Лай послышался. Волков вернулся в кухню, поглядел в окно — Бич с берега мчался. Ворвавшись в дом, он возле печки высоко подпрыгнул, желая проверить, осталось ли хоть что на сковородке. Ну вот и Алька. Наконец-то.

— Ой и набегалась же я! Ужас, — сказала девочка, падая на табурет и подолом платья обмахивая лицо. — Один тут у нас есть, плешивый такой, Короедов приятель. Вечно браконьерит. Уф! Бакланов стрелять надумал, а они на гнездах. Задержала я его.

— Э, юнга, да ты гроза браконьеров?

— Ага. А как же? Когда Лена, наш охотинспектор, уходит из поселка, я тут как бы за нее.

— Лена?..

— Ну! Пургина Елена Владимировна. Так вот: я тут за нее. Слежу, чтобы никто не браконьерил. Да и по острову хожу, тоже посматриваю. Вот сижу-сижу в поселке, а потом ка-ак соберу рюкзак, позову Бича, и па-ашли мы с ним по острову на неделю, а то и две.

— Пургина, значит? Гм... И одна по острову? Не боишься?

— А чего бояться? Это ж не в городе. Толик вот один раз был в Петропавловске, так там ужас как страшно. Машин там разных! Он чуть под автобус не попал... Ой, Волк, ты еще не ел? Меня ждал, да?

На некоторое время они замолчали, утоляя аппетит, только Бич нервно зевал, побаиваясь, что люди позабудут про него. Тем не менее, учитывая, что в доме гость, он старался вести себя прилично и не клянчил. Так, значит, Ленка Пургина жива-здорова... Охотинспектор... Черт побери, где же она сейчас? Может, на лежбище? Значит... Значит, надо будет отправиться туда. Но как? Сейнер, наверно, пойдет... Ух, хороша картошечка! Стоп, а Бичу?

Уронив голову на пестрый половичок, Бич делал вид, что засыпает, но глаза его никак не хотели закрываться, а сырой нос судорожно вздрагивал, ловя волнующие запахи. Волков и Алька одновременно поглядели на собаку, потом друг на друга, и, засмеявшись, девочка отодвинула в сковородке ложкой грудку поджаристой картошки.

— Ну вот, дело сделано, — сказал Волков. — Эй, юнга, а сколько тебе лет? Двенадцать, да?

— Ага. Почти. А вам, капитан?

— Тридцать пять. Почти. А где твои фатер унд муттер?

— А вам какое дело? — неожиданно сердито и даже зло сказала Алька. Мотнув головой, она отвернулась, а потом поглядела в его лицо заблестевшими глазами и выкрикнула: — Да на лежбище! Все сейчас там. Забой начинается, вот. И Лена там, и... — покусав губу, она вскочила, вынула из шкафчика банку с домашним вареньем и с грохотом поставила на стол. — Давайте-ка лучше пить чай, а то «сколько», да «где», да «кто».

— Прости, — сказал Волков. — Действительно разболтался я. А варенье из жимолости? Ух и вкусно же пахнет!

— Ешьте, сама собирала и варила, — похвасталась девочка вновь потеплевшим голосом. — Бич, соня ты эдакая, не свисти носом.

— Послушай-ка, ты мне что-то про птиц и зверей изрекала, — сказал Волков, подцепляя из банки полную ложку варенья. — Мол, «повелительница». Как понять?

— Я? Ой, что же это я? Ведь я же обещалась доказать! — воскликнула Алька. — Ну конечно же, мы сейчас пойдем на мыс Птичий. А я и рыбок приготовила. Бич, ах ты соня эдакий! Бич, кот помойный пришел!.

Пес, подскочив на месте, бросился в один угол кухни, потом в другой, ударился башкой о ножку табурета, и наконец, обнаружив открытую дверь, косматым шаром выкатился на крыльцо, и помчался куда-то бешеным аллюром...

 

А день-то какой! Было солнечно и тепло. Небо вздувалось над островом синим парусом, океан сверкал и переливался золотой насечкой бликов. Голубой вдали, к берегу он наливался сочным зеленым цветом, как будто трава, растущая в долине, густо покрывала и дно, но нет, просто это отмели просвечивали сквозь воду. Чайки кружили над бухтой, выискивая что-то, а другие бродили по берегу или сидели на коньках крыш, чистились, потягивались и переговаривались добрыми голосами.

Они уже с полчаса поднимались в гору по узкой тропинке, пробитой в густой траве. Внизу глубоким блюдом лежала бухта; посредине, как игрушечный, виднелся сейнер. «Тихий час» у них, что ли? Две неподвижные фигуры, раскинув руки и ноги, как расстрелянные, валялись на палубе. Лишь капитан «Кайры», хорошо были видны его рыжие усы, красил трубу.

— «Кайра» — это рыбнадзор, — поясняла девочка на ходу. — Ну острова они надзирают. Чтобы никто поблизости рыбу не промышлял, котов не пугал или там, воду не загрязнял, а то уйдут отсюда коты. Ну что же вы совсем встали? — подпрыгивая, она побежала и с увлечением продолжала рассказывать: — Ну они еще с «Бакланом» — это второй сейнер, но его сейчас тут нет — шкуры с промысла возят. А Толька-то, Толька! Врунище эдакий: видел, говорит, как кит-плавун брюхо себе о риф чесал. Верите?

Альке было весело. Она мотала головой, отчего волосы крутились над плечами, наматываясь на шею, прыгала через канавки, рвала цветы или вдруг начинала посвистывать, подражая голосам полярных воробьев — пуночек, порхавших над высокой травой.

И Волкову было хорошо. Широко шагая, он вслушивался в звуки детского голоса, крики птиц и в шорох ветра, стелющегося по траве, который шуршит на суше совершенно по-иному, чем в океане; на душе было светло и празднично. В длительных океанских рейсах тоскуют не только глаза, уставшие от вида однообразной воды, но и твое обоняние и слух, жаждущие привычных для человека земных запахов и звуков. Оказывается, так приятно, что в эти земные звуки вплетается еще и звонкий детский голос.

— Толик, он очень умный. Каких-каких он только книг не читал! И он их может прямо на память рассказывать. Верите, да?

— Конечно, верю. Скажи-ка мне... — Волков перепрыгнул яму, пошел рядом с девочкой, — а Елена Владимировна, она сюда не придет, как ты считаешь?

— Осенью. Вот коты уплывут на юг, она и вернется. Осторожно, тут яма. Ну и работа у нее: ух! Всю весну, лето и осень бегает и бегает по острову. То у нее учет зверей, и она на лежбище, то забой, и она следит, чтобы кто лишних котов не забил, то браконьера какого выслеживает. Помогаю я ей. А я, знаете, какая строгая? — Остановившись, Алька свела брови и топнула ногой, а потом, рассмеявшись, продолжила: — А вообще-то, я тут за всех. Вот приезжаю из Никольского, и уже все ко мне: надо на почте, на телефоне посидеть, кричат: «Алька, посиди!» Сижу. Надо с ребенком чьим поиграться, зовут: «Алька, поиграйся!» Играюсь. Или надо в магазине попродавать чего, Нюрка зовет: «Алька!»

— Да, без тебя тут ни шагу. Ты — личность!

— Ага. Или вот зверобои. Лазают по скалам, поистреплются, зовут: «Алька, приезжай, постирай, пошей». Еду. Стираю. Ну и шью тоже: где заплатку, где пуговку.

Наклонившись, девочка сорвала несколько травинок и, сдувая прядки волос, упавших на лоб, пояснила:

— Вот если вас кто поранит, приложите к ране эту траву. Враз кровь остановит и жар выгонит. Держите.

— Ну кто ж меня ранит? Ладно, давай...

— А это от болей в кишках. Не болят? Вот и хорошо, но все же... Вот от сердца. А это для вкусного такого, прямо как медового запаха в доме. Такой уж у нас остров: да тут, если хотите знать, наверно, все травы лечебные. Видите ту мохнатую травку? Ее можно вместо чая пить. Ну, правда, совсем уж и не чай будет, но цветом точь-в-точь! Ну пойдемте же быстрее. Хотя нет... Постойте, глядите, как все красиво!

Они остановились и посмотрели в долину. Сжатая зелеными холмами, она с одной стороны была ограничена бухтой, а с другой — высокими обрывистыми горами. Узенькая тропинка, рассекающая долину, убегала вдаль, через холмы; эта тропка была похожа на веревку, к которой были привязаны дома поселка. Казалось: перережь веревку-тропинку — и дома скатятся к воде, задымят трубами и поплывут, поплывут в океан, как маленькие деревянные корабли...

Девочка снова пробежала, и, вдруг резко остановившись, подняла руки, и закричала, подражая голосам чаек. Ветер трепал ей волосы и задирал подол легкого выцветшего платья. Волков подошел к ней и невольно отшатнулся — девочка стояла на краю обрыва. Внизу, пересеченный колеблющимися полосами волн, лежал океан.

— Не поскользнись, — сказал Волков. — Алька, слышишь?

— Лягте в траву и глядите! — распорядилась она. — Птиц я зову. Дайте-ка мне рыбок... Кли-и-и! Кли-кли-кли-и-и-и!

Волков подал ей мешочек, который Алька поручила ему нести из дому, и лег на край обрыва, положив подбородок на кулаки: волны одна за другой плавно катились к подножию скалы, и казалось, что ты неторопливо бесшумно летишь над океаном.

— Кли-кли-кли-и-и! Птицы-и-и! — закричала девочка. — Лети-ите-е!

Легкая ткань просвечивала на солнце, девочка была тоненькой, гибкой и крепкой. Захлопали крылья, послышались голоса многих птиц. С десяток чаек выскользнули из-под обрыва. Быстро вертя маленькими головками, они закружились над девочкой, мотаясь из стороны в сторону в сильных порывах теплого ветра. Вынув рыбку из мешочка, Алька подняла ее над головой, и одна из птиц тотчас схватила ее. Засмеявшись, Алька стала отдавать рыбку за рыбкой, а потом начала кидать их в воздух, и птицы заметались над обрывом. Их становилось все больше. С озабоченными криками подлетали пепельно-серые с белыми грудками говорушки, сизые глупыши, хлопотливые моевки.

— Кли-кли-кли-и! — продолжала звать девочка, бросая рыбок. — Эй, Рябка, зачем отнимаешь рыбку у Белянки? Ты ведь взяла уже одну! Белянка, Белянка, возьми, это тебе! А ты, вор противный, ты чего сюда прилетел?

Крупная серокрылая чайка, из тех, которых на этом острове зовут «бургомистрами», словно коршун, упала в самую гущу мечущихся птиц; одна из говорушек, получивших рыбку, от испуга выплюнула ее, и бургомистр, подхватив добычу, круто уйдя вниз, под откос, и раскинув свои большие серебристо-серые крылья, полетел прочь.

Птиц становилось все больше. Они кружили над обрывом с писком, радостными и возмущенными криками, с просьбами и жалобами. Хоровод, в самом центре которого подпрыгивала и махала руками, будто и сама хотела полететь с птицами, принять участие в этом грохочущем вихре, девочка.

Мешочек опустел, Алька перестала звать птиц, и они умолкли. Теперь в полете чаек чувствовался некий порядок. По две, по три одна за другой они вылетали из-под обрыва, поднимались над девочкой и, резко кренясь, как самолеты, идущие в атаку, улетали в сторону океана. Это был прощальный полет. Солнце играло в крыльях, перья просвечивали, и казалось, что они вспыхивают, подожженные лучами. Но это длилось всего мгновение.

Девочка легла рядом с Волковым, она шумно, возбужденно дышала, а птицы все кружили над ними, и в их широко раскрытых крыльях туго, как будто кто-то осторожно постукивал пальцами по барабану, гудел ветер.

Карусель птичья. Кружат, кружат... Как знакомы голоса чаек Волкову. В океане они всегда живут возле судна и летят за ним сотни и тысячи миль. Есть старая морская легенда: каждое судно имеет свою птицу. Погибнет птица, погибнет и судно. Это красиво: корабли, люди, птицы.

— Ну теперь верите, да? — спросила Алька. — Мне самой вдруг иногда кажется, что я тоже птица. Вот так встану над обрывом, замашу руками, машу-машу, а это вроде уж и не руки, а крылья. Легкие, сильные! И мне ну ни чуточку не страшно обрыва. Вот, думаю, сейчас я как оттолкнусь и не упаду, вот честное слово, а полечу. Хотите, возьму сейчас и улечу, хотите?

Алька вскочила и взмахнула руками.

— Эй, юнга, стоп-стоп! — воскликнул Волков, хватая девочку за край платья. — А ну-ка отработай назад.

— Ладно уж, так и быть. Высоко тут, правда? Ужас! А вот был один человек, так он отсюда спрыгнул. Приятель или там друг Лены... — сказала Алька, глядя вниз. — Дружбу ей так свою доказывал. Верите?

— Все может быть, — помолчав немного, ответил Волков. — Скажи-ка, а как ты приручила птиц?

— Очень просто. Каждое лето много птенчат выпадает из гнезд. Мы их с Леной и подбираем. На чердаке живут они, в ящике. Кормлю я их, пою, а потом вот тут, на мысе, и выпускаю. Потом я сюда прихожу и рыбок им кидаю, чтобы не голодали, пока сами не научатся. Так они и привыкают. — Алька зевнула и, щурясь, потянулась. — Ой, что-то спать так хочется... Вот. Может, я опять птенчат принесу и начну их воспитывать. Или возьму и отправлюсь по острову.

Она умолкла, легла на спину и стала накручивать на кончик пальца блестящую прядку. Девочка не мигая глядела в небо, в ее глазах отражались пролетающие над ними птицы. Потом она сомкнула веки и успокоенно задышала, а Волков подполз к самому краю обрыва: действительно высоковато.

Смелым он был тогда парнем. Сейчас бы он ни за что не махнул с обрыва. Даже ради такой симпатичной девушки, какой была Лена. Стареем, брат, стареем...