бусыгин-скому клубу подамся. А заведующую я на всякий случай предупредил и тебя ей показал… Ты не против?
— Ничего… Счастливо.
Высокая, еще совсем прямая фигура участкового мелькнула в проеме дверей и исчезла.
Показался Барков. Вдвоем с Тамулисом они вышли на крыльцо. Теперь музыка звучала тише, как будто рождалась она на бетонированном лесном шоссе вместе с ночным ветром и шелестом сухих осенних листьев; ночной холодок медленно обволакивал п крыльцо, и сад, и побелевшие далекие звезды.
На шоссе слышались чьи-то голоса.
Грустишь? — спросил Барков.
— Ну да!
С шоссе взлетела уже новая мелодия: «Все часы сговорились и не идут…»
Четверо мужчин прошли мимо них в клуб. Они шли гуськом, и один из них негромко сказал:
— Ушел. Я сам видел.
Тамулис вздрогнул. Барков с силой наступил ему на йогу.
— Он! Их четверо, нам его вдвоем не взять… Беги в Буеыгино, зови участкового…
— Почему я?
— Потому, что тебе приказывает старший!
— ^(орош! Ну ладно…
Тамулис спустился с крыльца, и тут же темнота словно смыла его с дорожки, чтобы выбросить где-то совсем далеко от клуба. Выждав несколько минут, Барков погасил папироску, осторожно вошел в клуб. И сразу увидел Волчару. Рядом с ним стоял второй мужчина, лицо которого Баркову показалось тоже очень знакомым, как будто он повторял уже кому-то эти запоминающиеся приметы: «Волосы черные, вьющиеся, нос с горбинкой, коренастый, в хромовых сапогах…»
Как сон!
Рядом с Варнавиным стоял оживший робот — Николаев. Черень.
Барков вспотел. Он больше не смотрел на них, боясь вызвать то странное притяжение, когда человек мгновенно оглядывается, почувствовав затылком >стремленный на него тяжелый взгляд.
Черень посмотрел на часы и что-то сказал Вар-навину.
«Поезд, — вспомнил Барков, — запаздывающий на час поезд!»
Теперь все зависело только от него. До поезда оставалось минут тридцать, и до этого времени Та-мулис все равно не успеет.
Барков обошел здание и по пожарной лестнице поднялся к окну. Заведующая клубом вывела из зала злостного курильщика и читала ему нотацию в коридоре. Волчара и Черень спокойно стояли у дверей.
А в это время Алька уже свернул с шоссе и бежал по узкой, едва заметной тропинке, но не к Бусыгину, а к Ридину, удлиняя вдвое и без того дальнюю дорогу.
Барков снова вернулся на крыльцо. Здесь стояли двое парней, пришедших с Волчарой и Черенем.
«Надо спешить, надо действовать!»
Минутная стрелка, казалось, летела по циферблату часов.
Он поманил к себе заведующую клубом.
— Я вас давно знаю, — улыбаясь, сказала она, — я учусь в педучилище, вы дружите с Галей…
— Правильно! — перебил он. — Посмотрите па тех двух мужчин! Заманите их в свой кабинет! Во что бы то ни стало! Попросите их передвинуть денежный ящик! Им не отказаться от этого!
— Но у меня нет денежного ящика!
— Неважно… Пусть только зайдут! Быстрее!
Отойдя в сторону, он переложил ПМ в боковой
карман пиджака и загнал патрон в патронник: теперь ему достаточно было опустить большим пальцем предохранитель, чтобы сделать подряд восемь выстрелов. Это было крайней мерой. Потом Барков оглянулся: Волчара и Черень спускались по лестнице. За ними странно семенила заведующая.
Они свернули в двух шагах от него в кабинет.
«Пора!» — ударило сердце.
Барков вытер платком правую руку, сунул ее в карман и распахнул дверь в кабинет. Заведующая стояла за столом, дергая запертый выдвижной ящик. Впереди у окна, прислонившись к стене, стоял Вол-чара, а у стола — Черень, удивленно смотревший на Баркова.
То, что они стояли не у самой двери, было чистой удачей, потому что он забыл подумать об этом.
— Я из уголовного розыска. Не двигаться. — Он сказал это не очень громко, но твердо, не голосом — всем своим существом, так, как учил его Егоров, так, чтобы и Волчара и Черень поняли, что он из тех, кто скорее умрет, чем струсит, а если и умрет, то перед смертью все равно вцепится им в руки, в горло, в одежду и будет держать самой последней, самой страшной хваткой, пока не прибудут свои.
Не вынимая руку из кармана, он щелкнул предохранителем. Если бы в этот момент они бросились вперед, он выстрелил бы прямо через карман.
— Ни с места, — сказал еще Барков, — стрелять буду сразу.
Он не спускал с них глаз, не чувствуя больше ни растерянности, ни тревоги, а только свою большую правоту, которая позволяла ему так поступать с ними. И еще вспомнил он дом в Смежном переулке и те бурые пятна на асфальте, которые по неписаной традиции называют в протоколах «похожими на кровь».
— Варнавин, повернитесь к стене! Руками одежды не касаться! Ну! А вы, — он обратился к заведующей, хотя голос его и тон не изменились и на заведующую он не смотрел, — вернетесь в зал. Если их друзья спросят вас, скажите, что они вышли из клуба. Танцы закончите пораньше. А сейчас потушите здесь свет и закройте нас снаружи на ключ. Не проходите между нами, идите позади меня. Все! Гасите свет!
Щелкнул выключатель. Завклубом еще долго возилась в коридоре с замком, слышно было, как она дважды роняла ключ, потом дернула ручку двери. Дверь была заперта.
Барков держал на прицеле Череня. Варнавии стоял от него дальше, сбоку от окна.
Прошло несколько минут. Волчара пошевелился: в комнату проникал свет уличного фонаря, и все было видно. Барков отступил назад, в темноту.
— Я предупредил, что стрелять буду сразу!
Тот что-то пробормотал, выругался.
«Попалась бы Альке машина… Какая-нибудь машина навстречу… Машина… Машина…»
Наверху зазвучал марш, и на лестнице послышались смех, громкие голоса, топот ног. Танцы закончились. Очень скоро все стихло.
Потянулись минуты молчания. Сколько их прошло? Две? Сто?
Внезапно у клуба раздался свист.
— Черень! — позвал кто-то. — Э-э-эй!
Где-то очень далеко чуть слышно крикнул паровоз.
— Закурить можно будет, начальник? — спросил Черень.
Барков перевел на него взгляд.
— Нет!
И в этот самый момент Волчара, нащупавший на подоконнике кусок железа, служивший кому-то вместо молотка, бросился на Баркова. Герман выстрелил почти в упор. В раме вылетели стекла. Черень успел схватить Баркова за руку.
Они катались с Черенем по полу, сбивая стулья, тесно прижавшись друг к другу, пачкая лицо и руки чем-то вязким и липким, пока, Баркову не удалось отшвырнуть бандита в сторону, а самому облокотиться на стол и выставить вперед пистолет.
Когда Тамулис с дружинниками открыли кабинет, Барков не мог двинуться им навстречу. И ничего не сказал Альгису. Они ни о чем и не спрашивали, только увели Череня.
Герман сам дотащился до крыльца и лег там, судорожно глотая воздух. Грудь покалывало сотнями иголок, воздуха явно не хватало. Заведующая клубом приподняла его голову и положила себе на колени. Вокруг стояли какие-то люди, но Герман не замечал их. И впервые ни о чем не думал.
Вскоре одна за другой к клубу подъехали несколько машин — судебно-медицинский эксперт, следователь прокуратуры, еще много каких-то людей. Барков все еще сидел на крыльце клуба, прислонившись спиной к деревянному стояку. Из клуба вывели Николаева и провели к машине. О Волчаре никто не говорил, и Барков понял, что Варнавина больше нет.
Герману показалось, что он услышал позади себя голоса Ратанова и генерала.
— Я считаю, что оружие применено правильно, — будто бы сказал Ратанов, — другого выхода не было…
— Я с вамп полностью согласен.
Барков поднялся с крыльца и сам пошел к машине. Слабость быстро улетучивалась, только глубоко вздохнуть он все еще не решался.
— Все в полном порядке, — Ратанов и генерал действительно стояли у крыльца. Увидев Баркова, они пошли ему навстречу.
— Поезжайте в город все трое, — сказал Дед, рукой подзывая к себе Тамулиса. — Сначала покажете Баркова врачу и, если все хорошо, — домой. Берите мою машину.
Шофер еле слышно, стараясь избегать резких толчков, тронул с места и повел машину к шоссе.
В пути все трое пассажиров молчали. Но если бы каждого из них спросили, о чем он думает, то оказалось бы, что все трое думают об одном человеке, об Андрее Мартынове.
Стояли ясные солнечные дни — временно установилась сухая, безоблачная погода. Старожилы на Ролдуге давно уже не знали такой тихой осени.
Как-то неожиданно появился в отделе полковник Альгин. И снова нельзя было уже представить себе отдел без Альгина: без его хозяйского глаза, без к месту вставленного им в черновик слова, даже без его «скверной» привычки насвистывать в машине.
Первое, что он сделал, придя из отпуска, — отправил всех во главе с Ратановым по грибы.
— Мы с Шальновым два дня продержимся за всех, — шутил он. — Правда, Василий Васильевич?
Шальнов принужденно отшучивался. Всем было видно, что чувствует он себя неловко, неспокойно. В управлении была создана комиссия, расследовавшая незаконный арест Арслана Джалилова и отстранившая Веретенникова от работы. Заключение комиссии ожидалось со дня на день.
Поездка за грибами прошла успешно, если не считать маленькой оплошности Тамулиса: почти все грибы, собранные им, пришлось оставить в лесу — они оказались несъедобными.
Несмотря на усталость, в машине все время пели песни, сначала современные, молодежные, а когда репертуар иссяк, Егоров стал запевать военные, а потом и предвоенные. Все ему дружно подтягивали.
Один Ратанов был какой-то невеселый, хотя и старался улыбаться и петь вместе со всеми. Вскользь он сказал, что Ольга Мартынова собирается уезжать с Игорешкой в Москву.
Ольга уезжала в середине октября, в воскресенье, и проводить ее пришли многие. По заранее намеченному и утвержденному Ольгой плану собрались не на вокзале, а в круглом маленьком скверике в центре города: Ольга не хотела прощаться на перроне.
И потому, что собралось много людей и встретились они в самой шумной части города, прощание не было печальным. Ольга держала себя мужественно. Говорили о гастролях в городе кубинского певца, о предстоявшем строевом смотре, о деревянных катерах Игорешки, которые смастерил ему Егоров.
Когда все уже были в сборе, на попутной машине приехали Барков и Галя. Баркова никто не ждал, так как он был в отпуске и должен был вернуться из Ленинграда не раньше среды. Его появление вызвало сенсацию.
На Гале было новое модное пальто, купленное, по-видимому, в Ленинграде. Она выглядела в нем еще более застенчивой и смущенной против обычного, но по ее счастливым глазам, выражению лица и по тому, как она, здороваясь и разговаривая, на виду у всех держит Германа за руку, все предположили, что о помолвке может быть объявлено в ближайшие дни или даже часы.
— Как там мой «крестник»? — спросил Барков у Ратанова.
— Арслан? О нем скоро все услышат. С ним сейчас встречается спецкор по нашей области: Арслан решил написать письмо ко всем, кто еще не нашел свой путь.
— Молодец!
— Кстати, — сказал Егоров, — тебя и Алика па днях вызовет к себе генерал.
— Зачем? — встревожился Герман.
Ратанов и Егоров засмеялись.
— Не томите его, — сказала Вера Егорова, — скажите!
— И еще! — Егоров поднял вверх указательный палец. — Передай своей хозяйке, что на днях к тебе соберутся гости, твои друзья по работе. Я думаю, что вы с Тамулисом не позволите себе уйти в областной уголовный розыск так… Правда, Галя? Это было бы неэтично.
Мимо них густым потоком шли люди. Некоторые смотрели в их сторону и улыбались. Может, они знали кого-то из оперативников в лицо, а может, у них просто было легко на душе оттого, что строились вокруг благоустроенные дома, росли хорошие дети, светило солнце и на красном полотнище, протянувшемся через всю улицу, большими буквами было написано: «Миру — мир!»
— Когда-нибудь, — задумчиво сказал Ратанов и положил Игорешке руку на плечо, — на одной из площадей горисполком поставит памятник. Памятник оперативному уполномоченному. И поступающие в милицию, все, в любом звании, будут давать у памятника клятву: всю свою энергию, любовь, жизнь посвятить людям…
Он вдруг замолчал, ощутив рядом сразу окаменевшее, налившееся тяжестью тело жены Андрея
Мартынова, ее мгновенно наполнившиеся слезами большие грустные глаза, дрогнувшие губы. Ратанов пожалел о вырвавшихся у него словах. «Она еще слишком слаба», — подумал он.
Но он ошибся: Ольга нашла в себе силы и заговорила спокойным, низким, чуточку суховатым голосом:
— Я вижу этот памятник. Высокий, сильный человек пристально вглядывается в даль. Простой беспокойный человек, в плаще, в чуть сдвинутой на лоб шляпе… Ему всегда нелегко, но он улыбается… Он был нужен людям и был счастлив…
ЗАДЕРЖАТЬ НА РАССВЕТЕ"
повесть
Они откололись от своих сверстников месяца за четыре до того, как их неожиданно арестовали. Угрюмые, рано вытянувшиеся, одинаково подстриженные под бокс, они подолгу стояли вечерами в подъездах и у клуба, перешептываясь или насвистывая. Расходились по домам за полночь. Они еще не воровали, они только думали о воровстве, опьяненные рассказами Удава, старшего брата Веньки из Корабельной слободы.
Физически не особенно сильный, худощавый, с широко посаженными внимательными глазами, с косой челкой на лбу, отбывший в тюрьме два срока за воровство, Удав теперь гулял на свободе — недосягаемый идеал слободской шпаны. Он приходил в клуб окутанный тайной, выделявшийся среди других слободских ребят одеждой — по последней «уличной» моде предвоенных годов — и своими покоряющей дружелюбными манерами. Появляясь здесь, он бывал немногословен и прост и подолгу покуривал в окружении подростков, глядевших на него с нескрываемым восхищением.
Перед окончанием танцев он исчезал. Венька рассказывал, что брат возвращается домой на рассвете усталый, но веселый, в одежде валится на кровать, и мать, раздевая его и находя в карманах шоколад и пачки красных тридцаток, плачет…
Когда Колька Кокурин, Телятник и Венька обворовали первую палатку — на углу Немировича-Данченко и Почтовой, всю добычу — семь килограммов конфет, несколько бутылок красного вина и окорок — принесли на чердак двухэтажного барака, где жили Колька и Телятник, и там устроили, как тогда говорили, джаз: пили вино, закусывали окороком с конфетами.
Августовские дни тридцать девятого года были жаркими. Из чердачного окна виднелся деревянный тротуар вдоль барака, заросший лопухами пустырь у Черной речки да голубая палатка — «американка», на которую уже давно точил зуб Телятник. Еще дальше, за железнодорожным мостом и учебным стрельбищем Осоавиахима, виднелся военный аэродром, а в белом от зноя небе сверкающими точками возникали и таяли крохотные истребители. Ребята смотрели на далекие самолеты, пренебрежительно сплевывали шоколадную слюну.
Из первой добычи было решено сделать подарок Удаву, и это, пожалуй, было для них тогда самым приятным из новых переживаний. Ему передали через Веньку две бутылки вина и кусок окорока — без сала.
Так прошли три недели. Запомнил из той юношеской поры Кокурин немного: что спал он в то лето мало, но особенно сладко и крепко, и снились ему короткие легкие и счастливые сны, какие снятся всегда перед ожидаемыми неприятностями.
И вот настал день, когда Телятника повел к машине милиционер в ботинках с крагами. Позже другой милиционер постучался к Кокурину, который видел, как увозили товарища, и все эти три часа, пока не приехали за ним, лежал раздетый в кровати, повторяя: «Господи, помоги, господи, сделай так, чтобы меня нс взяли», — хотя никто не учил его обращаться к богу и ни он, ни его мать, ни даже бабка в деревне нс были верующими. А залез он под одеяло потому, что где-то слыхал, что не могут, не имеют права взять человека, который лежит в кровати.
Но его взяли.
Когда Колька надел тапки, милиционер сказал:
— Ну, хлопец, давай!
И тут высокий не по годам Колька, который, разговаривая с девчонками, небрежно отставлял ногу в сторону и поправлял черную косую челку, вдруг скривил рот и заплакал:
— Дяденька! Больше не буду! Поверьте, больше никогда не буду! Отпустите, я никогда больше не буду!
— Ну-ну, — удивился милиционер, — не плачь!
Ему пришлось за руку вести задержанного к машине: Колька не сопротивлялся, просто вдруг не пошли ноги. Как на ходулях, неуклюже вышагивал он рядом с милиционером, не замечая ни выбежавших из барака женщин, ни замерших малышей. Слезы капали на перешитую им самим модную флотскую тельняшку.
До суда он просидел в старой городской тюрьме, большой и гулкой, похожей на железнодорожный вокзал, — жара, крики, суета, теплая вода в бачке, новые, незнакомые порядки.
— Эй, малолетка, попроси у начальника покурить! Живо!
С этого приказа началось для Кокурина знакомство с новыми друзьями. Амплей, горбоносый, с выпяченной нижней губой и блестящими пронырливыми глазами, никогда не упускал возможности поразвлечься.
— Быстрей! Кому сказал?
Он был одного возраста с Кокуриным, но держался как старший.
Кокурин нехотя стукнул в дверь. Все на минуту притихли. Он постучал еще раз. Наконец заскрипел замок.
— Товарищ начальник…
Огромная ладонь сцапала его за ухо. Камера взревела от восторга.
— Твои товарищи в чаще воют!
Переступая через разбросанные вещи, Кокурин по нарам пошел к окну, где сидел горбоносый Амплей. Тот встал и не спеша, с какой-то непонятной радостью, спокойно поджидал Кокурина: Колька был выше его ростом и значительно сильнее.
— Минутку, — негромко сказал Амплей, когда Кокурин был почти рядом. — Знаешь, на кого руку хочешь поднять?
Колька в замешательстве остановился.
— На вора! — уточнил Амплей. — Закона не знаешь? Иди назад! Постой!
Кокурин понял, что сталкивается здесь с другими, незнакомыми ему и непонятными законами воровского общежития. Злоба его мгновенно прошла, он был ошеломлен и напуган.
— Кто тебя знает на воле?
И вот тут имя Удава, о котором Кокурин ничего не сказал на следствии, которое не было произнесено никем и потом, на суде, сказанное хотя и с неуверенностью, но громко, во весь голос, сыграло решающую роль.
— А! Ну, прости, — пробормотал Амплей и добавил громче, чтобы все слышали: — Будешь спать со мной рядом, у окна. Место человеку!
С тех пор как Колька во всеуслышанье объявил в камере, что пользуется поддержкой и защитой Удава, судьба его решилась окончательно: ему уже не оставалось ничего иного, как следовать правилам и обычаям, сложившимся в преступной среде еще со времен лесных бродяг и ушкуйников и все еще властвовавшим в тюрьме в те годы.
На суде Колька заплакал во второй и последний раз в жизни, когда конвойные попросили из зала посторонних слушателей, а родственникам разрешили подойти к приподнятой над полом в виде балкона скамье.
Мать Кольки, высокая сильная женщина с рыжими волосами и темными конопушками на шее и руках, принесла полную сумку снеди и большой кулек с конфетами, такими же, какие были украдены из ларька на Немировича-Данченко. Мать смотрела, как, не желая ее обидеть, безрадостно сосет он конфету, и гладила рукой его худую наголо остриженную голову.
И другим ребятам родители принесли то, что редко покупали раньше, — икру, шоколад, конфеты, желая, очевидно, подчеркнуть преимущество честного образа жизни, который позволяет есть всякие вкусные вещи и не опасаться, что тебя посадят в тюрьму.
Суд направил всех троих в воспитательную колонию.
Арест, следствие, суд, жизнь в колонии больше всего повлияли на брата Удава, Веньку, парня с твердым, даже жестким характером. После освобождения он больше не воровал, рано женился, поступил в судостроительный техникум. В сорок четвергом году он погиб под Ригой.
Телятника направили в колонию, находившуюся в Средней Азии, вестей от него не поступало ни домашним, ни друзьям…
Кокурину в отличие от Веньки пребывание в колонии не принесло ничего хорошего: он подружился с Амплеем, и с самого первого дня они стали разрабатывать планы новых, более крупных преступлений.
Когда Колька вышел на волю, он уже не принадлежал себе, новые связи, образовавшиеся взамен разрубленных- старых, властно держали его общительную, податливую натуру.
В первый же день после освобождения они нанесли визит Удаву: на этом особенно настаивал Амплей. Удав заметно почернел, осунулся, почти не пил, только повторял время от времени в назидание младшим:
— Вор куется, как железо! Все еще будет!
— Мы на днях зайдем, и не с пустыми руками, — пообещал на прощанье Амплей.
Он вообще не прочь был прихвастнуть и считал себя настоящим закоренелым преступником, в особенности после того, как услышал сказанные о нем слова ученого, следователя-криминолога: «Обладает неукротимым порочным характером».
Через неделю Амплей и Колька дерзко обворовали промтоварный магазин на центральной площади, взяли несколько костюмов, дамских кофточек, часов, меховых горжеток, отрезов файдешина и припрятали все это на чердаке, где раньше устраивали джазы.
Новый джаз длился недолго: на флаконе одеколона, которым Амплей опрыскивал в магазине пол, чтобы сбить со следа собаку, остались невидимые простому глазу следы его пальцев. Флакон Амплей бросил здесь же, в магазине, предоставив в распоряжение следователя неоспоримую улику.
Когда Кокурина арестовывали во второй раз — к этому времени он получил среди шпаны некоторую известность под кличкой Бубен, — он уже не плакал: попросил разрешения закурить, сказал матери, что ни в чем не виноват, что произошла ошибка, и взял из буфета заготовленные на случай ареста десять пачек папирос «Пушки».
Пока Амплей и Кокурин расплачивались в колонии за свое незнание основ дактилоскопии — науки об индивидуальности пальцевых отпечатков, подошел к концу тысяча девятьсот сороковой год. В статистике тот год не был отмечен ростом уголовных преступлений, напротив, преступность в стране неуклонно снижалась. Однако процент рецидива оставался все еще довольно высоким.
В сорок втором году в колонии случай свел Кольку с Удавом. Удаву жилось здесь неплохо, воры его уважали и побаивались, потому что, несмотря на молодость, Удав отличался хитростью, решительностью, держался со всеми просто, дружелюбно, но в то же время был напрочь лишен жалости.
По вечерам в минуты благодушия любил Удав вести вполголоса воспитательные беседы с молодыми заключенными, ловившими на лету каждое его слово.
— Вот представь себе, — говорил он, — плывете вы трое в лодке: ты, старуха мать и товарищ-вюр. Вдруг лодка перевернулась, а кроме тебя, никтоЛне умеет плавать. Кого спасать?
— Товарища! — с готовностью отвечали сразу несколько человек, постигших, как им казалось, до конца нехитрые правила преступного мира.
— Не торопись! — качал головой Удав, ощупывая серыми острыми глазами аудиторию.
— Мать?
— Да! Старую мать! — повышал голос Удав. — Мать на первом месте! Потом уже товарищ.
Он скупым отрепетированным движением распахивал рубаху. На груди синели аккуратные буквы: «Не забуду мать родную».
Только потом Кокурин узнал, что Удав, возвращаясь домой, часто избивал свою мать, вооружаясь, чтобы не портить пальцы, поленом или кочергой, но тогда, в лагере, новичок глядел на наставника, восторженно раскрыв рот. И вскоре, как и многие его товарищи по бараку, обзавелся синей наколкой.
Удав рассказывал о многих своих делах на воле, не упоминая, впрочем, о городах и соучастниках.
— К примеру, летом квартиру берешь, — поучал он молодых. — Сначала смотри, завешены ли окна. Если хозяева дома, занавески всегда будут раскрыты. Вещи складывай в авоську. Авосечкой милиция не заинтересуется!
— А вору нужно учиться в школе?
— Обязательно. Разве можно без образования?!
И авторитет Удава, таким образом, подкреплялся
авторитетом всех умных и грамотных людей, говоривших, что «ученье — свет, а неученье — тьма», что ни один тонущий человек не в праве требовать, чтобы товарищ вытаскивал его из воды, прежде чем спасет свою престарелую, не умеющую плавать мать.
«Вор куется, как железо! — слышал Бубен чуть ли не каждый день. — Терпи голод, холод, боль и оставайся самим собой. Уважай закон, не расставайся с картами, не отказывайся от коммерческой игры (с ней быстрее проходит срок!), не поддавайся на удочки чекистов, не работай и воруй. Вот твой предел».
Так в неузнаваемом, фантастически извращенном виде представали общественные право и мораль перед подростками, упущенными в свое время семьей и школой, которых подбирал и обучал на свой манер уголовный мир.
Приехав после очередного освобождения в тихий приволжский городок, внимательно изучив подходы и обворовав несколько квартир, Кокурин понял, что уроки Удава не прошли даром. Следующие кражи он также совершил, как ему казалось, легко и чисто, и милиция действительно не сразу вышла на него, тем более что Бубен жил осторожно, контролировал каждый свой поступок, каждое слово в разговоре, по совету Удава почти не пил, чтобы не потерять эту способность к самоконтролю.
И все же спустя год его арестовали. Затем новое освобождение и тюрьма. И каждый раз, когда Кокурина снова отправляли в тюрьму, жизнь казалась ему такой куцей и такой неудачной, что он готов был броситься к следователю или к конвоиру, закричать, как в детстве: «Больше не буду, простите! Я никогда больше не буду!» И если его действительно простят, виновного, заслуживающего наказания, то он навсегда бросит старое.
Когда же его освобождали по отбытии срока наказания или условно-досрочно, он считал себя уже никому ничем не обязанным, и все шло своим чередом.
Как мираж, рассеивался перед Бубном призрак гордого романтического воровского счастья, о котором толковал Удав. Матери он не писал уже много
лет. Амплей погиб, сорвавшись на ходу с крыши вагона. Новых друзей у него так и не завелось. Люди, с которыми его вместе судили, уже никогда не были потом ему товарищами, и он предпочитал больше с ними не встречаться. Только однажды, находясь на свободе, он неожиданно получил письмо из лагеря от Телятника.
«У меня большая просьба, — писал Телятник, — найди в магазинах две книги: «Швейные машины»
Червякова и Сумарокова и «Оборудование швейных фабрик» Русакова, Эйпель и Сергевнина. Тут ест*ь возможность стать механиком…» '
Десятки различных мыслей будоражили Кокурина, когда он ходил по магазинам и пальцами, ставшими неожиданно неловкими, перебирал книги. Говорить с продавцами он не осмеливался: казалось, по одному звуку его голоса посетители поймут, кто он. Уж слишком чужим, инородным ощущал он себя в этом прохладном, пахнущем типографской краской и дерматином помещении. Книг было удивительно много. Если бы он всю жизнь только и делал, что читал, то и тогда не смог бы прочитать даже половину тех, что были выставлены на витринах. Эта мысль была неприятнее и глубже остальных.
Учебники для Телятника он достал, но выслать не успел — снова арестовали за кражу…
В начале пятьдесят восьмого года, незадолго до окончания срока заключения, Кокурина неожиданно перевели из лагеря в городскую тюрьму. Регулярно, Р'аз в пять дней, к нему стал приезжать следователь прокуратуры, допрашивать о каких-то коврах и, по мнению «старичков», шил ему чужое дело.
К этому времени Кокурин сильно изменился, неразговорчивость его переросла в угрюмость. Его не увлекали, как прежде, рассказы воров об удачных и крупных кражах: он даже не слушал их, все свободное время читал книги — не про людей, а о природе и животных, о том, где, как ему казалось, не могло быть никакой лжи. Сетона-Томпсона, Арсеньева, Чаплину. По нескольку раз он перечитывал «О слонах» Бауэра и однажды попробовал было поделиться своими мыслями об этой книге, но воры, даже те, что были моложе его, фыркали в ответ и иронически переглядывались.
«Может, и мне тоже — мастером по швейной промышленности? — размышлял он иногда. — На первых порах Телятник поможет… Потом вызвать к себе мать… Начать все сначала!»
Так думал не один он. Многие заключенные, разочаровавшись в воровской судьбе, мечтали о воле и честной жизни, забывая о том, что, кроме желания изменить жизнь, нужны еще и сильная воля, и выдержка, и терпение, и чья-то бескорыстная дружеская рука.
…Возвращаясь вечерами с допросов, Кокурин метался по камере. Ни суды, ни допросы, ни колонии не были ему внове, но «дело о коврах» казалось ему верхом человеческой несправедливости, ставшей на пути к честной жизни.
И вот однажды жарким августовским днем пятьдесят восьмого года, когда Кокурина и других заключенных вели двором из бани в режимный корпус и первый надзиратель уже вошел в коридор, а второй ничего не видел из-за сбившихся в дверях арестованных, шагнул Бубен за стену здания и остался один во дворе — пустом каменном мешке между первым и вторым режимными корпусами, построенными еще когда-то при царях.
Не имея определенного плана бегства и надеясь больше на счастливый случай, пробежал он, незамеченный, к механической прачечной, где на двухметровой высоте в стене приметил еще раньше небольшой ржавый кронштейн, вбитый неизвестно с какой целью. Выше над ним висели провода. Как кошка, бросился долговязый Бубен на стену и через несколько секунд был уже на крыше прачечной. С крыши успел заметить, что тюремный двор по-прежнему гол и пуст и залит полуденным солнцем, а небо тоже пустое и голое, под стать тюремному двору.
По ту сторону прачечной, отделенный узким коридором двора, по которому взад и вперед ходил охранник, был следственный корпус — длинное двухэтажное здание. Перепад с крыши прачечной на крышу следственного корпуса был довольно большой — метра три.
Не раздумывая, Бубен изо всех сил оттолкнулся и прыгнул вниз на крышу следственного корпуса. Страшно громыхнули листы жести, но Бубен уже вскарабкался к коньку крыши, перелез через проволочное заграждение, — оно было здесь, на следственном корпусе, совсем низким — так, формальность, и спрыгнул на улицу.
Конечно, его должны были задержать сразу же, самое большее через десять-пятнадцать минут. Сообщников у него не было, побег никто не готовил. Но…
«Принятыми мерами розыска по горячим следам преступник задержан не был», — докладывал в своем рапорте начальник тюрьмы, невесело размышляя о том, какая случайность могла нарушить весь ход планомерных и широких поисков.
Кокурина не удалось задержать и через день, и через год, и через два…
Изредка какой-нибудь новый оперативный уполномоченный Остромского областного управления милиции, получив от своего предшественника два объемистых тома в старых фибровых переплетах с черной надписью «Хранить вечно!», бросал все дела, листал пожелтевшие страницы'и, наконец, ехал к Ев-патьевскому монастырю.
Там, в бывшем «настоятельском корпусе XVIII века»— так было начертано на старом трафарете, — а в настоящее время двухэтажном жилом доме, с первым каменным этажом, вторым деревянным («построен в начале XIX века»), жила вместе с другими обитателями этого дома мать Кокурина. Жила одиноко, тихо, получала сорок восемь рублей пенсии, свободное время проводила на лавочке у крыльца вместе с женщинами ее возраста, летом варила варенье из малины, что росла под окнами, по субботам звала на чай соседских ребятишек.
Жизнь ее была настолько ясной, даже прозрачной, что, поговорив с соседями, с домоуправом, посмотрев издалека на мать исчезнувшего без вести вора, новый оперативный уполномоченный бегло осматривал монастырь, цокал языком при виде архитектурных красот и шел к автобусу, который доставлял его из бывшего женского монастыря к новому трехэтажному зданию, где размещался уголовный розыск.
26 февраля 1963 года пятидесятилетняя, отмеченная многими премиями и наградами актриса Остромского областного театра Нина Федоровна Ветланина не поехала, как намеревалась утром, в Дом культуры, к своим кружков-
цам, а сразу же после репетиции направилась домой. Ей показалось, что, уходя из дома, она забыла выключить утюг.
Еще с улицы она заметила, что форточка в кухне открыта. Дыма не было видно. Это успокоило актрису, но по лестнице она все же поднималась быстро, так что дыхания едва хватало. Замок открылся легко. Гарью не пахло, но Ветланиной показалось, что в квартире все же что-то произошло.
«Странно!» — подумала она. Не снимая пальто, она вошла в комнату, дверь которой была почему-то приоткрыта.
В комнате все было на месте и в то же время словно бы не хватало какой-то мелочи, какого-то маленького обыденного штриха в обстановке. Нина Федоровна внимательно оглядела стол, сервант, софу. Софа не была примята. Книги и безделушки на секретере лежали по-прежнему в созданном ею самою искусственном беспорядке.
Вот оно что! Не было старинных золотых часов, стоявших обычно на крышке пианино рядом с метрономом. Их-то тусклого желтоватого блеска она сразу не заметила, войдя в комнату. Ветлацина взглянула на шкаф — ключ на месте. Она повернула его — и задняя стенка шкафа открыла незнакомую полума-товую белизну: шкаф был первозданно пуст.
Актрисе стало страшно. Боясь повернуться спиной ко всем этим разом ставшим чужими вещам, прислушиваясь к напряженной тишине квартиры, стараясь подавить волей игру воображения, она попятилась к двери. В прихожей — успела заметить — на вешалке тоже чего-то не хватало.
Нервная дрожь била Ветланину, пока, не попадая ключом в замочную скважину, она пыталась запереть дверь и, наконец, побежала вниз по лестнице.
На улице было еще довольно светло, морозно и спокойно. Поскрипывая валенками по снегу, бегали дети. Пожилая женщина выбивала во дворе пыль из ковра и время от времени махала рукой кому-то следившему за ней с балкона. Напротив, у продовольственного магазина, разгружали молочный фургон.
Ветланина взяла себя в. руки. Из телефонной будки на углу она позвонила в театр: артист во всех непредвиденных случаях жизни прежде всего ищет сначала помощи в своем театре.
Директор театра брался за любое дело напористо, энергично, с размахом. Он сразу же позвонил начальнику областной милиции, затем его заместителю и, только удостоверившись в том, что обоих генералов на месте нет, вызвал полковника — начальника отдела уголовного розыска.
— Ну вот, к вам приедет полковник Данилов, начальник уголовного розыска, крупнейший специалист, — сказал директор театра, когда Ветланина позвонила ему* во второй раз, — а позже я поставлю в известность и его начальство…
Майор Гаршин не любил подъезжать на машине к самому месту происшествия: ему надо было хотя бы несколько минут постоять здесь же, неподалеку, никем не узнанным, ни потерпевшими, ни свидетелями, внимательно, без спешки примериваясь к предстоящей работе.
Зрелище рвущейся с поводка служебно-розыскцой собаки и выпрыгивающих из машин стремительных сотрудников, готовых мгновенно установить и обезоружить преступника, всегда казалось ему нарочитым и неестественным. В этом было что-то из той неглубокой и скороспелой литературы о милиции, которую Гаршин не любил и давно уже перестал читать: он-то прекрасно знал, какую нераспорядительность и косность могла прикрывать порой такая показуха.
Майор оставил машину в переулке, попросил оперуполномоченного Кравченко с экспертом войти в дом без него, а сам прошел через двор на улицу, к углу дома, где, как и предполагал, встретил Ветла-нину, ожидавшую их у парадного подъезда.
— Начальник отделения уголовного розыска майор Гаршин… Константин Николаевич. Здравствуйте, — негромким, «штатским» голосом сказал он Вет-ланиной. Гаршин не раз видел актрису на сцене. В жизни она оказалась много ниже ростом-и значительно старше.
— Здравствуйте. Наверное, все напрасно? Не найти?
— Я ничего еще не могу сказать…
Гаршин был не из тех людей, которые с первого взгляда располагают к себе: малого роста, тихий, с заурядной внешностью. На нем было недорогое венгерского пошива пальто, в руке перчатки — он не надевал их даже в сильные морозы: кожа была, как говорили в управлении, «зимостойкой». Из-под меховой кепки смотрели темные глаза пуговками, близко, вплотную пришпиленные к основанию мясистого, явно рассчитанного на более крупное лицо носа.
— А полковник не приедет? — Актриса понимала, что ведет себя бестактно, но ничего поделать не могла: неизвестный ей полковник представлялся после аттестации директора единственным человеком, который мог разыскать похищенные вещи.
—* Возможно, что подъедет, — спокойно сказал Гаршин.
— Было бы хорошо…
— Давайте поднимемся к вам.
Он не обиделся на Ветланину. В медицине врач и больной действуют сообща, и пациент должен свято верить авторитету своего исцелителя. В сыскном деле этого не требуется. Мнение потерпевшего о работнике угрозыска, даже нелестное, никак не может повлиять на ход следствия. Ведь сказано же кем-то — хорошему следователю для успеха нужны только три качества: терпение, умение и везение…
И больше ничего!
Кравченко, атлетически сложенный, красивый, даже слишком красивый для милиции молодой человек, в коротком, похожем на сюртучок пальт-о и огромной пыжиковой шапке, стоял вместе с экспертом на лестнице.
— Здравствуйте, проходите, пожалуйста, сюда, — с надеждой взглянув в его сторону, сказала Ветла-нина и открыла дверь, — вот эта квартира.
Они вошли. Через несколько минут появились и приглашенные Кравченко понятые: высокий старик
пенсионер, гулко кашлявший в поднесенный ко ргу кулак, и женщина, выбивавшая до этого ковер во дворе. Она так и вошла в прихожую с пластмассовой выбивалкой. Других свободных людей в это время суток в подъезде не было.
Когда Гаршин учился в университете, пожилой доцент, читавший криминалистику, рекомендовал студентам осматривать комнаты' вдоль стен, по часовой стрелке, попредметно, с равномерностью часового механизма— от печки к кровати, от стола к стулу, идол-гое время Гаршин следовал этому рецепту, боясь бросить взгляд в сторону, чтобы не отвлечься. Он подавлял в себе первое любопытство и дисциплинировал мысль. Но по мере того как приходил опыт, навыки, Гаршин чувствовал себя на осмотрах более вольно.
…Есть посетители галерей, заставляющие себя знакомиться с каждой висящей на пути картиной.
С завидным упорством идут они вдоль экспозиции, насколько хватит терпения, не очень торопясь, но и не задерживаясь подолгу. Однако есть и другие, свободно пересекающие выставочный зал в любом направлении. Они то забегают вперед, то возвращаются, меняют маршрут, повинуясь внезапно возникающим порывам. У одной картины они могут простоять час, на другую едва взглянут. Они отдаются эмоциям, чутью. В криминалистической литературе такой метод осмотра известен давно и называется субъективным.
Гаршин стал пользоваться и этим, когда понял, что в чутье стал проявляться опыт. Он любил осмотр, считал его важнейшим следственным действием и проводил его спокойно, даже с удовольствием. Большинство коллег Гаршина ощущало себя настоящими криминалистами лишь тогда, когда преступление было раскрыто, когда все трудное оставалось позади и красная линия преследования была проложена по запутанному лабиринту неизвестности.
Гаршин чувствовал истинное профессиональное удовлетворение лишь в той стадии поиска, когда еще ничего не успевало проясниться, и в этом сказывалась его вторая профессия — преподавателя уголовного процесса, его стремление находить общие закономерности в исследовании неведомого, чтобы объяснить эти закономерности будущим следователям, судьям и прокурорам.
Именно поэтому любой конечный результат поиска не мог обескуражить исследователя Гаршина, и, может быть, именно поэтому он, как правило, находил верный путь там, где другие, стремившиеся лишь к одному — положительному результату, — заходили в тупик.
Гаршин движется по квартире свободно и мягко, немигающие темные глаза задумчивы, руки глубоко упрятаны в карманы брюк.
Вот он останавливается у двери и, прижавшись затылком к косяку, прищурившись, смотрит перед собой. Взгляд его медленно скользит по тяжелым сдвинутым у журнального столика креслам, затем по пятнам на ковре, перебегает к туалетному столику, что-то ищет там среди безделушек, шкатулочек, маленьких и больших изящных флаконов с притертыми и непритертыми пробками, потом опять по ковру перемещается к трехстворчатому шкафу и здесь надолго замирает, тихо, отчасти даже рассеянно шаря вдоль полированных поверхностей. Туалетный столик, торшер, шкаф — узловые пункты в его плане осмотра.
Неподалеку от Гаршина, ссутулившись, осматривает пол эксперт — нескладный, высокий милицейский капитан лет тридцати восьми, с круглым румяным лицом, в очках с толстыми стеклами. Без него Гаршин не обходится ни на одном осмотре. Эксперт плохо выбрит, к рукаву его кителя пристали две' длинные белые нитки, но он их не видит, — он отчужденно покусывает пухлую нижнюю губу, застыв над мокрым пятном на ковре, смотрит на него со всех сторон, измеряет, перерисовывает в блокнот, наконец, жестко трет ладонью свой колючий черный подбородок и произносит без всякого выражения:
— Прекрасно… Преотличненько…
— Саша, — говорит ему Гаршин, — я рассчитываю, что дверной замок будет осмотрен в лаборатории с той тщательностью, которая всегда вас отличает. Так, Александр?
Он всегда разговаривает с экспертом немного иронически, называя то Сашей, то Александром.
— Простите, Константин Николаевич, здесь очень интересненько! — говорит в ответ эксперт. Он просит у Ветланиной старые газеты, стелит их в углу у туалетного столика, ^растягивается на них во весь рост и замирает на долгое время, уткнув нос в ковер и сняв предварительно очки.
Кравченко, заметив жест майора, включает переносную лампу и долго держит ее над Сашей. Эксперт поворачивается на бок, и Ветланина видит, что глаза у него не только близорукие, но еще и косят, и усилия, которые он тратит на то, чтобы рассмотреть все мелочи, просто неимоверны: лоб покрывается сетью глубоких морщин.
Красавец Кравченко то и дело движется, выполняет какие-то немые, непонятные Ветланиной указания майора, бесшумно и быстро, в то же время как будто постоянно к чему-то прислушиваясь, чуть нагнув свою массивную, с чеканным профилем голову.
Когда эксперт поднимается с ковра, Кравченко, кивнув Гаршину, вынимает из кармана блокнот и садится в кресло напротив Ветланиной.
— Продиктуйте мне, пожалуйста, приметы похищенных вещей.
Актриса беспомощно смотрит по сторонам. Она играет на сцене тридцать лет, она из артистической семьи, гордящейся родственной близостью с фамилией знаменитых Волковых, ее квартира похожа на театральный музей: здесь подарки, поднесенные ей в честь семейных торжеств, юбилеев; безделушки, сувениры, украшения, привезенные чуть ли не изо всех европейских стран. Так что же назвать милицейскому красавцу? В шкатулке на туалетном столике утром лежали два великолепных перстня и дорогое тяжелое колье, подарок матери, большой актрисы, отдавшей всю жизнь остромской сцене. В шкафу…
— Я готов, — напоминает Кравченко.
— Часы, они стояли на крышке пианино, вот здесь. По-моему, они испорченные, — как большинство потерпевших, она начинает с пустяков, — еще лорнет…
Лорнет?
Пу да, лорнет.
— Какой лорнет? — Кравченко не уверен в том, что речь идет о простом увеличительном стекле.
— Боже мой! Обычный лорнет! С четырьмя бриллиантами голубой воды, черепаховый. Подарок деду, артисту Екатерининского театра…
— Какова стоимость бриллиантов?
— Ах, разве я знаю! Были дни, когда наша семья — а детей у родителей было много — сидела без хлеба, но нам и в голову не приходило оценивать этот лорнет.
— Мне надо знать величину бриллиантов, их
стоимость, это необходимо для розыска, — Кравченко невольно подражает Гаршину: он сдержанно настойчив и терпелив.
— Примерно такие… — актриса протягивает руку. Голубоватый алмаз, отшлифованный в форме октаэдра, сверкает яркими ломаными лучами, — а стоимости я не знаю. Ей-богу…
Кравченко замечает на глазах актрисы слезы.
«Страшная подлость обижать таких людей!» — думает про себя Кравченко.
— Кто вас обычно посещает?
Гаршин и эксперт Саша, не прекращая осмотра, прислушиваются к ответам Ветланиной.
С улицы доносятся звуки машин. Каждые полчаса в комнате хрипло бьют большие с треснутым стеклом часы. На стол, под яркий свет люстры, Гаршин и эксперт время от времени осторожно ставят какой-либо предмет: пепельницу, шкатулку, телефонный аппарат, вешалку из шкафа, фарфоровые безделушки, керамический стаканчик.
— До них дотрагивались преступники? — догадывается Ветланина. Она уже успела прийти в себя, и теперь ее интересует происходящее. Она актриса, она должна видеть, как все. это делается, как ведут себя настоящие сыщики… — Неужели действительно можно найти человека по отпечаткам пальцев?
— Видите ли, согласно научным основам т р ас-соло г и и, предмет индивидуализируется микрорельефом, — оставив осмотр, обстоятельно и с удовольствием объясняет эксперт Саша — Александр, — то есть, понимаете, идентификация может быть произведена при условии совпадения мелкого строения…
Актриса начинает кивать головой.
— О! Конечно…
Ей на помощь приходит Гаршин:
— Саша, вы осматривали выключатель в коридоре?
Кравченко уже несколько раз выходил на улицу, звонил по телефону, беседовал с другими сотрудниками уголовного розыска, которые вели свою работу во дворе и на близлежащих улицах, возвращался, о чем-то шептался с Гаршиным, и Ветланина решила, что о ней попросту забыли. Поэтому, когда, подписав протокол и отпустив понятых, Гаршин и Кравченко сразу же решили откланяться, актриса жестом, не допускающим возражений, показала им на кресла и дала каждому в руки маленькую круглую пепельницу. Пришлось закурить.
— Скажите мне ваше мнение…
— Судя по следам, — Гаршин все-таки поставил свою пепельницу на край стола, — здесь был один человек. Во всяком случае, один человек вошел вначале в комнату. На его ногах было какое-то количество снега, растаявшего в комнате и образовавшего вот эти мокрые пятна на ковре. Видите, они почти подсохли? Наибольшее количество этих — как бы сказать — образований имеется у туалетного столика. Значит, человек, совершивший кражу, сразу же подошел не к шкафу, который находится ближе к двери, а к туалетному столику. Преступник стал искать бриллианты. Он знал о них, вот в чем штука! Он или его сообщник был у вас в комнате раньше. Это неоспоримо. Вор небольшого роста, не выше примерно метра шестидесяти, потому что, снимая анодированные безделушки с серванта, он становился на стул. Нашему эксперту, рост которого метр восемьдесят, не пришлось этого делать… А вот я бы так не смог… Есть еще некоторые соображения. Судя по расчетливости преступника, умелому использованию уловок, направленных на сокрытие преступления, мы имеем дело с рецидивистом. Отсутствие следов там, где они должны быть, тоже доказательство — негативное.
В передней раздался негромкий звонок.
— Сейчас мы узнаем последние новости с улицы.
Но в квартиру вошел не оперативный уполномоченный, которого ждал Гаршин, а молодой белобрысый шофер, обычно возивший начальника управления. Он оказался единственным свободным шофером в гараже, когда сообщили о краже. Взволнованный перечислением заслуг Ветланиной и званий, дежурный, не колеблясь ни секунды, отдал Гаршину машину генерала.
— Вы разве не уехали? — удивился Гаршин.
— Товарищ майор! — белобрысый шофер недоверчиво уставился на «постороннюю» Ветланину. — Товарищ майор, сейчас передали — еще одна квартирная кража. На Голубиной горе. Дом двадцать восемь, квартира четыреста одиннадцать. У Шатько. И сказали, что есть подозреваемый: видели, как лазил по пожарной лестнице, заглядывал в окна.
— Может, он и здесь был? — сразу встревожилась Ветланина. — У нас тоже пожарная лестница недалеко…
Кравченко и эксперт многозначительно переглянулись. У всех в комнате неожиданно поднялось настроение.
Голубиная гора находилась в районе новостроек. Они ехали туда недолго, зато такое же время искали нужный дом, блуждая в лабиринте одинаковых кирпичных зданий, значившихся под одним номером. «Газик», рыча мотором, то и дело круто поворачивал между домами.
К вечеру'мороз еще более усилился, и небо было особенно чистым и звездным. Мелкие гривы облаков плыли где-то очень высоко, и луна скользила в их глубине.
— Значит, интересуешься криминалистикой? — откинувшись на спинку сиденья, спросил эксперт у шофера. — А что читал?
— Прочел институтский учебник, Достоевского «Преступление и наказание», и еще генерал давал «Искусство раскрытия преступления и законы логики».
— Эриха Анушата? Понравилась? Константин Николаевич, как относитесь к его «Искусству раскрытия»? — эксперт повернул голову к майору.
Гаршин помедлил.
— Книга вышла еще в двадцать седьмом году.
Лнушат пишет для криминалистов, жаждущих крупных дел и так часто не умеющих их распознать в повседневной текучке. Интересная книга. Значит, вы, молодой человек, думаете заняться криминалистикой?
— Твердо еще не решил. Сперва осмотрюсь, — сказал белобрысый шофер. — Чтобы не менять. Так что пока я себе ближнюю цель поставил — на вашу машину перейти, в уголовный розыск.
Гаршин внимательно посмотрел на него.
— В этом доме квартира четыреста одиннадцать? — в открытое окно машины спрашивал одиноких прохожих Кравченко.
Наконец ему показали. Молодой оперативник из ближайшего отделения милиции нетерпеливо ожидал их в подъезде.
— Шатько живут на третьем этаже втроем. Мать и дочь в отъезде, дома бывает только хозяин, писатель. Он детские книжки пишет. Свидетелей пока не нашел: дом большой, на первом этаже контора треста, тут знаете сколько людей проходит… Квартира Шатько запиралась на два замка и щеколду. Все открыли!
— Много взято?
— Да уж… Облигации, одежда, деньги… Даже ковер снят со стены! — в голосе оперативника слышалась растерянность. — Вот и хозяин идет.
Вниз по лестнице быстро спускался очень полный неопределенного возраста лысый человек в широких домашних сатиновых шароварах и вельветовой куртке. Он сразу же признал в Гаршине старшего и улыбнулся ему.
— Я уже начал беспокоиться…
По этой открытой, несколько наивной улыбке Гаршин догадался, что писатель совсем не стар и что кража не выбила его из колеи и не лишила природного оптимизма.
— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил Гаршин.
— Не я. Лифтерша. В соседнем дворе есть один… бесенок. Полюбилось ему лазить по пожарной лестнице. Лифтерша дважды замечала. Лезет и смотрит в окна.
Кравченко поперхнулся.
— Бесенята не берут облигации и ковры, — сказал Гаршин, легко поднимаясь по лестнице. — Саша! Выдержите ли вы второй осмотр? А, Александр?
— Постараюсь, — эксперт протирал очки. Его лицо без привычной массивной оправы выглядело удивительно незащищенным и простоватым.
— Надо отпустить Калистратова, — напомнил Кравченко.
— Какого Калистратова?
— Шофера.
В квартире Шатько оказалось жарко и пахло каким-то особым приятным лесным запахом. Хозяин увлекался столярным делом и, видно, любил дерево: оригинальные, полукругом, — ручки у дверей, стеллажи, торшер, чернильные приборы — все это было сделано из дерева, может быть, даже особой породы, потому что Гаршин не мог уловить, что за лесной запах наполнял квартиру.
На подоконниках стояли растения и цветы в разнокалиберных горшочках, больших и крошечных, величиной с коньячную рюмку. Гаршин узнал черенки редких узамбарских фиалок, драцены, бегонии реке.
Зажгли все лампы, люстры, даже ночники, но никаких следов на полу не заметили: кража у писателя произошла, видимо, еще утром. Гаршин перешел к тщательному обследованию каждого предмета, однако и это не дало результатов.
— Скажите, в последние дни к вам не заходил мужчина небольшого роста? — спросил Кравченко у Шатько.
— Нет, не припоминаю.
— Телефонист, газовщик, водопроводчик?
— Нет, нет.
— У вас на кухне поставлен новый кран, — сказал Кравченко.
— А, да… Водопроводчик был. Но он выше нас всех, под потолок…
— Одну минутку! — позвал вдруг Саша. На его мятых капитанских погонах сверкали блики огромной двухсотсвечовой электролампы. — Это вы так ставите книги?!
На средней полке открытого стеллажа, прибитого к стенке над тахтой, часть книг лежала в беспорядке, тогда как рядом книги стояли корешок к корешку.
— Нет, не я… Я не мог их так поставить… Кате-юрически!
— Тогда преступники определенно просматривали эти книги.
— Кто спит на тахте, под этим стеллажом? — спросил Кравченко. Его знобило от напряжения — сильные плечи атлета непрерывно двигались под пиджаком.
— Я. Жена и дочь в той комнате…
Они осмотрели книги в соседней комнате и убедились, что там все в порядке. Пыль, которая тонким слоем легла на верхушки переплетов, была нетронутой. Снова перешли к полке над тахтой.
— «Дело о смерти капитана Гиджеу, С.-Петербург, 1890 год. Паровая скоропечатня Яблонского», — прочел Гаршин на титульном листе. — Видно, очень редкая книга…
— Я давно уже собираю редкие книги, — с еле уловимой гордостью коллекционера сказал Шать-ко, — об этом даже можно было прочитать в газете…
— Когда? — Гаршин насторожился.
— В «Советской России» года три с половиной тому назад…
— Гм… А это как сюда попало?
У входных дверей сбоку, рядом со старыми галошами и прочей обувью, лежал свернутый трубочкой листок плотной бумаги. Трубочка была наподобие той, из которой городские дети, за отсутствием соло-.лок, пускают мыльные пузыри.
— Понятия не имею, — сказал Шатько. — В прошлую субботу я приглашал уборщицу мыть полы — здесь было все чисто…
— Позвольте! — эксперт снял очки и поднес трубочку к глазам. — Когда вернемся в лабораторию я ее обработаю нингидрином…
— Скажите, товарищ Шатько, вам никогда не приходилось встречаться с актрисой Ветланиной? — уже уходя, поинтересовался Гаршин.
— Только на спектаклях… Одностороннее зна^ комство.
— Видите ли, сегодня у нее тоже была кража. После вашей.
— Любопытно! А я, между прочим, думал, что так и проживу, не узнав, что такое угрозыск. Значит, кражи, убийства, грабежи — все это на самом деле? Все это есть?
— Да.
— Неразумно это устроено…
Эксперт вздохнул.
— Еще секунду, — сказал Гаршин, морща лоб. — У вас нет привычки прятать что-нибудь среди книг? Например, деньги?
— Есть, — Шатько стыдливо улыбнулся. — Точнее, была. Я откладывал там деньги на покупку 6yJ кинистических редкостей. Больше не буду…
— Хорошо, — сказал Гаршин. — Завтра мы еще заедем. Посмотрим все при дневном свете. Постарайтесь ничего не изменять в обстановке. До свиданья.
Дверь в кабинет Гаршина, где майор разговаривал с оперативниками, внезапно отворилась, и огромная плотная фигура в смушковой папахе возникла на пороге.
— Накурили! — сказал полковник Данилов, косясь на пятно серо-голубого дыма, высвеченное матовым стеклянным абажуром лампы. — Сидите все! Не вставайте! — Он подошел к окну и широко распахнул форточку. — Только помните, друзья, в этом кабинете мы кражи не раскроем. Волка ноги кормят! А сыщика — тем более. На сегодня всё? Не надо тогда терять времени. Все по домам!
Оперативники поднялись и пошли к двери.
— Ферчук, — задержал Данилов одного из них, — утром проверь по картотеке, кто у нас совершал кражи с поиском ценностей среди книг… Не каждый жулик так… Жаль, что я сам не смог попасть на место…
Тихий, незаметный Ферчук, в сером костюме, с серым, нездоровым цветом лица, кивнул и исчез, словно растворился.
— Нам с тобой, Гаршин, нужно решить вопрос, — сказал Данилов, когда они с Гаршиным остались одни. — Кого все-таки будешь выдвигать старшим оперуполномоченным?
— Я предложил кадрам Налегина.
— Из Шедшемы? А не промахнемся?
На большое, с жесткими складочками лицо Данилова, как-то сразу сменив оживление, пала тень озабоченности. Несколько секунд он жестко потирал ладонью подбородок, приоткрыв энергично очерченный рот и показывая собеседнику два ряда безупречных зубов.
— Ничего он парень? Ты, Гаршин, и кандидат, наук, и все мы тебя, конечно, уважаем, а я смотрю, в людях не очень-то… Взять этого косенького… Эксперта из Белоруссии. Скуратовича. Ну какой из него работник органов?! Не внушает! Особенно посторонним… И генерал об него вечно спотыкается в коридоре. Я бы на твоем месте набрал молодых ребят, энергичных, вроде Спартака Шубина — везучих. Я помню, как сам вертелся в его годы… Ух, разворотлив был!.. Молодость должна в человеке кипеть…
— Налегпн, он тоже молод, — сказал Гаршин, подходя к вешалке за пальто. — В Шедшеме был незаменим. И студент был хороший, я его в институте заметил. Хороший студент — он и хороший работник.
Данилов его не слышал.
— Я работал, помню, на юге, дел было много: только поспевай — то карманная кража, то в магазин залезут. Киоски эти, палатки — табачные, продовольственные; мы на них и внимания не обращали, времени не было. Только уж если под руку подвернутся… А то некогда! Начальником отделения был у нас Салтыков, деятельный мужик, потом управлс$ нием командовал…
У Данилова и Гаршина всегда было так. В при сутствии подчиненных полковник держался со своим заместителем сугубо официально, даже подчеркивая разницу в их служебном положении. А когда оста вались одни, Данилова тянуло к дружеским излияни ям. Он рассказывал об очередной рыбалке, о родст венниках, показывал Гаршину фотографии…
Гаршин не принимал этой двойственности в и отношениях: сам он не любил навязываться в друзья а если дружил, то не скрывал от других ни при каки* обстоятельствах.
— Я думаю, что с Налегиным мы не ошибемся
Данилов неохотно поднялся. Разница в росте Да]
нилова и Гаршина была столь велика и ощутима что, если один из них вставал, второй предпочитал садиться.
— Да, молодость… Жаль, мотор не тот, — Да> нилов погладил китель.
— Квартирные кражи — это как эпидемия, — думая о своем, сказал Гаршин. — Если мы их в блн* жайшие дни не раскроем, надо ждать новых. Деист вительно, какие-то особенно подлые эти кражи… И хитрые!
Было совсем поздно.
— Вчера я не обратил внимания на одно обстоя тельство, — встретил их утром Шатько. Было рано и за его спиной в большом замерзшем окне чуть обозначило пасмурный зимний рассвет, — обычно эти старые часы стоят в моем кабинете. А вчера ока зались в прихожей. Видите? Преступник поставил их на телефонный столик: видно, хотел взять, но забыл Оперативники молчали. Вчерашнее ощущение та* инственности того места, где было совершено пре ступление, исчезло, наступила пора утренней трезвой оценки, и теперь перед ними была просто большак тихая и немного пустая квартира, посреди которой стоял не какой-то загадочный собиратель букинисти* 1Ь4
ческих редкостей, прячущий деньги в стеллажах, а обыкновенный маленький, наивный, в чем-то по-детски смешной человек.
— Я видел вчера эти часы, — сказал Гаршин, глядя на бронзовую, чуть позеленевшую пирамидку с острыми гранями, на одной из плоскостей которой светлел небольшой циферблат, — но не знал, что их место не здесь. Поинтересуйтесь, Александр.
— По всей вероятности, их брали перчаткой, — сказал эксперт, поворачивая пирамидку под разными углами к свету, — вот здесь просматривается характерный след ткани.
— Видно, преступник разбирается в часах, — с грустной улыбкой заметил писатель, — не взял ни «Славу», ъи «Зарю»… Часы, которые вы, товарищи, держите в руках, хоть и неказисты на вид, работают удивительно точно. Это просто эталон… Я не помню случая, чтобы их ремонтировали. Честное слово!
— Удивительный механизм, — Гаршин подержал часы на ладони, — и увесистый. Между прочим: вчера днем в ваше отсутствие никто не мог к вам прийти?
Во время этого разговора Кравченко особенно внимательно осматривал стены прихожей.
— Как же, прибегала младшая сестра жены. Зоя. Я с ней говорил сегодня по телефону, расспрашивал. В подъезде и на лестнице она никого не встретила: ни водопроводчика, ни монтеров, ни «горгаза». Я понял, чем вы интересуетесь.
— Что за человек ваша свояченица? — спросил Кравченко, оторвав, наконец, взгляд от стены. — Сколько ей лет?
— Тридцать семь. Это серьезная, положительная женщина. Многодетная, видите ли, мать. Жена дала ей ключи от квартиры, но вчера она их забыла…
— Счастливая мать! — сказал Гаршин.
По окончании осмотра Шатько проводил их до лестницы.
— Да, счастливая мать, — сказал у машины Кравченко, оглядываясь на окна квартиры и поникая голос, словно Шатько мог его услышать. — Вы обратили внимание на остроту граней? А вес? Один удар по голове…
— Этот вор — потенциальный убийца, — кивнул Гаршин, — а может, и убийца — в прошлом. Недаром меня не оставляет ощущение какого-то особого цинизма, с которым выбраны обе жертвы. Известная старая актриса. Писатель, собирающий редкие книги… Здесь не обошлось и без другого подлеца — наводчика, тонко втершегося в доверие… Кстати, мне кажется, наводчика нам будет найти легче, чем исполнителя.
Данилову было не по себе: шли дни, а кражи оставались нераскрытыми. На душе скребли кошки. Ему казалось, что Гаршин мало требует от своих подчиненных, не умеет «поднажать», что сам он давно бы раскрыл эти кражи, ес-
ли бы занимался только ими. По у него, Данилова, забота не об одном Остромске. У него на руках вся область. Он должен «организовать работу», а не бегать сам за преступниками.
По нескольку раз в день Данилов заходил в кабинет Гаршина, придирчиво выспрашивал, что он собирается делать дальше. Данилову хотелось отчитать майора, но вид усталых оперативных работников, их исписанные блокноты, выросший на глазах объемистый том розыскного дела, телефонные звонки, следующие один за другим почти без перерыва, не давали полковнику формального права на крутое вмешательство.
— Какую версию проверяете? — отрывисто спрашивает Данилов, наугад ткнув пальцем в сторону Ферчука, серой тенью прилипшего к большому испачканному чернилами столу.
Проверяю причастность к кражам…
Лейтенант встает и называет известную воровскую 'кличку.
— А вы?
…Кравченко работает по установлению преступ-ников-гастролеров, которые в день кражи могли находиться в Остромске. Это одна из наиболее трудных линий работы. Но особые надежды Данилов возлагает на деятельного Спартака Шубина, который занимается возможными наводчиками, то есть самой перспективной работой, — ведь Гаршин предсказал, что наводчик будет установлен раньше, чем Гот, кто |Иепосредственно совершил кражу, а у майора чутье, есть, это Данилов понимает, как бы он ни относился к методамкработы своего заместителя.
Работы'у Шубина невпроворот. Он ходит по кабинетам, высокий, быстрый, поминутно поправляя 'двумя растопыренными пальцами свои массивные, в тяжелой роговой оправе очки, делающие его похожим на успевающего, занятого научной работой студента.
Шубин садится на столы, курит, стряхивая пепел куда попало, и бросает окурки издалека, точно попадая в урны. Капитану Шубину около тридцати, но он не стремится к солидности, ему нравится, что все называют его просто Спартак, любят его легкость, бесцеремонность и верят в его звезду.
— Ну, как наши дела, Спартак? — спрашивает Данилов.
— Никуда он от нас не уйдет.
У Спартака в руках длинный разделенный надвое чист бумаги; слева он вписывает в него тех, кто посещал квартиру Ветланиной, справа — гостей Шать-ко. Пока еще ни одна из фамилий не появилась в этом списке дважды — в левом и правом, но зато их много, этих фамилий, и работа у Шубина спорится, поэтому успокоенный Данилов уходит к себе.
Через час он снова появляется в кабинете Гаршина.
— Константин Николаевич, я просил * выбрать лиц, которые во время кражи искали ценности в книгах. Сделано это?
Услышав недовольный голос полковника, оперативники спешат удалиться, оставив майора и полковника вдвоем.
— Таких трое. Двое из них в заключении, третий живет в Камышине. Проверен. Из города не выезжал.
Черные глаза Гаршина — само спокойствие. Из-за этого вот непоколебимого спокойствия, сознания своей правоты, а не из-за оперативного опыта выбрал в свое время Данилов заместителя. Теперь же оказывалось, что для совместной работы этого недостаточно: настоящего понимания, дружбы межд^ ними не было, как ни старался Данилов.
— МУР ничего нового не сообщил?
— Пока нет.
— Так-так… Вы дали указание подготовить отчет по новой форме?
Видя, что Гаршин ничего не упускает, Данилову переходит к менее значительным вопросам.
— Надо распорядиться, чтобы в отделение слу' жебного собаководства поставили второй телефон ный аппарат для прямой связи с дежурным по гор отделу.
— Как решается вопрос о переводе к нам Haлev гина? Вы поддержали меня? — спрашивает Гаршин}
— Уже есть приказ. Райотдел сначала ни в ка кую, потом согласились. Если бы отдавали с радостью, тут я еще подумал бы… Кстати, раз уж мы коснулись вопроса о кадрах, — к нам на оператив ную машину просится шофер начальника управле ния. Как ты на это смотришь?
— Калистратов? Я бы взял, раз просится.
— А я именно поэтому думаю его не брать: се годня просится к нам, завтра просится от нас. Про сится — значит, разборчив!
— Ну, это не так все, — Гаршин хмыкает углубляется в бумаги.
Перед майором несколько рапортов — результа проверки тех, кто мог совершить квартирные кражи В них только все «за» и «против», а выводов нет, Гаршин должен решить, проверять дальше этих лк> дей или считать проверку законченной.
Уж этот вечный вопрос: причастен — не причастен, виновен — не виновен! Только в случае поимки настоящего преступника можно окончательно на него ответить. Но не находиться же человеку под подозрением, пока преступление не будет раскрыто! Кто-то должен, поверив своему жизненному опыту и интуиции, вынести следовательский приговор: считать версию проверенной или нет.
— Этого нечего проверять, — взяв рапорт, лежащий сверху, говорит Данилов, — в промежутке между двумя кражами он не мог появиться дома и принести из школы ребенка.
— Согласен.
— А Никонов, говорят, в последнее время частенько выпивает, — г в руках у Данилова другой рапорт.
— Выпивает, но, судя по всему, он на такие преступления не пойдет. Нет здесь той опасной совокупности: выпивка плюс низкая культура, склонность к насилию… На Востоке говорят: пьянство не порождает пороков, а лишь обнаруживает.
Перед обеденным перерывом неожиданно звонит но телефону Кравченко.
— Константин Николаевич, запишите, пожалуйста, это Монахов Сергей Алексеевич…
— Из Шедшемы? Знаю такого.
— Десять суток, восемьдесят восьмая ячейка, — Кравченко всегда докладывает коротко и только самое главное.
Но Гаршин понимает его с полуслова.
— Так. Скоро сам будешь? — спрашивает он.
— Через час.
— О чем речь? — интересуется Данилов.
— В автоматической камере хранения вокзала, п восемьдесят восьмой ячейке, более десяти суток находятся невостребованные вещи — пиджак, шарф, рубашка. Документов нет. В кармане пиджака колечко с пятью ключами, в том числе двумя от автоматических замков. Вещи эти принадлежат Мона-кову.
— Все?
№
— Эти два ключа, по-видимому, подходят к замкам квартиры Ветланиной.
— Так, чудесно, Николаич! — Данилов вдруг словно проясняется, он светится улыбкой, и Гаршину впервые приходит в голову, что домашние, наверное, знают только это лицо Данилова, лицо заботливого и благожелательного хозяина; этот Данилов, что стоит сейчас перед ним, любит порыбачить, попеть ночью песни у костра и, может быть, первый срывается с места, когда кто-нибудь просит поднести к костру веток или воды.
— Это может быть и случайностью, — объясняет Гаршин, — замки-то весьма распространенные,
Лицо Данилова снова сурово и закрыто. 1
— Что представляет собой Монахов?
— О, это «наш» человек… Мы его арестовывали в мою бытность в Шедшеме. Как раз Налегин задерживал. Кличка Монах, ворует из квартир. Но кроме того, берет еще и все, что плохо лежит. Родом из Шедшемского района, там его многие знают, особен^ по в деревнях, как хулигана.
— Но все-таки он вор?
— Ворует.
— Поднимай всех! — Данилов возбужденно по«< тирает руки и выходит из кабинета, чтобы доложить генералу.
Вскоре появляется сияющий Кравченко. Он узнал даже, где Монах останавливался в Остромске.
— Проспект Чернышевского, номер дома не из^ вестей. Двести сорок восемь строений, двадцать шеста учреждений и предприятий, шесть общежитий, — 1 объясняет Кравченко.
— Надо просить подкрепление в школе милиции, — вслух размышляет Гаршин. — Так? Захотят ли?
— А вы им лекцию прочтите. О международной полиции. Они давно просили, — Кравченко щурит бровь, чуть ли не подмигивая майору: он сегодня в ударе, все удается.
Звонок телефона тих и прерывист — так звонит междугородная станция. У телефона скупой на сло^ ва, верный^ незаменимый Лобанов, начальник Шед-шемской милиции.
— Монахов? ~ удивленно переспрашивает он. — Мы его сами разыскиваем. Он в детдоме радиоприемник украл и скрылся…
— Наш шефский подарок?
— Да. «Фестиваль». Налегин с Платоновым
уехали.
— Так… Налегин знает о переводе?
— Сегодня объявил. Вот Монахова привезет — н к вам.
Положив трубку на рычаг, Гаршин представляет себе утонувшее в снегу по самые окна деревянное здание Шедшемского райотдела милиции, начальником которого он работал более ‘двух лет, уютную, оклеенную светлыми обоями маленькую дежурную комнату, треск поленьев в печи и окна в белом узоре, дежурного, в валенках, расстегнутом белом полушубке, и самого себя, у окна, похудевшего, с повязкой на горле после операции, вслушивающегося в привычный вой метели. Шедшема всегда вспоминается ему с метелями.
К вечеру капитан милиции Налегин и проводник служебно-розыскной собаки Платонов отставали от Монахова всего на три часа. Однако их вороной Грачик уже выбивался из сил. Впереди темнели избы Косихи.
«Делать нечего, — подумал Налегин, — надо дать Грачику отдохнуть. Да и. дорогу следует узнать».
Платонов направил сани к крыльцу. Огромный, черный, с желтыми подпалинами Ксанф первым выпрыгнул на снег.
…В избе уже успели убрать со стола, спрятать и буфет початую бутыль самогона, пару граненых стаканов и тарелку с солеными грибами. На скамейке, где несколько часов назад сидел Монахов, расположился с книжкой беловолосый парень в очках — сын хозяина, а отец его, с подоткнутым правым рукавом сатиновой рубахи, инвалид, поставив на стол жестянку с табаком, одной рукой ловко закручивал цигарку. Мокрые следы на полу у двери были аккуратно подтерты.
Монахову было несравнимо легче, чем милиционерам. Он знал здесь все и всех сызмала. Правда, конь у него был похуже Грачика, но зато в санях он был один и гнал ходко. Монахов ехал не таясь, по умятой дороге, через деревни, и, хотя его здесь недолюбливали и даже несколько раз били за разные мелкие кражи, он не боялся, что о нем сообщат в милицию. Он был свой, деревенский, его отца здесь знали и деда. Да и кому это интересно — впутываться в чужие дела?
Налегин сразу оценил и подчеркнуто равнодушное лицо пожилого инвалида и ускользающий за очками взгляд светловолосого паренька с книгой. Что-то подсказывало Налегину, что Монахов не мог просто так, не останавливаясь, проехать мимо этой стоящей на отшибе, у большака избы. А у самого дома зоркий Платонов поднял окурок сигареты «Прима», свежий, чуть запорошенный снегом, и на всякий случай положил в карман.
— Здравствуйте, — высокий, худой, скуластый Налегин принес в эту тихую, жарко натопленную избу другой мир — тревожный, тот мир, где завывала метель, где люди носили форменные полушубки и оружие и имели право разговаривать с незнакомыми людьми просто и требовательно.
— Добрый вечер. Проходите.
Налегин почувствовал, что* здесь, в избе, все его тело покалывает острыми маленькими иголочками озноба. Хозяева ни о чем не спрашивали, давая гостям прийти в себя.
…Если бы погода улучшилась, они бы поймали Монахова еще до ночи. Они и так все время шли по верному следу. Но заманчивый в такую метельную погоду вид Косихи да окурок, найденный Васькой, поселили в душе Налегина сомнения… Монахов мог сейчас отсиживаться в одной из соседних деревень, чтобы утром податься в сторону или махнуть прямо на Большой Овраг, и тогда приемника им не видать. Того самого отличного приемника «Фестиваль», который с таким трудом удалось достать райотделу милиции для подшефного детского дома.
Но что делать — надо продолжать погоню, какой бы ни ждал конец, не ходить же по избам в каждой окрестной деревне.
Неужели Монахов, совершив две кражи в Остром-еке, мог, вернувшись, вот так просто решиться еще на одну? Трудно сказать. Радиоприемник достался Монахову легко — какая уж там охрана в детском доме! Еще не проданы вещи актрисы и писателя, а он уже крадет радиоприемник? А почему не проданы? Может, как раз проданы или спрятаны где-то в надежном месте на год или на два, а пока нужны деньги на водку…
Налегин вздохнул, попросил разрешения закурить и подошел к печке.
— Ну, папаша, метет! — пожаловался хозяину избы Платонов. — Невозможность!
Лицо у проводника было белое, улыбчивое, с ямочками на щеках. Желтая копна волос над хитрыми глазками напоминала развалившуюся соломенную крышу. Васька заметно устал, но в нем и сейчас безошибочно угадывался неунывающий деревенский заводила.
— По-старому у нас февраль, — коротко отозвался инвалид, — «Федоты-Заметоты»!
Парень на секунду оторвался от книги.
— Отец, здесь никто сейчас не проезжал? — спросил Платонов. — Монахов, скажем?
Парень снова был поглощен чтением.
— Погода, видишь, чудак, какая! Не до гостей!
«Наше дело — сторона. Конечно, Монахов порядочная скотина и на всякую гадость способен, — послышалось Налегину в его ответе, — но вы уж разбирайтесь сами, а нас не впутывайте».
Налегин взглянул на часы: еще минут двадцать можно посидеть в тепле. Из сеней время от времени слышалось потряхивание Ксанфа и постукивание его когтистых лап по звонким от мороза половицам.
— Как себя чувствуешь, Слава? — спросил Платонов, видя, что Налегин прикрыл глаза рукой.
— Все в порядке, скоро едем.
Хозяева, казалось, впервые внимательно и настороженно посмотрели в их сторону.
— Дело ваше, — сказал однорукий, продолжал дымить самокруткой, — а то можете заночевать. Если не побрезгуете. Вьюжит сегодня. А ночыо метель кончится. Чувствую по своему барометру…
Внезапно он увидел, что Налегин смотрит на остаток сигареты, который Монахов бросил около стола. Перехватив взгляд отца, парень тоже взглянул на пол, а затем исподлобья на Налегина.
— Разлей чаю, — сказал хозяин сыну.
Окурок для криминалиста — неоценимый клад, но сейчас Налегин носком тихонько отшвырнул его, чтобы Васька не заметил и не принялся проводить дознание.
Парень встал и, обернув руку тряпкой, достал из печки чугунок с кипятком. Налегин смотрел, как он ногой еще дальше откинул окурок, потом незаметно поднял его и, ставя чугунок на место, уронил в тлеющую золу.
