В этот день Дружиловский решил не работать и провести его в свое удовольствие. Утром он вышел из дома на Пассауэрштрассе и направился к площади Виттенберга. Программа продумана на весь день и вечер. Сейчас он купит газет и потом будет не торопясь просматривать их за кофе в роскошном ресторане «Берлин», где в это время кейфуют самые богатые люди города.

Он надел недавно сшитый костюм — серый в клетку, желтые туфли c лакированными носами, в узел пестрого галстука воткнул булавку с крупным рубином. Ему казалось, что он очень красив, элегантен сегодня, и он ревниво следил за тем, как смотрят на него прохожие. Над городом во все стороны расплеснулось нежно-голубое небо, солнце, еще невысокое, выбрасывало меж домов на улицы золотые полосы.

Он вышел на площадь и остановился перед зеркальной витриной «Кауфхауз дес вестенс», любуясь радужным водопадом шелка, струившегося с плеч красавиц из папье-маше. Простоял возле вертящихся дверей в магазин, жмурясь от вспышек солнца в непрерывно движущемся стекле. Вдоволь налюбовавшись собой в зеркале витрины, он отправился за газетами. Сделав несколько шагов к киоску, он замер на месте, окаменел. Двое пожилых немцев читали развернутую газету, и прямо в лицо ему кричал крупный заголовок:

АФЕРИСТ ДРУЖИЛОВСКИЙ И ЕГО ПРОВОКАЦИИ!!! В БОЛГАРИИ ЛЬЕТСЯ КРОВЬ!!!

Эти черные восклицательные знаки пронзили его — он стоял, боясь пошевелиться и не в силах оторвать взгляд от страшных букв. Потом он разобрал название газеты — «Роте фане». Немецкие коммунисты! Ярость ослепила его — небо стало черным.

Выждав, когда немцы ушли, он боязливо огляделся по сторонам — ему казалось, что все на него смотрят. Купив газету, сунул ее в карман и пошел домой — все быстрее, почти бегом.

Сообщение в газете было коротким — всего несколько строк и без подписи. Редакция объявляла, что она располагает неопровержимыми данными, разоблачающими чудовищную провокацию против болгарских коммунистов. Нашумевшее «Письмо Коминтерна» Болгарской компартии, говорилось далее, которое рассматривалось Советом послов держав-победительниц, является фальшивкой, изготовленной в Берлине аферистом русского происхождения Дружиловским по заказу официальных лиц, представляющих в Германии болгарское правительство.

Сбивала с ног краткость и категоричность сообщения. Будь оно более пространным, в нем, может быть, оказались бы какие-то неточности, за которые можно было бы ухватиться и протестовать, а тут один только факт — прямой и голый, как штык, приставленный к груди.

Что делать?.. Что делать?.. Он метался по комнате, с ужасом поглядывая на лежавшую на столе газету. Сейчас должны прийти Бельгардт и машинистка — может, они еще ничего не знают? Он схватил газету и засунул ее в ящик стола.

Немедленно звонить в болгарское посольство! Их это касается в первую очередь! Они могут и должны что-то посоветовать!

Услышав в трубке знакомый басовитый голос, Дружиловский спросил не здороваясь:

— Вы читали?

— Кто говорит?

— Дружиловский.

— Вы у себя? Я сейчас вам позвоню.

Звонок. Он схватил трубку.

— Да, да... слушаю...

— Вы мне сейчас звонили?

— Да, да... Вы читали?

— Я уже сделал заявление для печати. Если кто-нибудь будет спрашивать вас, рекомендую отвечать, что вы красную прессу не читаете, и все.

В телефонной трубке послышались гудки отбоя.

Но все равно теперь уже легче — он, по крайней мере, знает, что говорить, если будут спрашивать. Но облегчение тут же смывает новая волна тревоги: что будет дальше?

Он снова заметался по комнате.

В дверях появился Бельгардт. Подняв над головой проклятую газету, он весело воскликнул:

— Поздравляю!

— Вы что, издеваетесь? — завизжал Дружиловский, готовый броситься на своего помощника с кулаками.

— Да вы, я вижу, не в себе и ни черта не понимаете, — Бельгардт швырнул газету на стол. — Вы получили колоссальное паблисити. Опомнитесь. О такой рекламе для вашего агентства можно было только мечтать.

Дружиловский уставился на него — что мелет, в самом деле?

— Поймите, это означает, что вас признали, — продолжал Бельгардт. — Вы серьезная опасность для красных, и они ударили в набат.

Из передней послышался звонок. Бельгардт пошел открывать, и в следующее мгновение в комнату ворвались трое незнакомых мужчин. Один из них на ходу раскрыл фотоаппарат. Они одновременно и неразборчиво назвали газеты, которые представляют. Тот, что с фотоаппаратом, подбежал к окну и раздернул гардины — ему нужен был свет.

— Кто из вас господин Дружиловский? — спросил высокий рыжий репортер.

— Не я, — сказал Бельгардт. Он отошел к окну, задернул гардины и сказал фоторепортеру: — Спрячьте вашу штуку. И быстро.

Репортер, смерив взглядом плечистого Бельгардта, послушно закрыл аппарат. Два других атаковали Дружиловского, который стоял, вжав голову в плечи, его глаза злобно блестели, как у затравленного зверька.

— Вы читали, что написано в «Роте фане»?

— Я не читаю газет красной сволочи.

— Они заявляют, что вы изготовили фальшивые директивы Коминтерна по заказу болгарского правительства. Вы хотите это опровергнуть?

— Нет.

— Значит, вы это подтверждаете?

— Нет.

— Позвольте, господа, — вмешался Бельгардт. — Вы ведете себя по меньшей мере странно. Допустим, я публично обвинил бы вас, что вы, все трое, — гомосексуалисты. К вам прибегут репортеры и спросят: вы хотите опровергнуть это обвинение? Как вы поступите?

Газетчики засмеялись.

— Ничего смешного, — продолжал Бельгардт. — Коммунисты опубликовали в своем грязном листке клеветническое обвинение против господина Дружиловского, а вы, представители солидных газет, вместо того чтобы нанести удар по коммунистам, собрались им помочь. Вы извините, но я хотел бы получить ваши визитные карточки.

— У нас нет карточек, — ответил один.

— Должны быть, — повысил голос Бельгардт, подходя к репортерам вплотную.

— Пошли отсюда! — скомандовал рыжий и уже от дверей крикнул: — Это у вас надо требовать документы!

Хлопнула дверь. Тишина.

— Спасибо, — тихо произнес Дружиловский.

— А вы, Сергей Михайлович, совсем не боец и легко впадаете в маразм. Извините, конечно. Надо драться, Сергей Михайлович. Раз мы ведем борьбу за серьезные цели, мы обязаны уметь драться.

Дружиловский молчал.

На другой день должна была состояться предусмотренная расписанием встреча Дружиловского с Вебером. Он очень боялся этой встречи, хотя и надеялся на поддержку немцев. Но утром позвонил Вебер.

— Сегодня не приходите, — сказал он сухо. — О следующей встрече вы будете извещены заблаговременно.

— Посоветуйте мне... — быстро начал Дружиловский, но услышал сигналы отбоя.

Страшно — до озноба. Но раз говорят о следующей встрече, значит, не все еще потеряно.

Он позвонил Зиверту. Кто-то из сотрудников сообщил, что тот на десять дней уехал из Берлина. Звонить полякам он не решался — зачем лезть на рожон?

Он заплатил машинистке жалованье за две недели вперед и разрешил ей не приходить в агентство, пока он ее не вызовет. А Бельгардт и сам перестал появляться.

Целыми днями Дружиловский не выходил из дому. И только когда темнело, предварительно оглядев улицу, он торопливо шел в дешевенький ресторан поблизости. С каждым новым прожитым днем он все уверенней говорил себе: «Ничего, время все излечит».

В это время в его дневнике одна за другой появляются две записи. Первая сделана на вершине его успеха:

«Да, не прямая была моя дорога, но все же она вывела меня на вершину, где делается большая политика, и отсюда мне виден весь мир с его подноготной, и я ощущаю ветер истории.

Конечно, Болгария это еще не Америка, но знают меня и в Америке, так что шаг туда я уже сделал, и, может, именно там меня ждет вторая моя вершина. Душой чую, что там я мог бы развернуться... Что же касается Болгарии, то в ее историю я вошел и занял там свое место, и будьте любезны, господа, с этим считаться. Как говорится, из песни слова не выкинешь... Хорошо бы инкогнито съездить в Болгарию... Приятно будет, черт возьми, самому посмотреть на пожарище от бомбы, которую я сделал. Люди там будут видеть меня, и им в голову не придет, что этот красивый, элегантно одетый молодой человек вместе с их правителями и самим царем делал историю их страны. Но это лирика, или, как выражается Зиверт, розовые сопли. А главное теперь — не промахнуться дальше. Но надо думать, что доктор Ротт и все прочие поняли теперь, на что я способен, и найдут для меня достойные большие дела...»

И вторая запись:

«Неужели все испугались выступления газетки трижды проклятых коммунистов и делают вид, будто они меня и знать не знают? Не может этого быть! Я же помню, как доктор Ротт однажды пошутил, что считаться с коммунистами означало бы, стоя на голове, делать все наоборот... Но, может, просто всем надо выждать какое-то время?

...А состояние ужасное, страшно выйти на улицу, все время кажется, что кто-то невидимый держит меня на мушке и сейчас грянет выстрел, которого я уже не услышу. От коммунистов можно ждать всего... Но, может, мой страх только с непривычки? Ведь все большие политики однажды попадают в мое положение, и о них печатают грозные статьи, а с них как с гуся вода. Ну другой раз кто-то лишится министерского портфеля, но рожа его все равно мелькает в газетах, и у него берут интервью... Может, я тут сижу, забившись, как в норе, в своей квартире, а меня в это время ищут, ждут? Но раньше-то, когда я был нужным, меня находили, а теперь мой телефон молчит вторую неделю, никто не приходит, почтовый ящик пустой. И это же дикость, если вспомнить, что я сделал для большой политики, для священной воины с проклятыми коммунистами.

Но, может, я сам веду себя неправильно и, забыв о том, что политика есть шлюха, жду от нее благородства, когда мне надо стукнуть кулаком по столу? А то что получается? Я взошел на гору и вдруг стал бояться высоты, когда надо смело идти выше и выше. А ну-ка, господин Дружиловский, возьмем себя в руки...»

Ничего он не понимал, этот господин Дружиловский. А все было просто — наймиты его ранга никогда большой и длительной карьеры не имели.

Бывший руководитель немецкой разведки полковник Николаи, который славился умением организовывать всяческие политические провокации, в том числе и провокацию первой мировой войны, писал: «Без услуг подобных исполнителей обойтись почти невозможно, исходя из элементарного морального принципа не вовлекать людей своей нации и своего круга в дела, сопряженные с риском в случае неудачи выглядеть непрезентабельно в глазах общества... Хирург разрезает человека скальпелем, и мы тоже для особых дел находим такой скальпель, который потом можно надежно спрятать или выбросить. Лучше — выбросить, помня, что чем значительней была операция, тем радикальней следует потом поступить. Одним из важнейших условий успеха является не держать долго в руках один и тот же скальпель. Многие известные скандалы случались только потому, что после успешной операции фетишизировался не хирург, а скальпель». Приведя несколько поучительных на этот счет примеров из истории, полковник Николаи заключал: «Чем эффективнее было дело, к которому был привлечен исполнитель извне, тем радикальнее нужно поступить с исполнителем, это приведет к конфликту только с одним человеком, а иначе может возникнуть конфликт со всем обществом».

Доктор Ротт в отношении Дружиловского решил последовать именно этому совету, но с некоторым опасным для него запозданием, что мешало ему быть решительным до конца. Но он все же приказал выбросить скальпель.

Одновременно решили принять свои меры и поляки, которые боялись, что всплывет связь Дружиловского с дефензивой. Они, конечно, учитывали, что в данной ситуации немцы защищать Дружиловского не будут. Пожалуй, наоборот. План у них был такой: дискредитировать Дружиловского в глазах немцев, добиться, чтобы они или сами расправились с ним, или выслали его из Германии. А в других местах покончить с ним будет легче.

Очень нервничал и господин Цанков в Софии. Болгарская разведка получила приказ ликвидировать Дружиловского — других способов Цанков не знал.

А Дружиловский продолжал отсиживаться дома в ожидании, когда его снова позовут к большим делам.

Раздался телефонный звонок. Дружиловский долго не подходил к телефону — боялся, а телефон все звонил, звонил, и тогда он осторожно взял трубку.

Сразу узнав скрипучий голос Перацкого, он замер в предчувствии беды, но то, что он услышал, было поразительно — он не представлял себе, что этот злобный поляк может быть таким вежливым и даже душевным — его спрашивали о здоровье и не нуждается ли он в деньгах, а в заключение попросили о свидании. Именно попросили.

На другой день они встретились.

— Приветствую героя дня, — сказал Перацкий, пожимая руку Дружиловскому и со злорадством глядя на его мятое, серое лицо. — Мы гордимся вами. Вы так сумели насолить коммунистам, что они взвыли. Это удается не каждому. Я лично просто завидую вам.

— Это были все-таки неприятные дни, — скромно сознался Дружиловский. Он не очень-то верил в искренность поляка.

— Почему неприятные? — удивился Перацкий. — Мы всегда должны быть готовы к встречным выпадам врагов и на каждый отвечать тремя ударами — такова логика борьбы, если хочешь победить. Мы как раз хотим предоставить вам возможность нанести ответный удар именно по немецким коммунистам.

Эту операцию польская разведка поручила своему резиденту в Берлине доктору Ретингеру, о существовании которого подпоручик до сих пор не знал. Когда Перацкий сказал ему, что необходимо связаться с этим человеком, он насторожился:

— Кто это такой?

— Наш с вами коллега, — ответил Перацкий.

В тот же день Дружиловский позвонил Ретингеру по телефону, и тот назначил встречу в восемь часов вечера в ресторане «Кенигсберг». Дружиловский должен был ждать в вестибюле.

Была суббота. В ресторане уже было много народу. Дружиловский из вестибюля наблюдал, как метрдотель во фраке с белой гвоздикой в петлице юлил перед гостями. Он вдруг увидел себя в зеркале и устыдился своего мятого костюма — не догадался приодеться. Но он беспокоился напрасно. Высокий, стройный седой человек в легком летнем пальто, с соломенной шляпой в руке (так ему и описывали доктора Ретингера) подошел и пригласил идти за ним.

Они направились вдоль набережной, потом по мосту перешли на другую сторону канала и там зашли в маленькую гостиницу. Поднялись на второй этаж, и в самом конце сумрачного коридора Ретингер, вынув ключ, отпер дверь.

— Прошу, пан Дружиловский, — сказал он, пропуская вперед подпоручика. — Апартаменты, прямо скажем, не королевские, но, увы, надо экономить деньги нашей бедной Польши.

В комнате был только один стул, Дружиловскому пришлось сесть на застеленную кровать. Ретингер улыбнулся.

— Пан Перацкий сказал, что последнее время вы работали удачно, это вынужден был признать даже главный ваш недруг Братковский.

— Его мнение меня не волнует, — сквозь зубы сказал Дружиловский.

— О да, конечно, личные отношения в нашей работе не должны играть никакой роли, — согласился Ретингер.

Дружиловский с достоинством чуть наклонил голову. Было у него такое свойство: когда с ним говорили грубо, он становился робким, если же разговаривали по-человечески, то быстро наглел.

— Вы читали в газетах о крушении поезда в Данцигском коридоре? — спросил Ретингер.

— Читал, конечно.

— Надо сделать об этом документ. Как сделать, вы знаете лучше меня, но смысл должен быть такой: крушение организовали коммунисты в сговоре с немецкими правыми националистами. Это понятно?

— Элементарно.

— Но чтобы все в документе было достоверно, вам надо проконсультироваться у господина Бенстеда. Вы ведь с ним знакомы? Вот и прекрасно. Он это крушение знает во всех подробностях. И что особенно важно, знает все технические обстоятельства. Господин Бенстед сейчас проживает в отеле «Алжир», и он предупрежден о нашем деле.

Дружиловский набросал дома черновик фальшивки и отправился к Бенстеду. «Ничего, ничего, — подбадривал он себя, — кажется, поезд снова тронулся».

Бенстеда он узнал не сразу. Старый данцигский знакомый был без бороды и от этого выглядел значительно моложе.

— Что же это, господин Дружиловский, с моей легкой руки вы начали большую карьеру, а теперь не узнаете? Как быстро заносятся удачливые люди, — с веселой укоризной сказал Бенстед. — А между тем, когда вы ворвались в мою контору в Данциге, я в ту же минуту понял, что на вас можно ставить. У вас в глазах была такая решимость, что я сказал себе: этот человек, если нужно, проломит каменную стену, а такие люди встречаются, увы, не часто.

Дружиловский слушал настороженно и незаметно следил за Бенстедом. Самое подозрительное было то, что в Данциге Бенстед был врагом дефензивы, а сейчас действовал заодно с ней.

— Судьба распорядилась так, что теперь и вы и я снова помогаем Польше, — сказал Бенстед. — Впрочем, дело не в судьбе, а в трезвом отношении к политике. Наверно, вы, как и я, поняли, что Польша сейчас занимает самую энергичную позицию в борьбе с большевиками. А то, что где-то там есть ненавистный нам с вами Братковский, это уже вопрос чисто личного свойства. Не так ли?

Дружиловский промолчал.

— Давайте займемся делом, — предложил Бенстед.

Они сели за стол.

— Нет, нет, с правыми националистами все не так просто, как вы думаете, — сказал Бенстед, прочитав «болванку», приготовленную Дружиловский.

— Я сделал, как сказал Ретингер, — пояснил подпоручик.

— Значит, и он не понял, в чем тонкость нашего хода, — продолжал Бенстед. — Надо сделать так: крушение организовали не коммунисты, а правые националисты. Но для этого они поручили нескольким своим людям пролезть в коммунистическую партию, а потом уже, под видом коммунистов, произвели крушение.

— Зачем же выводить из-под удара коммунистов?

— Во-первых, так или иначе они окажутся под ударом, во-вторых, всегда все валят на коммунистов, и это так надоело, что никто не верит. В общем, давайте набросаем черновик.

Польская разведка все рассчитала точно.

После полуночи Дружиловский ушел от Бенстеда с окончательно отработанным черновиком фальшивки. С утра он сел за ее изготовление, а около трех часов дня, когда большую часть текста он уже перенес на бланк, явилась полиция, и Дружиловский был арестован. Черновик фальшивки был предъявлен ему как улика в том, что он собирался спровоцировать в Германии внутренние политические беспорядки. Объявили, что суд над ним состоится через два месяца.

Дружиловского посадили в одиночку.

Все было проделано так быстро, что у него минуты не было подумать о происходящем. Только теперь, в тюрьме, он восстановил в памяти эти последние дни и все понял. Это поляки. Все началось с телефонного звонка трижды проклятого Перацкого. Он не понимал толком всех тонкостей своего последнего «документа». Он, как всегда, делал то, что ему говорили, и был уверен, что документ так или иначе направлен против немецких коммунистов. Но тогда почему немцы за этот документ посадили его в тюрьму и собираются судить?

Проходили дни, на допросы его не вызывали, и он уже решил, что в его дело вмешался Зиверт. Все свои надежды Дружиловский связывал только с ним.

Зиверт о нем действительно помнил. Он спросил у доктора Ротта: не следует ли как-то дать знать Дружиловскому, чтобы он ни при каких обстоятельствах не упоминал ни одного немецкого имени? Задавая этот вопрос, Зиверт больше всего опасался за себя.

— Что он будет говорить следователям полицей-президиума, не имеет абсолютно никакого значения, с ним вообще не будут разговаривать, — ответил доктор Ротт, брезгливо сморщив свое белое анемичное лицо. — Этот человек вообще не существует, и нечего о нем думать.

Зиверт успокоился. Но случилось непредвиденное. Однажды в его кабинет вошел рослый мужчина в английском френче и лакированных желтых крагах. У Зиверта был звериный нюх на людей. По тому, как независимо этот человек держался, как он привычным легким движением вынул из кармана визитную карточку и положил ее на стол, Зиверт сразу понял, что к нему явился человек сильный, а значит, и опасный. Прочитав фамилию, он напряг все свое внимание, весь свой изворотливый ум. Это был Бризоль — известный русский богач, теперь живущий в Америке и работающий там у всесильного Генри Форда.

— У меня к вам серьезное дело, — не тратя времени попусту, сразу начал Бризоль, но Зиверт остановил его:

— Прошу понять меня правильно... — замялся он, — у вас есть еще какой-нибудь документ?

Бризоль понимающе улыбнулся и положил перед ним свой американский паспорт.

— Прошу извинить, — сухо сказал Зиверт, возвращая ему паспорт.

— Вас оправдывает русская пословица: «С кем поведешься, от того и наберешься...» — с усмешкой произнес Бризоль и начал рассказывать о своем деле.

В Америке произошел шумный инцидент между Фордом и американским журналистом Германом Бернштейном, который обвинил автомобильного короля в клевете и предъявил иск на очень крупную сумму. Форду нужны документы, подтверждающие его правоту. Нельзя ли добыть документ, доказывающий, что Бернштейн для своих выступлений против Форда пользовался данными, которыми его снабдили агенты Коминтерна и американские коммунисты?

— Это будет стоить очень дорого, — сказал Зиверт. Он мгновенно оценил ситуацию — с Фордом шутить нельзя, дело не из легких, но деньги можно огрести такие, что стоило потрудиться.

— Когда речь заходит о чести имени, Форд денег не жалеет, и давайте не будем говорить об этой стороне дела. Нас интересует только результат. Но во всех его аспектах. Во всех, — подчеркнул Бризоль.

Зиверт понимающе склонил голову, его живое смуглое лицо сковало выражение глубокой сосредоточенности.

— Из всех аспектов я выделяю два главных, — неторопливо начал он. — Первый — проучить газетчика, поднявшего руку на Форда. Второй — чтобы после операции не было... — он запнулся и закончил с мимолетной улыбкой: — Чтоб не было никакого дыма.

— Совершенно верно, — согласился Бризоль, подумав, что такого типа, как его собеседник, не мешало бы Форду иметь при себе постоянно.

— Однако обеспечить второй аспект в условиях Америки крайне трудно, — продолжал Зиверт. — Мистер Форд — фигура, все, что связано с ним, — сенсация, и понятно любопытство газетчиков. А эта публика может найти труп там, где его и не было.

— Именно. Мистер Форд тоже говорил об этом.

— Я рад быть его единомышленником, — усмехнулся Зиверт. — Но это только усиливает мое беспокойство.

— Вы отказываетесь?

— Нет, — твердо ответил Зиверт. — Но я обязан именно этот аспект тщательно продумать.

— Когда мне зайти? — спросил Бризоль, вставая.

— Завтра в это же время.

На другой день у Зиверта уже был готов план действий.

— По-моему, я нашел решение... У меня есть человек, который может это сделать, и всякий дым при этом будет исключен. Но этот человек сейчас сидит в немецкой тюрьме.

— Начало мне не нравится, — сказал Бризоль.

— Нас же интересует не начало, а конечный результат. Не так ли? — оживленно продолжал Зиверт. — Этот человек известен как владелец информационного агентства, занимавшегося делами Коминтерна. Его услугами пользовались и ваши газетчики. Им можно будет в случае чего об этом напомнить. Словом, информированность этого человека в делах Коминтерна вне сомнения. А сделав все, что требуется для вас, этот человек исчезнет.

— Совсем? — быстро спросил Бризоль.

— Нет, это было бы неосторожным шагом, исчезновение в данной ситуации немедленно вызовет подозрение.

— Но газетчики вездесущи, — сказал Бризоль.

— Этот человек будет знать, что свободу и жизнь он получит за то, что станет немым. Я хорошо его знаю, он будет образцовым немым.

Бризоль долго думал, перебирая вынутые из кармана четки.

— А все остальные щели? — спросил он наконец.

— Щель еще только одна, — ответил Зиверт. — Берлинский полицей-президиум. Но там есть достаточно солидный человек, он все, что нужно, сделает и тоже будет немым по причинам, которые объяснять нет надобности.

— Я бы хотел иметь дело только с вами.

— Со мной и с тем человеком в тюрьме. Все остальное я беру на себя.

Теперь они заговорили о гонораре, и надо думать, что эта операция стоила Генри Форду немало.

Подготовка заняла больше недели.

Дружиловский по-прежнему сидел в одиночке, ожидая суда, на котором собирался доказывать, что он непримиримый борец против коммунизма.

В это утро он, лежа на жесткой койке, репетировал свою речь на суде. Лязгнул запор, ржаво проскрипела дверь, и в камеру зашел незнакомый господин в ворсистом пальто и большой клетчатой кепке.

Дружиловский свесил ноги с койки, удивленно глядя на него.

— Я, с вашего разрешения, сяду, — не здороваясь, сказал незнакомец на хорошем русском языке. Он сел на табуретку и, вынув портсигар, протянул Дружиловскому: — Прошу.

— Спасибо, не курю, — хрипло ответил Дружиловский, хотя он чертовски хотел глотнуть табачного дыма.

По камере поплыл приятный аромат дорогого табака. Оглядевшись, незнакомец сказал:

— Тюрьма — это все-таки тюрьма, даже если она немецкая. — Он помолчал. — Моя фамилия Бризоль. Не слышали?

— Почему не слышал? Я знаю вас, — ответил Дружиловский. — Только я думал, что вы в Америке.

— В данное время я здесь, — сказал Бризоль. — Но дело у меня к вам все же американское, и направил меня господин Зиверт, который кланяется вам.

Затем Бризоль сообщил, что ему нужно.

— Разве господин Зиверт не понимает, что, сидя здесь, я ничего сделать не могу? — спросил Дружиловский.

— Понимает. И мы поступим так, — продолжал Бризоль. — Вы здесь, в камере, под присягой дадите свидетельские показания, что те документы, которыми оперировал Бернштейн, вы однажды видели у известного вам агента Коминтерна.

— Согласен, — ответил он.

«Ясно! Зиверт протягивает руку помощи», — пронеслось в его голове.

— Однако будет выглядеть странно, что я даю какие-то показания, сидя в тюрьме.

— Я получу от немцев справку, что вас попросту спрятали в тюрьме от мести коммунистов, — сказал Бризоль.

Дружиловский выжидательно молчал.

— Платой будет ваша свобода. Замечу, это будет стоить недешево.

Дружиловский сделал все, как ему было сказано, — под присягой и даже в присутствии православного священника дал необходимые показания.

Прощаясь с ним, Бризоль сказал:

— Оплата вашей работы произойдет неукоснительно и в самое ближайшее время.

Но прошло еще две недели, а свободой не пахло, и уже был назначен день суда — 3 ноября. Он решил, что его снова обманули, и, когда его везли в суд, чувствовал себя преданным всеми, кому он верно служил. Но нет, он так просто на колени не станет! Он будет ожесточенно бороться и на суде не пощадит никого!

Весь его запал пропал даром. Судебного разбирательства не было. Ему сразу объявили приговор. Время, проведенное им в тюрьме, определялось как наказание. Ему было предписано в сорок восемь часов покинуть Германию. Дружиловский подписал обязательство через два дня явиться в полицей-президиум для получения выездных документов, и его отпустили.