Германия провела мобилизацию с быстротой, поразившей и друзей и врагов, Мольтке всегда понимал значение рельсов – отныне железнодорожные узлы были в руках офицеров генштаба, разбиравшихся в эксплуатации дорог лучше путейцев. Частные переезды кончились – билетов не продавали. Денно и нощно на вокзалах Германии, словно раненые звери, орали локомотивы Борзига. На этот раз солдат не пришлось загонять в вагоны силой: на Германию напали – немцы защищаются! Эшелоны несло к Рейну, солдаты весело горланили:

В конце эшелонов тяжело мотались платформы, заполненные известью. Солдаты старались не замечать их – этой известью они будут засыпаны в братских могилах, чтобы разложение тел не дало опасной инфекции… Все было учтено заранее!

Последний дачный поезд подошел к станции Красное Село; было уже поздно. Французский посол Эмиль Флери долго блуждал среди недостроенных дач и конюшен, отыскивая царский павильон. Александр II ночевал сегодня в шатре, возле которого зевали часовые, а в мокрой траве лежали трубы и барабаны полковых музыкантов. Было видно, как за пологом разожгли свечи, скоро вышел и он сам – в одной рубашке, в узких кавалерийских рейтузах, с горящей папиросой в руке. Спросил:

– Ну, что у вас, женераль?

Флери сказал, что война… Вдали от станции, беснуясь на привязях, лаяли собаки. Император пригласил посла внутрь шатра, где скопилась липкая ночная духота.

– Не думайте, что только у Франции есть самолюбие, – вдруг заявил царь, садясь на походную лежанку. – Ваш император сам вызвал войну, и это… конец династии наполеонидов!

Он ничего не забыл, все давние оскорбления даже теперь заставляли дрожать его голос. Он помнил бомбежки Севастополя и унижение Парижского мира, недавний выстрел Березовского и даже выкрик Флоке: «Да здравствует Польша, мсье!» В эту ночь, среди неряшливой обстановки лагерного быта, Александр II говорил с послом Франции чересчур откровенно:

– Красные тюрбаны ваших зуавов в Крыму, согласитесь, это вызывающая картина! Разве в Париже нет Альмского моста или Севастопольского бульвара? Зачем было переименовывать улицы, оскорбляя наше достоинство? Князь Горчаков подтвердит, что мы пытались спасти хотя бы Францию… я уж не говорю о вашем императоре. Будем считать, что его нет! – Флери пытался возразить, но царь жестом остановил его, продолжая: – Было бы ошибкой, женераль, думать, что прусский король в Эмсе уступил вашему послу Бенедетти лишь по доброте душевной. Нет! Я и Горчаков, вызванный мною из Вильбада, сделали все, чтобы кандидатура Леопольда Гогенцоллерна была устранена и не раздражала вас, французов. Мы выиграли для вас спасительный мир, но вам захотелось войны… Теперь воюйте!

Флери поспешил встретиться с Жомини, верной тенью и эхом Горчакова; между ними сразу возник острейший диалог:

– Не значит ли, что, вступаясь за Пруссию, воюющую с нами, Россия тем самым выступает против Франции?

– Нет! Но мы не позволим усилиться Австрии – ни в союзе с вами против Пруссии, ни в союзе с Пруссией против Франции.

– Значит, – сказал Флери, – чтобы достичь благосклонности России, Франции следует помирить вас с Австрией?

Жомини рассмеялся над коварною комбинацией:

– Вы логичны, Флери! Но если бы все было так просто, как мы говорим… увы. Тут, – добавил он, помолчав, – припутывается старый славянский вопрос. А мы не дадим в обиду балканских друзей ни туркам, ни тем более австрийцам.

– Вы проговорились, назвав своих противников. Сделайте же еще один смелый шаг – назовите друзей.

– Мы много лет искали их во Франции …

6 августа был день Преображенского полкового праздника. Утром Флери принес царю депешу о блистательной победе французов при Марс-Латуре. Затем прусский посол принц Генрих VII Рейсс явился с депешей о полном разгроме французов под тем же Марс-Латуром. Выйдя к войскам гвардии, император провозгласил здравицу в честь непобедимой немецкой армии:

– Французы с дороги на Верден отброшены к Мецу!

Но Флери опередил посла Пруссии, и по настроению в войсках царь заметил, что тут уже было всеобщее ликование от успехов французов. Теперь на лицах солдат и офицеров медленно угасали улыбки. Александр II крикнул «ура», но его поддержали лишь несколько голосов. Нависло плотное, непроницаемое молчание. Царь оказался в опасном отчуждении. Он был здесь едва ли не единственным, кого радовали прусские победы, а его армия скорбела о поражении французов… В этот день к генералу Флери подходили совершенно незнакомые русские люди.

– Франция, – говорили они, – никогда не погибнет! Но Франции никак нельзя жить без дружбы с нами…

Флери отбыл в Париж, оставив поверенным в делах маркиза де Габриака; умный человек, он писал на родину: «Россия нейтральна, но ее нейтралитет дружествен Франции; император тоже нейтрален, но его нейтралитет дружествен Пруссии».

Лишь объявив войну, Франция стала готовиться к войне. Призывник с севера ехал через всю страну на юг, чтобы там получить ружье, а навстречу ему из Марселя катил на поезде южанин за ружьем в Руан; то еще полбеды, а вот зуавы ездили экипироваться даже в Алжир – из Европы в Африку, и обратно! Наполеон III рассчитывал, что соберет на Рейне полмиллиона солдат, но с большим опозданием наскребли лишь четверть… На дорогах Франции царил хаос, батальоны, отправленные в Эльзас, застревали под Дижоном, а уздечки от лошадей, посланных на Маас, находились в Ницце… Кое-как все же собрались!

Наполеон III, прибыв в конце июля в Мец, взял командование на себя, а его жена осталась в Париже регентшей империи. Еще не все было потеряно. Лучшее, что можно было сейчас сделать, это всеми силами обрушить Шалонскую армию в стык между Южной и Северной Германиями, отсекая от Пруссии богатые людскими резервами области Бадена, Вюртемберга, Баварии и Саксонии, но этого не сделали. Немцы сплотили под знаменами Пруссии ровно полмиллиона солдат, чтобы удушить Францию численностью, умением и железной организацией порядка.

Дивизия Дуэ, имея в рядах лишь 5000 солдат, первой угодила под удар 40 000 немцев. Французы сражались великолепно, но их размозжили, их просто растоптали в пыли, и по мертвым телам сразу вошли в Эльзас! Гонимые гранатами гаубиц, будто листья осенним ветром, французы устремились в Лотарингию к Шалонскому лагерю. Возле домов стояли крестьянки и, уперев руки в бока, осыпали уходящих солдат бранью – за то, что оставляют их пруссакам. А немцы шли массами, подобно грозовым тучам, они заполняли горизонт, как неистребимая саранча. На каждый выстрел «мобиля» пруссаки отвечали тремя. Знаменитая атака парижских кирасир надолго запомнилась патриотам Франции: немецкая картечь барабанила по кирасам, словно град в звонкие медные литавры, а юноши все еще понукали лошадей, умиравших под ними в последнем рывке безнадежной атаки… Против французской отваги и доблести Мольтке выдвинул furor teutonicus, проникнутую почином немецкой инициативы. Прусский генштаб давал французам бой не там, где они хотели, а там, где было выгодно и удобно немцам. «Идти врозь, а бить вместе!» – стало для Мольтке формулой. Немецкие колонны, словно лезвия ножниц, разрезали фронты противника и в точно назначенный срок сходились в единый кулак, образуя мощные соединения в тех местах, где французы их не ждали.

– Ну, как наши враги? – спросил кайзер у Мольтке.

– Они дерутся, как львы, и убегают, как зайцы…

Линия Вогезов была оставлена, в ставке Наполеона III возлагали надежды на Мец, Верден, Страсбург – крепости. Из Парижа обворожительная регентша молила мужа о победе. Хоть какой-нибудь – пусть крохотной, но победе. («Это нужно нашему Лулу для получения офицерских шпор».) Император внешне напоминал мертвеца. Если в боях за Ломбардию его пугали кровь и трупы, то теперь он равнодушно закрывал глаза на людские страдания. Временами казалось, что он – военный атташе нейтральной державы, для которой безразлично, кто победит, но долг вежливости требует присутствия при этом кошмаре…

Прусская кавалерия фон Бредова продемонстрировала перед Францией, что она тоже умеет умирать на галопирующем марше под батареями, но, умирая, все-таки идет к цели. Генерал фон Штейнмец, герой богемской кампании, укладывал своих солдат на полях битв, будто поленья, его даже устранили с фронта – за безжалостность. Французские полководцы неустанно маневрировали, словно шахматисты на досках, но бравурная сложность перестановок корпусов и армий только запутывала их сознание, не давая дельного результата. Уже чувствовалось, что, заняв город, немцы не собираются покидать его. Вешали заложников, расстреливали крестьян и кюре, сжигали дома с живыми людьми, а возле публичных домов выстраивались длиннющие очереди, и в этих очередях все время дрались баварцы с ганноверцами, мекленбуржцы с пруссаками, саксонцы с голштинцами…

Мне трудно определить грань, за которой из войны «оборонительной» немцы вступили в войну захватническую, войну грабительскую. В хаосе маневрирований я не могу разглядеть ту незримую черту, дойдя до которой, французы повели войну освободительную, войну отечественную! Но уже настал роковой и возвышенный момент, когда, ведя борьбу с армией Франции, немцы столкнулись – неожиданно для себя – с сопротивлением народа Франции, который не хотел быть их рабом…

А обширные познания немецкой разведки могли привести в состояние столбняка любого дилетанта. Стоило немцам занять французскую деревню, как они с реквизиционными актами в руках быстро расходились по домам крестьян – четкие, безапелляционные и, как всегда, требовательные. Диалог строился таким неукоснительным образом:

– Добрый вечер, мсье Бужевиль! Вы не беспокойтесь: с вас тридцать четыре яйца, пять баранов, одна корова, восемь фунтов масла и три кувшина сметаны…

Подчистую не грабили: мсье Бужевиль оставался обладателем трех яиц, одного барана и полфунта масла. Спорить было невозможно, ибо немцы, живущие в Берлине, отлично знали экономические возможности французской деревни Лоншер. Ограбив мсье Бужевиля, они дружно топали к дому мадам Пукье, и эта крестьянка потом долго пребывала в наивном недоумении:

– Откуда бестии узнали, что у меня было семь кур?..

Об этом надо бы спросить у Штибера! Сейчас он молол кофе для господина Бисмарка, который, сидя в жалкой лачуге, счищал щепкою коровий навоз с ботфорта и говорил:

– А будет жалко уходить из Эльзаса и Лотарингии…

«Мы разоряем эти хорошенькие города, – писал Штибер домой, – здесь скоро появится тиф и другие болезни». Баварцы, особенно жестокие после выпивки, застреливали детей в колыбелях, а матерей, рыдающих от ужаса, насиловали на глазах отцов и мужей… Бисмарк устал выслушивать жалобы.

– Штибер, – говорил он, – разберись с этим сам!

Штибер строчил жене: «Мы забираем себе все съестные припасы, громадные количества вина и пива проливаются на землю. Мы вырубаем фруктовые деревья в аллеях и садах. Магазины закрыты, фабрики бездействуют… Вчера в деревне Горс французский крестьянин выстрелил в повозку, наполненную пруссаками. Его подвесили под мышки перед собственным домом и затем медленно прикончили, выпустив в него тридцать четыре пули… У нас имеются отдельные комнаты, чтобы пробовать различные сорта вин: одна для шампанского, другая для бордо, третья для дегустации рейнвейна…» Бродячие певцы распевали на улицах гневные песни, кафе и рестораны были битком забиты немецкою солдатней, всюду слышались марши баварцев:

В письмах Густава Флобера кричало невыносимое страдание: «Я умираю от горя. Я провожу ночи, сидя в постели, и стенаю, как умирающий. Каннибалы не навели бы на меня такого ужаса, как прусские офицеры, которые руками в белых перчатках разбивают зеркала, которые знают санскрит и набрасываются на шампанское, которые крадут ваши часы с камина, а затем вам же посылают свои визитные карточки… цивилизованные дикари!»

Английский историк Томас Карлейль выспренне возвестил, что в крахе Франции видна рука господня, наказующая галлов за «вырождение», а немцы – это высшая раса, в будущем Германии предначертано создать в Европе «новый порядок» на основе бодрого арийского духа. В ответ на это французский историк Жюль Ренан вступил в открытую переписку с немецкими коллегами, профессурой Германии; он предупреждал, что тевтономания и презрение к другим народам завершатся трагедией для немцев и в будущих поколениях германский расизм будет побежден усилиями всей Европы… Но я начал с Флобера – им же и закончу. «Россия, – писал он в эти дни, – имеет сейчас четыре миллиона солдат», – эта цифра его утешает. Французы стали думать, что только Россия способна спасти их родину, только она способна устоять перед бурей и натиском furor teutonicus…

Через тридцать лет, в 1900 году, старый князь Грузинский рассказывал молодому ученому Обручеву… Однажды князя вызвали в Зимний дворец, провели к царю, который поручил ему ехать в прусскую ставку.

– Вот тебе три Георгиевских креста для кронпринца, для Мольтке и Мантейфеля. – Александр II поднял тяжелую шкатулку. – А здесь ровно сотня «Георгиев» для немецких солдат. Передай их кайзеру и скажи, что я буду счастлив, если он по своему усмотрению украсит ими грудь своих храбрецов. А теперь ступай к Горчакову – он вручит тебе секретный пакет.

Горчаков вручил пакет со строгим наказом:

– Что здесь, вас не должно интересовать, но учтите: нет такого золота в мире, которое бы пожалели Англия или Франция, лишь бы узнать содержание моего письма…

В этом письме Горчаков предупреждал Бисмарка о скором денонсировании Парижского трактата. Согласно положению о царских курьерах, Грузинский представился министру императорского двора графу Адлербергу. Для проверки поручения он должен был в точности повторить приказание. Но при повторении царских слов Адлерберг грубо прервал курьера:

– Его величество никогда не говорил вам – я буду счастлив, государь лишь сказал – я буду рад. Запомните это и в беседе с королем прусским не ошибитесь…

Несмотря на чрезвычайную важность поручения, Грузинский раздобыл себе билет посредством взятки, данной кондуктору. Никакой охраны к нему не приставили, а на таможне в Вержболове еще и обыскали. Зато, едва он пересек границу, в купе сразу вошел прусский солдат с ружьем, не сводивший с посланца глаз. Во время остановок поезда на платформах выстраивался вооруженный караул. И до самого Майнца курьер вспоминал, что не счастлив царь, а только рад… Большая разница! Ясно, что даже в близком окружении царя назревают антипрусские настроения, германофильству царя угрожает серьезная оппозиция.