Флоту быть в Севастополе
Была теплая дождливая осень, которую Горчаков проводил в Царском Селе… С наивным видом он спросил Милютина:
– Вы, как военный министр, объясните, что там происходит? Базен туда, Мольтке сюда. Читаю газеты – не разберусь.
Милютин снисходительно пояснил:
– Быстрая мобилизация – гарантия победы. Наполеон хотел вломиться за Рейн и разом покончить с немцами. Но опоздал. Они разбили Мак-Магона и Базена по отдельности, вклинились между ними, не дав им соединиться. Шалонская армия сдалась при Седане, а Базена они заперли в Меце… Вкратце так!
Пожевав впалыми губами, Горчаков сказал:
– Кто вам атташирует в прусской ставке? Драгомиров?
– Нет, граф Голенищев-Кутузов… По его мнению, количество фронтовых ужасов должно отвратить всех немцев от военного ремесла на сотню лет вперед. Так он пишет.
– Они же там… кормятся, – фыркнул Горчаков.
Пришла телеграмма: 18 сентября осажденный Париж закрыл ворота, а ставка прусского кайзера перенесена в Версаль.
– Но я, – сказал Горчаков, – не могу желать и поражения Пруссии, ибо это повлекло бы усиление венских позиций!
24 сентября в Царском Селе появился Тьер, весь в черном. Еще с порога, трагически заломив руки, он крикнул:
– Спасите Францию от поругания!
– Садитесь, – вежливо ответил Горчаков. – Францию может спасти только Франция. Вы, мсье, опоздали не только с мобилизацией, но и с призывом к России о помощи…
Тьер сейчас объезжал столицы Европы, хлопоча о посредничестве к заключению мира. Горчаков сообщил, что по его настоянию царь недавно отправил письмо кайзеру, прося Вильгельма I не быть слишком суровым с побежденными.
– Но его величество, государь мой, предупредил меня при этом, что его дядя Вилли слишком упоен победами армии и без аннексий и контрибуций уходить из Франции не пожелает.
– Что отвечал вам кайзер из Версаля?
– Ответа еще не последовало… ждем!
В сопровождении маркиза де Габриака он повез высокого гостя на прием к царю в Зимний дворец. Всю дорогу маркиз молчал, зато Тьер болтал без умолку, обвиняя в войне бонапартизм и суля новую республику. («Горчаков, – писал он в мемуарах, – любящий похвалиться свободою от предрассудков, признался мне, что республика, как таковая, страха в него не вселяет…»)
Александр Михайлович спросил Тьера:
– Может ли Франция, столь великая прежде, оказать немцам сопротивление? Ваши поражения опечалили всех в России, мы с тревогой взираем на возрастание немецкой мощи.
Карета дробно стучала колесами по булыжникам.
– Если Россия возглавит политику мира в Европе, властолюбию Берлина будет положен конец. А Франция обладает еще немалым источником сил и богатств, чтобы стать приятной союзницей великой России…
– Ах, – отвечал Горчаков, – если бы эти речи да слышать от Франции раньше. Но время альянсов еще не пришло.
Александр II принял Тьера без сантиментов:
– Вы просите вмешательства? Но слова бессильны. Берлин присмиреет, если ему погрозят оружием. А кто это сделает?.. Считайте, что наш призыв к гуманности и справедливости – это пока самая действенная помощь Франции.
Горчаков неожиданно задал Тьеру вопрос:
– А как вы относитесь к потере Эльзаса и Лотарингии? Будь я на вашем месте, я бы отдал их немцам… временно.
Ответ из прусской ставки на призыв России к гуманности не поступал очень долго. Тьер нервничал. Среди ночи он был вызван на Певческий мост. Горчаков бодрствовал.
– Версаль наконец-то ответил государю, – сообщил он. – Имейте мужество снести унижение. Мы просили Пруссию не отрывать кусков от Франции, но решать этот вопрос будем не мы, а победители из Norddeutschebundeskanzlei Бисмарка…
Заметив на рукаве Тьера траурную повязку, русский политик со строгим упреком выговорил ему:
– Рано вы начали носить траур по Франции.
– О, – воскликнул Тьер, – если б только Франция! А то ведь на днях скончалась моя горячо любимая мадам Доон.
– Простите, это…
– Моя теща. Ах, какая дивная дама!
Отпустив Тьера, Горчаков долго не мог опомниться:
– Впервые в жизни я вижу человека, влюбленного в тещу. Это ведь тоже оперетта, но под похоронную музыку…
* * *
Жомини совершил нечто вроде глубокой политической разведки – по тылам Европы, посетил и Англию, которую ненавидел. Измотанный качкой, на голландском пароходе он вернулся домой.
– Ну, и каковы же выводы? – спросил его канцлер.
– Европа в смятении. Денонсируйте Парижский трактат без боязни. Англия ограничится лишь суровой нотацией…
Горчаков опустился на колени перед иконой, в тиши кабинета было слышно, как хрустнули его коленные суставы.
– Господи, – взмолился он, – укрепи меня…
Близился миг, которого он ждал 14 долгих лет!
В кабинете царя был созван секретный совет. Горчаков сказал, что поражение Наполеона III устранило с политического горизонта одного из главных виновников Парижского трактата 1856 года. Россия должна провести ревизию этого документа.
– Мы честно исполняли тяжкие условия трактата, сохраняя нейтралитет Черного моря даже тогда, когда иные страны под разными предлогами вводили в наше море не только корабли, но и целые эскадры. Англия – главная нарушительница нейтралитета! Наконец, у нас нет флота, а враждебной Турции сохранено право держать флоты в Проливах и в Архипелаге. Пора нам разорвать трактат, благо он превратился в дешевую бумагу…
Все министры поддержали мнение Милютина, который предложил – ради осторожности – сначала снестись для консультаций с державами, подписавшими Парижский трактат, а уж потом (только потом) действовать сообразно их реакции.
Эта оглядка по сторонам возмутила Горчакова:
– В Каноссу не пойдем! Пока я буду выклянчивать согласие на денонсирование Парижских протоколов, Севастополь по самые уши зарастет тиною… Нет! Односторонним волевым действием мы поставим мир перед свершившимся фактом.
Царь, до этого помалкивавший, сказал:
– Я ведь помню, что за этим же столом четырнадцать лет назад мною была проявлена… трусость. Это моя личная слабость, а потому я даю ей то название, какого она и заслуживает. Но сейчас я всецело за твердую позицию князя Горчакова…
19 октября – в день лицейской годовщины, словно справляя тризну по ушедшим друзьям юности, – Горчаков выступил с циркуляром, объявляя всему миру, что Россия отказывается от соблюдения статей трактата о нейтрализации Черного моря.
Жомини предупредил его:
– Ждите! Сейчас на вас обрушатся молнии.
– А мне, поверьте, совсем не страшно. Я ведь знаю, что изнутри России я буду поддержан всеобщим мнением от самых низов народа – повсеместно и поголовно…
Протесты сразу посыпались, как мусор из дырявого мешка. Посол королевы Виктории не находил слов, чтобы выразить возмущение, обуявшее прегордый Альбион:
– Ваш циркуляр встречен в Лондоне с ужасом!
Выстояв под словоизвержением, князь сказал:
– Чрезвычайно вам благодарен! Вы дали мне возможность прослушать эрудированную лекцию по международному праву… Некоторые моменты на эту тему я даже освежил в памяти.
На пороге уже стоял австрийский посол Хотек:
– Вена прочла ваш циркуляр с крайним удивлением!
– И только-то? Право, не узнаю гордой Вены… Лондон более выдержал свой характер, придав лицу Дизраэли выражение Горгоны. Но, господин посол, прошу помнить, что Россия на Черном море плавала и будет плавать. Лично вам, как чеху, я напомню о чешских демонстрациях в Праге, где ваши собратья по крови приветствуют возрождение русского флота…
Явился и скромный де Габриак – от правительства Франции, которое из Парижа бежало в Бордо. Горчаков улыбнулся:
– Дорогой маркиз, вы же понимаете, что ваш протест выглядит наивно. Я послал циркуляр в Бордо не из политической необходимости, а лишь из чувства элементарной вежливости.
От посла Италии он отделался одним ударом, напомнив, что в разгар боев под Севастополем итальянцы зарились на Крым:
– Откуда у вас эти захватнические потуги?..
Горчакова навестил и посол далекого Вашингтона:
– Америка никогда не признавала условий Парижского трактата. Эскадры флота Соединенных Штатов в вашем распоряжении. Скажите слово, и наши мониторы появятся на Босфоре, готовые залпами по сералю султана Турции расплатиться с Россией за все услуги, которые она оказала президенту Аврааму Линкольну в его борьбе с Южными Штатами…
– Я тронут, – сказал Горчаков. – Передайте благодарность конгрессу. Но война ограничится порханием бумаг. Потом все бумаги подошьют в дела архивов, а мы, успокоив нервы валерьянкой, приступим к возрождению Черноморского флота.
Когда все бомбы взорвались и осколки пронесло над головой Горчакова, он сел к столу и вдогонку за циркуляром разослал по столицам Европы ответные ноты. В них он решительно подтвердил, что ни при каких обстоятельствах российская нация не откажется от принятого решения!
Твердый тон – это был самый верный тон.
Все попытки давления Горчаков смело отметал.
Англия предложила созвать конференцию.
– Без колебаний, – согласился на это Горчаков. – Но при условии, что конференция не сделает даже слабой попытки сомневаться в суверенности наших прав на Черное море…
* * *
В зале министерства накрыли стол для торжественного банкета. С бокалом шампанского выступил седенький Тютчев:
Князь, вы сдержали ваше слово!
Не двинув пушки, ни рубля,
В свои права вступает снова
Родная русская земля.
И нам завещанное море
Опять свободною волной,
О кратком позабыв позоре,
Лобзает берег свой родной.
Лондонская конференция, как и предвидел Горчаков, превратилась в обычную говорильню; английские дипломаты прочитали Филиппу Ивановичу Брунову нудную нотацию на тему о том, что «вечность» договоров следует уважать. Пока «юркий Дизи» долбил его клювом в темя, Брунов сладко подремывал. Посол в Лондоне был слишком стар, и нотация не подействовала…
Горчаков переживал триумф! Его кабинет был засыпан тысячами телеграмм. Канцлера отовсюду поздравляли с дипломатической победой – во славу отчизны. Писали люди разные – чиновники и педагоги из глухой провинции, восторженные курсистки и офицеры дальних гарнизонов, студенты и артисты, писатели и художники. В театре при его появлении публика встала, аплодируя ему. Горчаков к титулу князя получил приставку – светлейший… Жмурясь от удовольствия, он слушал похвальные стихи в свою честь:
И вот: свободная стихия, —
Сказал бы наш поэт родной, —
Шумишь ты, как во дни былые,
И катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Здесь тютчевские строчки волна перемывала заодно с пушкинскими, словно гальку на морском берегу.
Севастополь пробуждался от заколдованного сна…
В громадной витрине магазина Дациаро на улице Гоголя был выставлен большой портрет «светлейшего» Горчакова; прохожие останавливались, судачили:
– Горчаков-то… смотри какой, а?
– Старый дядька. Уже слепенький.
– Так что? Гляди, какого дёру всем задал…
