ГЛАВА ПЕРВАЯ
Была осень 1916 года...
Курсант Гатчинской авиационной школы Сергей Дружиловский прогуливался по парку, размышляя о своей, как ему казалось, незадавшейся жизни. Приятно было вспоминать только детство в родном городе Рогачеве. И то лишь самое раннее... А потом появилась гимназия с ее свирепым директором, с ее учителями, их вечными придирками и ненавистным прозвищем «гайда-троечник». Переход в следующий класс как-то улаживал отец — полицейский исправник. Когда подступала страшная пора экзаменов, он надевал форменный сюртук и отправлялся на дом к уездному инспектору училищ. Что ему стоили эти визиты, неизвестно, но с каждым разом он возвращался домой все более разъяренным.
Гимназия сожрала детство. Из класса в класс он все-таки переходил, но в трех просидел по два года, а осенью 1914 года его исключили из предпоследнего класса.
Промучили столько лет и выгнали, когда это означало для него, переростка, немедленную мобилизацию в армию. Уже шла война. Отец сказал: «Ну и слава богу, послужишь отечеству, может, из тебя там человека сделают». Мать плакала не переставая.
Он подслушал, как, рыдая, умоляла она отца устроить его в тыловую часть, а тот ответил: «Нет от него толка, пусть хоть на войне послужит отечеству и ума наберется». — «Его убьют!» — вскрикнула мать. «Все под богом ходим», — спокойно ответил отец. В эту минуту Сергей очень ясно понял, что спасаться надо самому.
Попав под Москву в полк формирования, он быстро разобрался в обстановке, узнал, что спастись от фронта можно. По совету полкового писаря он написал рапорт, в котором доложил начальству о своем страстном патриотическом желании посвятить всю жизнь военной службе и просил направить его в Московскую школу прапорщиков.
Просьбу удовлетворили, и фронт отодвинулся на целый год. Учение на прапорщика совсем не то, что в гимназии, — знай маршируй в ногу да запоминай приказы короткие и ясные: «На пле-чо! К но-ге! Пли!..» И Москву повидал. Мать присылала немного денег, так что он мог кое-что позволить себе для души. Хаживал в московские кабаки, имел приятное знакомство с горничной начальника школы. Но год пролетел быстро, и он, свежеиспеченный прапорщик, был отправлен на фронт в 224-й полк 10-й армии.
Перед прибывшим на передовую офицерским пополнением выступил командующий армией генерал Иванов. Голос у него был негромкий, хриплый, до стоявшего на левом фланге малорослого Дружиловского долетали только отдельные слова:
— Доблестные сыны России... в трудный час... подлый германец... отдадите жизнь... отечество...
Шел дождь. Всем телом и душой ощущая мокрую тяжесть шинели, он с ненавистью смотрел на малиновые отвороты генеральской шинели и думал о том, что генерал вернется сейчас в теплую квартиру, велит денщику подать ему водки с икрой, а его, несчастного прапорщика, погонят в мокрый окоп.
Надо... Надо что-то делать. Он уже знал, кто лучше всех осведомлен обо всем, и подарил полковому писарю портсигар с изображением георгиевского креста на крышке, который предусмотрительно купил в Москве. Писарь рассказал, что пришла бумага, в которой начальник Гатчинской авиационной школы просит направить к нему изъявляющих на то желание младших офицеров, имеющих законченное гимназическое образование.
За составление соответствующей бумаги с упоминанием гимназического образования писарь взял десять рублей. Деньги большие, но не дороже жизни.
И он снова курсант. Два года в авиашколе дались ему кровавыми мозолями и потом. Это тебе не учение на прапорщика. Технические инструкции надо знать наизусть, как молитву, и надо запомнить, может, целую тысячу всяких шестеренок, болтиков и гаек и уметь самому в жгучий мороз каждую поставить куда следует. А не будешь знать, за спиной как разверстая могила — угроза отчисления за неуспеваемость в действующую армию. И вот теперь, когда до выпуска еще целых полгода, вдруг объявили, что звание авиаторов всем будет присвоено досрочно, и — на фронт...
Настроение у подпоручика Дружиловского было хуже некуда. И никаких возможностей утешиться. Жалованья ему еле хватало на субботнее посещение курзала да на хорошие папиросы. В карты последнее время не везло. Из Рогачева не присылали ни копейки. От отца изредка приходили коротенькие письма, и в каждом он призывал не щадить жизни во спасение святой Руси. Подпоручик рвал эти письма на мелкие клочки и, матерясь, топил в уборной. Мать богом заклинала его беречь себя, и он воспринимал материнский наказ всеми фибрами души, но было бы гораздо лучше, если бы она вместе с заклинаниями присылала еще и деньги...
Дружиловский медленно шел по усыпанной желтыми листьями аллее гатчинского парка, ударяя стеком по полам длинной шинели, из-под которой выблескивали его сверкающие сапоги на непомерно высоких каблуках. Все ему недодано судьбой, даже рост.
Впереди послышались мужские голоса и сочный хохот. Навстречу шла компания поручика Кирьянова. Дружиловский метнулся в сторону и сел на скамейку — он избегал оказываться рядом с высоким и статным Кирьяновым, возле которого всегда клубилась шайка подхалимов: вся школа у него на откупе, зовут его «наш банкир», и ему это страшно нравится... Легко сорить деньгами, когда папаша, владелец пароходной компании, открыл тебе счет в петроградском банке — бери сколько хочешь! Чтоб так везло человеку! А уж если повезет, так повезет во всем — любовница у Кирьянова, хоть и троюродная, а племянница великого князя Николая Николаевича. По субботам за Кирьяновым приезжает большой черный автомобиль и увозит его в Питер. Даже школьное начальство боится Кирьянова...
Слава богу, не заметили — прошли мимо, гогочут во все горло...
Дружиловский оглянулся со вздохом облегчения и увидел, что рядом на скамейке сидит нарядная дама. Из-под широких полей шляпы выглядывало милое курносое личико с голубыми добрыми глазами. Изящное синее пальто со шнуром облегало ее полноватую фигуру. Пожалуй, ей было все тридцать, но она была очень свежа, крупитчата, как говорили у них в Рогачеве. «Племянница великого князя тоже не первой молодости», — мелькнуло в голове у подпоручика. Он встал, почтительно поклонился и очень деликатно спросил:
— Простите, пожалуйста, не мог ли я вас видеть прошлой зимой в опере?
Женщина удивленно взглянула на него.
— И все-таки я не мог ошибиться, — продолжал Дружиловский. — Извините, извините, я помешал вам. Ради бога, извините. — Он шаркнул ногой, поклонился и, повернувшись уже уходить, воскликнул: — Нет, нет, спутать вас с кем-нибудь нельзя! — И снова посмотрел на нее.
Она чуть-чуть улыбалась, с интересом смотрела на него.
— Вы авиатор? — вдруг спросила она.
— У каждого своя судьба, — со вздохом ответил он и сел на скамейку.
— И вы... летаете?
— Ничего не поделаешь, наша война в небе.
— Боже, как страшно!
Слово за слово, и разговор наладился. Вскоре он уже знал, что даму зовут Кира Николаевна, но выяснить о ней что-нибудь еще не удавалось.
— Много будете знать, скоро состаритесь, — игриво отвечала она.
А ему не до шуток, ему надо знать...
Он пригласил ее в ресторан курзала. Кира Николаевна только насмешливо улыбнулась в ответ.
— По-моему, я не предложил вам ничего неприличного, — обиженно сказал он.
— Вряд ли вы были бы довольны, если бы ваша жена с кем-то пошла в ресторан, — сказала она очень серьезно.
— Во-первых, жены у меня нет и никогда не было.
— А у меня есть муж, — перебила она.
— Во всяком случае, на его месте в такой вечер я бы не отходил от вас, — сказал он негромко.
Она повернулась к нему.
— Не надо об этом.
В ее голосе он услышал мольбу и все понял. Больше он на этой струне пока играть не будет. Можно поговорить о погоде...
Выяснилось, что оба они не любят здешнюю мокрую осень. Оказалось, что родом она из Калуги и что осень там прекрасна. Он вспомнил свой Рогачев... Он узнал, что в Калуге живет ее мама. Собственный дом на Соборной площади. Сестер и братьев нет. Папа умер. Выспрашивать другие подробности рано. Но он все-таки спросил, кто ее муж.
— Это не имеет никакого значения, — задумчиво ответила она.
Уже начало темнеть, и Кира Николаевна собралась уходить домой.
— Когда я вас увижу? — спросил он с трагической настойчивостью.
— Не знаю.
Он вспомнил, что завтра, в воскресенье, возле курзала традиционная выставка осенних цветов, и пригласил ее. Она согласилась, а пока не разрешила даже проводить до дому. Они простились у ворот парка. Но Дружиловский пошел следом и увидел, что она вошла в каменный двухэтажный особняк. «Это посолиднее, чем дом в Калуге», — подумал он и быстро зашагал в казарму. Плохого настроения как не бывало, он замурлыкал под нос «Матчиш — хороший танец...».
На другой день Дружиловский, весь отглаженный, с начищенными пуговицами и сапогами, благоухающий модными духами «Коти», прохаживался около собора, где обещала быть на обедне Кира Николаевна. Утро было солнечное, тихое, нежно-прохладное, с деревьев медленно падали желтые листья; освещенные солнцем дорожки церковного сада казались ему мощенными золотом. Он чувствовал себя красивым, значительным, на него оглядывались, и он еще выше поднимал маленькое худощавое лицо.
Игриво заблямкали колокола, и из собора повалил народ. Подпоручик встал у чугунной решетки, с любопытством смотрел на лица выходивших из церкви и посмеивался над их задумчивой отрешенностью. Сам он не верил ни в бога, ни в черта и считал, что все без исключения ходят в церковь только за тем, чтобы показать на людях свою добропорядочность. Ну вот тот, толстый, в дорогой поддевке и картузе, в сопровождении разряженных женщин, — о чем он сейчас беседовал с богом? Как побольше денег загрести?
Мелькали кокетливые шляпки с цветами, хорошенькие молодые лица, старики с белыми бородами, пожилые женщины в темном. Оказывается, это очень забавно — стоять у церкви и смотреть на эту разношерстную толпу.
И вдруг он услышал за спиной:
— Ах вот вы где, а я искала вас в церкви.
— Вы праздник моего одиночества, — сказал он, глядя в голубые, немного испуганные глаза Киры Николаевны.
— Расскажите мне, почему же вы так одиноки? — сочувственно попросила она.
— Одиночеством, Кира Николаевна, не делятся, оно всегда и безраздельно принадлежит одиноким, — грустно и наставительно ответил он. — А мне оно тяжело вдвойне: я одинок и на земле, и там... — Он посмотрел в бледно-голубое небо и добавил тихо: — Мы и погибаем в одиночку.
— Зачем вы так говорите, зачем? — Она смотрела на него с нежной грустью, а он был очень доволен — наступление начато им правильно.
Они бродили среди заваленных цветами прилавков, расставленных возле курзала. В раковине военный духовой оркестр играл вальсы. Царицей праздника была хризантема. Белые, голубые, алые пушистые цветы, разноцветные наряды дам, солнце, музыка создавали праздничную атмосферу. Кира Николаевна говорила, что ей почему-то грустно — это последние цветы, последнее солнце.
Они слушали певицу в глухом черном платье, низким вибрирующим голосом она пела: «Отцвели уж давно хризантемы в саду...»
Потом Дружиловский подарил Кире Николаевне букет нераспустившихся хризантем.
— Со значением, — сказал он, влюбленно смотря на нее.
Как часто в здешних местах, на склоне дня ветер с моря нагнал тучи — погасло солнце, и вместе с ним погас праздник. Начал накрапывать дождь. Публика торопливо покидала выставку. Многие устремились в ресторан. Дружиловский со своей спутницей пережидали дождь в вестибюле ресторана, и, когда кельнер предложил им стол, отказаться было нельзя.
— Мы только переждем дождик, — оправдывалась Кира Николаевна.
Неподалеку, за столом около эстрады, шумела компания поручика Кирьянова, и оттуда можно было ждать любой пакости. «Хорошо бы отсюда уйти», — думал Дружиловский, но не знал, что делать дальше. Кира Николаевна смотрела на его красивое сумрачное лицо и думала, какой же он, оказывается, скромный, этот офицерик. Он ей все больше нравился — чистенький такой, волнистые волосы, острые черные глаза, элегантные усики, маленькие женственные руки. И вот на тебе, авиатор, а такой чувствительный. И такой одинокий... Чтобы ободрить его, она попросила заказать вина.
— Я хочу выпить за то, чтобы вы не чувствовали себя одиноким ни в небе, ни на земле, — сказала Кира Николаевна, подняв свой бокал с золотистым «Каберне».
Он благодарно склонил напомаженную голову и на одном дыхании осушил свой бокал.
— Спасибо... Но вы не представляете, каким одиноким чувствуешь себя в небе, — печально сказал он, взглянув на разрисованный потолок. — Великое вам спасибо за ваш тост, — он поцеловал ей руку, и она не отняла ее.
— Один мой друг, тоже авиатор, говорит: против нашего одиночества есть только одна великая сила — любовь... — продолжал он, держа ее руку и смотря в ее голубые, заблестевшие от вина глаза.
Покончив с бутылкой «Каберне», он заказал шампанское.
Киру Николаевну точно подменили — она раскраснелась, чопорность как рукой сняло, она не закрывала рта, громко смеялась.
— Знаете, кому я больше всего верю? — говорила она, смотря на него потемневшими, горящими глазами. — Картам! Да, да, картам! Не дальше как в пятницу я три раза бросала карты, и три раза сверху оказывался валет треф.
Он проснулся в душной постели и долго не мог понять, где находится. Над ним был глухой синий купол, с которого к подушке свисал шнурок с кистью. Он потянул за шнурок, и купол стал отделяться от постели, подниматься вверх. В свете раннего утра он увидел рядом безмятежно разметавшуюся Киру Николаевну. Все стало на свое место. Но кто же она, черт побери?
Выбравшись из-под балдахина, он осмотрелся. На стене висел портрет мужчины в черном сюртуке, с острыми черными усами и строгим взглядом из-под кустистых бровей. Кто это?
За завтраком Кира Николаевна вдруг запричитала:
— Какой ужас, что мы с тобой наделали...
— Хорошо бы все-таки знать, кто он, этот мой соперник? — спросил он очень серьезно, взяв ее за руку.
— Генерал Гарднер... — еле слышно ответила она.
— Еще одна тыловая крыса? — спросил он.
— Что ты... что ты... — ее глаза расширились: — Он свой человек при дворе, друг-приятель гатчинского коменданта генерала Дрозд-Бонячевского, его знает весь Петроград, он очень опасный человек!
Он, смеясь, поднял руки.
— Сдаюсь и обращаюсь в паническое бегство.
— Я его не люблю... Он очень плохой человек... он изменяет мне направо-налево, а меня держит в этой каменной клетке.
Она выпустила его через кухню на заднее крыльцо.
В тот же день он разузнал, что генерал Гарднер занимается закупкой продовольствия и оборудования для привилегированных военных лазаретов, патронируемых особами царской фамилии, и, кроме того, причислен к «состоявшему под августейшим председательством ее императорского величества государыни императрицы Александры Федоровны Верховному совету по призрению семей лиц, призванных на войну, а также семей раненых и павших воинов». Так или иначе, пока шла война, Гарднер купил в Питере два коммерческих дома и особняк для любовницы. В петроградском доме генерала в преферанс играли по рублю, и за ночь там проигрывались состояния... «Великий вор», — решил Дружиловский и на этом построил свои дальнейшие планы.
Разыгрывая роль влюбленного, тяготящегося своей бедностью и страдающего от необходимости скрывать свою любовь, он без особого труда уговорил Киру Николаевну принять участие в шантаже генерала. Она оказалась прекрасно осведомленной о делах своего неверного мужа.
Под угрозой обнародовать его воровские проделки генерал выдал счастливым любовникам крупную сумму. Дружиловский положил эти деньги в банк на свое имя, сговорившись с генеральшей о покупке дома в Крыму.
В январе семнадцатого года пришел приказ об отправке курсантов авиашколы на фронт. Снова пришлось беспокоить генерала, и на этот раз пригодилась его дружба с гатчинским военным комендантом. Дружиловский превратился в преподавателя школы и на всякий случай был положен в лазарет. Он снова спасся от фронта и уже думал, что выбрался, наконец, на счастливую дорогу. Лежа в госпитале, строил планы, как он использует хранящиеся в банке 30 тысяч рублей, и почему-то чаще всего приходила в голову мысль завести в Питере собственный ресторан. Он видел себя — респектабельного, независимого, встречающего легким поклоном денежных клиентов. Странным образом генеральша в его мечтах, как правило, отсутствовала.
Никогда не забудет он то страшное утро... В палату вошла сестра милосердия и сказала не то испуганно, не то радостно, что в Петрограде революция. Больше она ничего не знала. Его сосед по палате, до гражданской жизни фабрикант, еще вчера лежачий больной, вскочил с постели и побежал звонить кому-то по телефону. Он вернулся в палату и, глядя на Дружиловского безумными глазами, сказал: «Все полетело к черту, царь свергнут». Он потребовал свою одежду и поспешно покинул госпиталь.
«Деньги! Что будет с ними?» — с ужасом подумал Дружиловский и на другое утро тоже ушел из госпиталя.
Банк работал как обычно. Чиновник быстро выдал ему справку о процентном начислении на его капитал. Он немного успокоился. Но, побродив по шумному и тревожному Петрограду, послушав, о чем говорит улица, снова пошел в банк и забрал деньги.
— Правильно делаете, все умные люди переводят деньги в ценности, — шепнул ему чиновник.
Что это значит и как это делается, Дружиловский толком не знал, но тяжелый сверток с деньгами безотчетно успокаивал.
В Гатчинской авиашколе, куда он вернулся, по случаю революции царила полная вольница. Каждый день митинги — одни говорят: войне конец; другие: надо воевать до победного конца. Поди разберись, что будет. А пока занятий в школе нет. Начальники первые отдают честь курсантам. На поверках отсутствует половина личного состава. Однажды срочно собрали всех, кто был на месте, и перед ними выступил сам Керенский. Он говорил час, а может, и больше. Дружиловский слушал его очень внимательно, но главного — что будет дальше? — так и не узнал. И оставалась главная тревога: что делать с деньгами?
Он съездил в Петроград, нашел там маклера, с помощью которого хотел перевести деньги в ценности. Он уже выяснил, что это такое. Но маклер, узнав, о какой сумме идет речь, потерял к нему всякий интерес и сказал, что такими мелкими операциями он не занимается.
— Как мелкими? Тридцать тысяч! — возмутился Дружиловский.
— На нынешнем рынке это мелочь, — ответил маклер.
Катастрофа с деньгами сильно его пришибла. Золотая его мечта сгорела в трижды проклятой революции. Все полетело к черту, и генеральша с ее домом оставалась для него единственным надежным убежищем от всех несчастий.
В школе революционная вольница вскоре кончилась. Офицеры снова кричали на курсантов и строго взыскивали за малейший проступок. Возобновились ежедневные занятия, строевая муштра, и опять возникли слухи о фронте — Керенский на каждом митинге умолял всех воевать до победного конца...
В воскресенье, когда Дружиловский валялся на постели у своей генеральши, явился Гарднер. Два с лишним месяца он пропадал неизвестно где и вдруг пожаловал. На своего счастливого соперника он не обратил никакого внимания, вызвал жену в другую комнату, и они там долго спорили о чем-то.
Дружиловский старался понять, о чем они говорят, но массивные дубовые двери слабо пропускали звуки. Потом все стихло.
Кира Николаевна, всхлипывая и утирая платочком слезы, вернулась в спальню.
— Разбойник... — Горько плача, она рассказала, что генерал отобрал сейчас у нее значительную часть ценностей.
Наступила глубокая осень. Генеральша порядком надоела Дружиловскому, но он привык к ее вкусным обедам, к ее мягкой просторной постели и даже к ее глупости — все вокруг было так шатко, так непонятно, а возле генеральши можно было прожить, пока кончится вся эта неразбериха.
Свершилась еще какая-то революция, и в школе появилась новая и грозная фигура — комиссар. Это был высокий худой человек с болезненно желтым лицом. Казалось, он никогда не снимал с себя скрипучей кожаной тужурки и маузера на ремне через плечо. Говорил он тихим голосом, а когда сердился, дергал шеей, будто ему вдруг становилось трудно дышать. В день своего появления он созвал персонал школы и всех курсантов в актовом зале.
Комиссар сидел за столом, покрытым красной материей, и сердито поглядывал на опоздавших. Над ним, на стене, где до недавнего времени долгие годы висел поясной портрет царя, остался светлый прямоугольник. Его пересекал лозунг на красном полотнище: «Вся власть Советам!»
В первом ряду никто сесть не решился. Все смотрели на комиссара, а он тоже вглядывался в зал прищуренными глазами и подергивал шеей.
В зале было очень тихо, и стало слышно, как скрипнула комиссарская кожанка, когда он вставал. Он медленно оглядел зал.
— С пролетарской революцией я вас не поздравляю, так как знаю, каким элементом засорена школа, — начал он негромким, надтреснутым голосом и, дернув шеей, продолжал: — Я комиссар школы. Эта должность рождена пролетарской революцией. Я послан сюда своей партией большевиков. А вообще-то я моторист по аэропланам, служил в четвертом авиационном полку. Вместе со мной сюда, в школу, пришла революция. Отсюда и выводы. Ничего враждебного революции не останется в этом здании. Школа будет выпускать летчиков, преданных революции, красных летчиков. Классовым врагам мы крыльев не дадим!
Комиссар прошелся перед столом и, резко дернув головой, повторил, повысив голос:
— Классовым врагам крыльев не дадим! Все слышали? С сегодняшнего дня допуск к аэропланам и другой технике — только по моим пропускам. Занятия в классах и строевую подготовку приказываю продолжать. Ясно всем?
— Разъясните, пожалуйста, что такое классовые враги? — послышался голос из задних рядов.
Многие засмеялись.
Комиссар сердито дернул шеей, поправил на плече ремень маузера и вдруг улыбнулся.
— Тот, кто спросил, я думаю, будет летать. Разъясню вкратце. Был царь... — Комиссар большим пальцем через плечо показал на стену, где остался светлый прямоугольник от царского портрета. — Нет царя. Революция выбросила в мусорную яму истории царя и с ним монархию. Кому это нож в горло, те наши классовые враги. Была буржуазия — фабриканты, банкиры, купцы, помещики и прочие толстосумы. Революция отняла у буржуазии власть, а заодно фабрики, землю, банки. Кому это нож в горло, те наши классовые враги. Они это сами понимают, они здесь смеялись над тем, кто этого не понимает. А задал вопрос человек, который сам от революции не пострадал и хочет знать, не пострадает ли он теперь от меня. У меня есть желание побеседовать с ним по душам.
Дальше... Революция еще не все отняла у буржуазии и монархистов. У них еще осталась возможность бороться с революцией, вредить нашей пролетарской власти. Предупреждаю — дело это безнадежное и конец один — гибель от беспощадно карающей руки революции. Прошу это уяснить и сделать выводы, каждый для себя. А теперь можно разойтись.
В тот же день был вывешен приказ комиссара — всем заполнить анкеты из десяти вопросов. Самый страшный четвертый — социальное происхождение, в скобках разъяснение: «Кто ваши родители?» Анкету следовало сдать в трехдневный срок.
«Наш банкир» Кирьянов заполнять анкету не стал и в тот же день исчез. Его примеру последовали еще несколько офицеров. Дружиловский не знал, куда ему податься, и, просидев над анкетой целую ночь, на четвертый вопрос так и не ответил.
Спустя несколько дней его вызвали к комиссару. Он робко вошел в сумрачную комнатку, за единственным окном которой кружилась метель. Комиссар сидел за столом в своей неизменной кожанке и при маузере. Пригласив Дружиловского сесть на табуретку, комиссар сказал глухо:
— Разговор будет по вашей анкете, — комиссар держал анкету в руке и смотрел на него поверх листка бумаги. — Значит, родителей у вас нет? — запустив пальцы за воротник, комиссар оттянул его, точно ему было душно.
— Почему нет, есть, — ответил подпоручик, опустив голову.
— Так... — комиссар бросил анкету на стол и спросил: — Кто ваш отец?
Земля колыхнулась под Дружиловским, но он стиснул колени, и медленно поднял голову, и, будто принюхиваясь к воздуху в комиссарской комнатке, ответил:
— Служил... — и после долгой паузы добавил: — В провинции...
— Полицейским исправником?
— Исправником, — тихо повторил подпоручик, верхняя губа его задрожала, приподнялась, открыв мелкие зубы.
Комиссар встал, подошел к окну, постучал пальцами по стеклу и, не оборачиваясь, спросил:
— А вы-то, собственно, кто? Почему вы преподаете в школе пулеметное дело? Из ваших документов это понять невозможно.
— Поручили, я и преподаю, — уныло ответил он.
— А если вам поручат играть на скрипке? Вы ж и не летчик, и не навигатор. И вообще, я думаю, что вы здесь просто отсиживались от фронта. У нас этот номер не пройдет.
Он сидел ссутулясь на табуретке, сжав коленями мокрые руки, и молчал.
— Вы не собираетесь покинуть школу, как некоторые?
— Нет, — поспешно ответил Дружиловский.
— Мы можем предложить вам только... вольнонаемную должность кладовщика. Согласны? — равнодушно спросил комиссар.
— Я хочу подумать... — сказал Дружиловский и в эту минуту решил сегодня же уехать в Москву.
Назад: КНИГА ПЕРВАЯ ДОРОГА БЕСЧЕСТЬЯ
Дальше: ГЛАВА ВТОРАЯ
