IX
Семен очнулся. Голова трещала. Мелкие камни впились в лицо. И на спину давила земля.
Инспектор не сразу сообразил, что лежит ничком. Багровые круги плыли перед глазами. С каждым мгновеньем они светлели, словно раскалявшееся железо. В ушах стоял уже не гул, а звон, тонкий, раздирающий мозг. Сел, сбросив тяжесть со спины.
Инспектор дышал глубоко, взахлеб, не чувствуя ни ночной прохлады, ни аромата и густоты воздуха. Ощущения пришли к нему через несколько секунд. Почти одновременно с прозреньем. Взгляд уперся в кромешную темь, огненные круги растаяли.
Звон в голове стих, и Семен услышал переливчатое журчание ручья.
«Где я?.. Почему?..» — он не спрашивал себя, он как бы утверждался в реальности своего существования.
Потряс головой, выдохнул:
— Жив… Живой. Кто ж меня прикопал?
Пошарил ладонями во тьме, нащупал твердый склон. И поднялся — до удивления легко. Сел на жесткий каменистый склон. Потянулся к поясу. Пистолет на месте. И то, что пистолет оказался в кобуре, окончательно убедило его, что он действительно жив, видит тьму ночи, слышит ручей.
«Карабин… Он, наверное, где-то тут, — подумал Семен, но искать сейчас же ему очень не хотелось. — Подожду. Отдышусь. Потом».
И он вспомнил; тупой удар в спину, звук выстрела и как он сползал вниз по крутому склону распадка…
Семен чувствовал себя опоенным и удивлялся лености своих мыслей. Каждая существовала как бы сама по себе. Всплывала на поверхность сознания и сразу же исчезала, и инспектор был не в силах задержать её, сосредоточиться на ней.
Сначала он объяснил свое состояние необычностью условий, в которых оказался. Однако, вспомнив об ударе в лопатку, о выстреле, Семен пошевелил мышцами спины, но не ощутил сильной боли. Место ранения онемело, словно десна после укола перед удалением зуба.
«Анестезия? — спросил себя инспектор. — Откуда? Почему? Стреляли с довольно близкого расстояния. Может быть, наугад? Пуля, вероятно, задела сук, ветку, потеряла убойную силу и ударила меня на излете?»
Семен Васильевич остался доволен тем, что ему удалось построить довольно длинную цепь логических рассуждений.
«Но при чем тут анестезия?» — мысль зашла в тупик. Стало досадно, что он не в силах найти какого-то приемлемого объяснения.
«Это ли важно? — спросил он себя. — Нет. Конечно, нет! Главное в другом. Если тебе посчастливилось выжить, иди той же дорогой. И будь рад, что можешь идти и можешь делать своё дело. Дисанги прав, жизнь нужна прежде всего для дела. Вот и у тебя, Семен, есть возможность доказать это. Рана — раной, и о ней потом.
Ты жив, пистолет при тебе…
Значит, тебя не обезоружили? А карабин?»
Инспектор спустился в неглубокую, вырытую, очевидно, дождевым потоком яму и, покопавшись в песке и гальке, нащупал карабин. Потом — фуражку.
«Очень важно, что тебя старались убить, а не завладеть оружием, — подумал инспектор. — А бинокль?»
Бинокль он тоже нашел в яме.
«Котомка и плащ в балагане Комолова. Комолов… Комолов… Он, выходит, стрелял? Где ж он сейчас? Что делает?»
Мысли прояснялись с каждой минутой, и Семен воспринимал это как удивительную радость. Инспектор снова отметил про себя, что двигаться он сможет свободно.
И тогда старший лейтенант решил: основное, что ему необходимо сделать прежде всего, — вернуться к балагану.
«Так вот и явиться? — остановил себя Шухов. — Что мне нужно узнать? Обстоятельства своего ранения? Да. Причину, почему в меня стреляли? И это. Но не только. Надо разобраться в сути дела. Смогу ли? Пока ещё тот или те, которые решили меня убить, чувствуют себя в безопасности. Спокойные они или нет — другое. Но в относительной безопасности они не сомневаются. Выходит, следили за мной.
Прав был Дисанги.
Но в чем моя ошибка? В том, что пошел один? Пошел я всё-таки не один. Я не знал, что Дисанги так сразу сдаст после неудачной охоты. Возвращаться за кем бы то ни было поздно. Преступник улизнул бы…
Хватит рассуждать. Надо идти… Попробовать разобраться в происшедшем. Воскреснуть я могу в любую минуту. И это мой козырь».
Ещё поднимаясь из распадка, Семен увидел поодаль свет костра и постарался припомнить окружающий рельеф, чтоб подойти как можно ближе и ничем не выдать себя. Он обогнул долинку, в которой находился балаган Комолова, и зашел со стороны кустов чертова перца, густых, почти непролазных. Обойти их стоило большого труда. Пришлось следовать за всеми капризными извивами растений, росших в виде размашистых полумесяцев, и не заблудиться в их лабиринте.
Он не мог знать, что поступает так же, как и Гришуня, о существовании которого инспектор и не слышал.
Устроившись у прогала в листве, метрах в пятнадцати от костра, Семен Васильевич увидел у огня двоих.
Взволнованный, в шапке, сдвинутой на затылок, Антон Комолов говорил, прижав руки к груди:
— Ты не представляешь… Ты представить себе не можешь, как я тебя понимаю! Григорий Прокопыч, не убийца вы! Не хотели вы убить инспектора. Я же понимаю. Вы не представляете, как я вас понимаю.
— Чего тут… — отмахнулся Гришуня, потупив голову. — Понимай, не понимай — стрелял-то я. Спасибо за дружбу.
— Нет, так нельзя. Это не по справедливости.
Комолов покачивался из стороны в сторону как бы от сильного волнения и какого-то душевного восторга, понять который инспектор пока не мог.
— Чего тут… Справедливость… Кто станет разбираться? Убит человек, старший лейтенант милиции. Это пойми, Антоша! Да и кто тебе поверит?
— Мне-то и поверят! Молод, струхнул в сумерках, когда шум услышал. Поверят, обязательно поверят! Ты не сомневайся. Услышал шум — кинул пулю.
— А ты шум-то слышал?
— Шум?
— То-то и оно. Не слышал. Какой там шум был? Не было шума. Ветки заиграли и будто медведь полез.
— Я так и скажу. Мне поверят.
— Надо же, — вроде бы не слушая Комолова, продолжал Гришуня. — Надо же так… И вся жизнь насмарку, все дела и вообще… мечты. А как много хотелось сделать!
«Кто ж этот Гришуня, Григорий Прокопьевич? — спросил себя инспектор. — Не знаю, не видел, не встречал такого… Откуда он? И что такое «важное» делает?»
— Теперь — крышка! — продолжал Гришуня. — Кто поверит опытному человеку, что так обманулся?
— Не согласен? Не согласен со мной? — вскочил Антон.
— С чем? Ерунда…
— Не согласен? — крикнул в запальчивости Комолов и сжал кулаки, словно собирался кинуться на Гришуню. — Так я сам пойду и заявлю, что стрелял я! А ты… ты нарочно взял всё на себя, жалея мою молодую жизнь!
— И я не старик.
— Тем более мне поверят! Мне-то, как ты говоришь, колония. Потому что несовершеннолетний. А тебе…
— А где доказательства? Где они, Антоша?
— Доказательства? Стрелял ты из моего карабина. По ошибке схватил. Перепутал. А я скажу — нет! Я стрелял из своего карабина, который выдавать мне было не положено. Подтирочка в документах сельсовета. С такими доказательствами мне и согласия твоего не нужно. Пойду и заявлю! И не видел я тебя и не знаю совсем. Совсем не знаю!
— Вот на этом-то тебя и поймают, Антоша, — казалось бы, ласково проговорил Гришуня, но взгляд, брошенный им на Комолова, был прощупывающим и холодным.
«Хорошо ведет игру Гришуня, — отметил Семен Васильевич, — не жмет, а незаметно давит. Не кнутом гонит в капкан — веточкой… Вот оно как!»
— Может, он живой был? — неожиданно спросил Антон, тупо глядя в огонь.
— Жив? Пуля в лопатку угодила — сам видел. Или нет?
«Психолог… Тонко, подлец, ведет игру… — подумал Семен Васильевич. — С ходу, пожалуй, так и не придумать. Готовился. Изучал парня. Жаль Антошку. Жаль вот таких, желторотых, что сами в петлю лезут. А ведь лезут. И героями себя считают. Спасителями! Эх, Антоша, тебя спасать надо».
Инспектор поморщился. Боль в спине разыгрывалась всё сильнее.
— Слаб ты, Антоша, чтоб такое на себя взвалить. Слаб.
— Это не то. Это не слабость, Гришуня. Может, минутная…
— А вдруг «минутная-то» в самый трудный момент и захватит? Проклянешь меня. Волком взвоешь!
— Нет, — спокойно ответил Антон.
И Семен Васильевич понял, что это «нет» твердое и парень, боясь, что его уличат в минутной слабости, уже никогда и ни о чём не пожалеет.
— Скорее петлю на себя накину, — сказал Комолов, — чем выдам тебя, Гришуня. Ты мне друг — и всё. Даже не в том дело. Я себя не предам, Григорий Прокопьевич. Понимаешь?
— Чего там…
— Жил я, жил… Примеривался всё, что бы такое сделать и в своих глазах стать настоящим… Нам, детям, все говорят: «Нельзя, нельзя, погодите…» Не потому нельзя, что действительно нельзя, а дней каких-то до какого-то срока не хватает. Ерунда! Хватает!
— Чего уж там… Не пойму я тебя… Думаю, вот, когда с повинной идти… — Гришуня уже и не скрывался, подталкивая Комолова к окончательному шагу.
— Чем я помогу этому инспектору? — размышлял вслух Антон. — Поплачу с учителькой Шуховой? Она меня утюгом по башке тяпнет. Смешно… Может тяпнуть. Я её знаю.
«Да, — решил Семен. — Стеша, пожалуй, долго раздумывать не станет…»
Рана на спине, у нижнего края лопатки начала ныть и саднить. Действительно, точно отходило обезболивание.
Инспектор пропустил несколько фраз, сказанных Антоном. Теперь Комолов выглядел очень довольным собой. Даже в тоне его почувствовались покровительственные нотки по отношению к Гришуне.
— Ты не волнуйся, Гришуня. Осмотри своих выдр и уходи… Если ты говоришь, мне года три-четыре в колонии быть, значит, так оно и есть…
— А мечты, а посулы этой Степаниды Кондратьевны, будто из тебя математик выйдет? И её не боишься?
— Что ж… Зла я ей не делал. Не желал. А коли так получилось… — Комолов пожал плечами. — Если она права и её надежды про… Ну, как… Если она не напрасно надеялась… Как сказать? Не выходит… Тьфу! Не стану я математиком. А сейчас главное — тебя спасти и выручить. И начинать жизнь надо с главного. Правильно?
— Хороший ты человек, Антон…
— Ты веришь мне?
— Верю, — сказал Гришуня. Он поднялся и положил ладони на плечи Комолова. — Если передумаешь… Ты не торопись. Вот что… Через десять дней я буду ждать тебя на перевале у Рыжих столбов.
— Зачем?
— Там ты скажешь всё окончательно.
— Не надо волноваться, Гришуня. Десять дней — слишком большой срок. И ты не знаешь Шухову.
— При чем здесь какая-то Шухова?
— Шухова — жена инспектора… который погиб.
И снова мысли инспектора, затуманенные каким-то накатом, прервали слова Гришуни:
— Ты можешь выполнить мою последнюю просьбу?
— Да, пожалуйста! Только зачем?
Гришуня сделал вид, что обижен, очень недоволен Антоном. Тот поспешил согласиться:
— Хорошо! Хорошо. Мне всё равно. Ты узнаешь, что ничего не изменилось. Можно, я тебе убойный патрон подарю. Поделим по-братски. У меня два осталось. Вот, — и, не сомневаясь в согласии, Антон дослал в ствол карабина с оптическим прицелом патрон, вынутый из магазина своего. — Этот покажу первому, кто увидит меня, и признаюсь в убийстве инспектора.
— Прощай, — с искренней, казалось, очень искренней дрожью в голосе проговорил Гришуня. — И до свиданья. Только уж ты карабинчик-то как следует протри.
— Вылижу. Ты, Гришуня, к нему не прикасался. Помни! Прощай… И до свиданья! — Антон обнял Гришуню. — Я не буду у Рыжих столбов. Я знаю, что делаю. Не сердись, Гришуня. Я уверен — так надо. Так будет лучше.
«Зачем десять дней этому Гришуне? Антон, очевидно, понятия не имеет, где обитает его «дружок»! — подумал Семен Васильевич, поднимаясь и едва сдерживая стон. К спине словно прижали раскаленный металл, и боль свела рану огненной судорогой.
Во всём разговоре Гришуни и Комолова для инспектора оставалось непонятным, непостижимым даже, как это он, Семен, не убит наповал.
«О чем я думаю? — остановил себя инспектор. — Надо идти за этим Гришуней и доводить начатое до конца. Комолов никуда, пожалуй, не денется. А вот Гришуня… За ним надо идти».
