III. Сеть
Он сидел в лодке. Посудина тенью скользила вдоль берега. Гребец едва касался веслами воды. Потной спине стало холодно, и он накинул на плечи фуфайку. Просунул руки в рукава и окинул взглядом высокий берег. Лес закрывал небо. Пустынный, молчаливый в эти вечерние часы лес.
Тревожным казался ему этот лес. Тревожен он был темнотой и чутким, каким-то ощутимым молчанием, которого не нарушал даже ветерок, то ли заснувший, то ли заколдованный тишиной. Неуютным выглядел этот вечерний лес, хоть и был он не велик и не страшен – пролегли сквозь него дорожки и тропы, а где-то совсем рядом притаился поселок; два километра всего, петух закричит – слышно.
А может, тем и страшен был лес, что все рядом: и дороги, и поселок, и люди… Главное – люди…
Но никто на него не глядел. И уезжать далеко в общем-то было не обязательно. Убийца просто трусил.
Он спустил весла и вынул из кармана ключи. Три ключа на кольце…
Подержал их недолго, подумал… И уронил в воду…
Ключи давно следовало выбросить, но он все не решался. Он думал, что ключи еще могут ему пригодиться… Потом понял, что это опасно…
Ключам надлежало исчезнуть навсегда… Так, во всяком случае, рассуждал убийца.
В каждом сложном деле всегда возникают так называемые привходящие обстоятельства. В деле, которое вел Кириллов, таким обстоятельством ему казались ключи от сейфа. И чем глубже он зарывался в расследование, тем сомнительнее выглядела эта история с ключами. Они никак не вписывались в дело. Первая робкая Мишина версия о том, что ключи выкрал Мямлин, разрушилась от легкого прикосновения. Вторая попытка найти гвоздик, на который можно было бы повесить эти ключи, тоже ни к чему не привела. Миша обшарил с миноискателем на шее гектара два леса, нашел на полтинник мелочи, старый футляр от часов, немецкую каску и еще много металлолома, но ключей среди этих вещей не было. Да и быть не могло, решил Кириллов, потому что не представлял себе Анюту ни в амплуа пособницы преступления, ни даже в роли немой свидетельницы. Не представлял, не мог вообразить. И упорно отмахивался от сакраментального «всякое бывает».
Но все-таки Анюта ключи потеряла. Потеряла в ночь убийства…
Совпадение?
«Упадут – зазвенят», – сказал Миша. Чтобы ключи упали, надо открыть сумку. Надо ее перевернуть. Или что-то доставать из нее. Но ведь зазвенят… Три ключа. Два больших от сейфа, один поменьше от стола. Упадут – зазвенят. Обязательно. И не заметить этого нельзя, просто невозможно.
А сама Анюта не помнит, где она могла их потерять.
Не помнит или не хочет говорить…
Кириллов размышлял об этом, сидя на старом сосновом пне, неподалеку от болотца, в котором было найдено тело Мямлина. В половине шестого по тропинке, ведущей на Мызу, должна была пройти Анюта. Он ждал ее. Не потому, что намеревался организовать «нечаянную встречу». В этом не было необходимости. Так же как не было нужды ее допрашивать. Есть вещи, о которых лучше всего говорить в неофициальной обстановке, без протоколов и столов, разъединяющих собеседников на того, Кто Спрашивает, и на того, Кто Отвечает. «Нюансики», – как иногда скептически выражается один знакомый журналист. Но он, Степан Николаевич, давно уже приучил себя относиться к этим самым «нюансикам» с должным уважением.
На ней был фиолетовый плащик, на ногах – вишневые туфельки. Смуглое лицо было замкнутым. Она не выразила ни радости, ни досады, ни растерянности, увидев следователя; просто кивнула равнодушно и хотела пройти мимо, но он сказал, что нужно поговорить, и она остановилась. О чем она в этот момент подумала? Во всяком случае, не о ключах, потому что первые же слова Кириллова о них ее удивили. Она не понимала, какое отношение может иметь такое незначительное, пустяковое событие, как утрата ключей, к тому, что случилось с Мямлиным, с Сашей, с парнем, которого она любила и которого потеряла. Ключи она тоже потеряла. Но эти две потери были несоизмеримы и, как она думала, не стояли в одном ряду. Она говорила об этом другими словами, но в конце концов неважно, какие слова мы употребляем, – важна мысль; а мысль была ясна. Ее, сказала Анюта, уже много раз спрашивали об этих ключах. Спрашивал Миша, спрашивали в конторе, да кто только не спрашивал… Просто она невезучая. И все Спицыны невезучие. Так уж им на роду написано – быть невезучей семьей…
– Вы преувеличиваете, – возразил Кириллов, – надо реальнее смотреть на вещи.
– Но Сашу-то убили, – сказала она. Сказала как-то буднично, просто. И поглядела Степану Николаевичу в глаза. Поглядела спокойно. Только лицо сделалось вдруг каменным, да побелели суставы пальцев, сжимавших ремешок сумочки. Трудно ей давалось спокойствие.
– Оставим это, – сказал он мягко. – Чтобы что-то понять, надо знать. А мы еще многого не знаем. Я хочу, чтобы вы помогли нам…
Пальцы ослабили хватку.
– Я ничего не знаю про эти ключи. Вечером клала их в сумку, а утром не нашла. Вот и все.
– Нет, не все. Давайте вспомним тот день…
И они стали вспоминать тот день. Вспоминала, конечно, она, Кириллов только подбадривал ее наводящими вопросами.
В тот день не произошло ничего из ряда вон выходящего. Утром Анюту предупредили, что Евгений Васильевич уходит в отпуск. Она восприняла это известие без энтузиазма, но и не огорчилась особо. Так велось уже четвертый год: Выходцев уходил в отпуск, Анюта принимала у него кассу. Случалось, как и в этот раз, принимать кассу с деньгами. Выходцев сам ездил в банк, сам раздавал зарплату. Анюта получала ключи в конце рабочего дня. Предварительно они пересчитывали остатки, Анюта, где надо, расписывалась; потом опечатывали сейф и шли по домам. В тот день она пришла в бухгалтерию в четыре часа. К пяти все формальности были завершены, и они втроем – главбух, кассир и Анюта – покинули контору. На крылечке уже сидел вахтер. Все как обычно.
– Вы хорошо помните, что клали ключи в сумку?
– Да, сумка стояла на столе.
– Вы заперли сейф и опустили ключи в сумку?
– Да, Евгений Васильевич сам опечатал сейф.
– Где вы были в это время?
– Стояла рядом.
– А где был главбух?
– За своим столом.
– Никто из вас не выходил из помещения? Я имею в виду время от четырех до пяти…
– Нет.
– Кто-нибудь заходил в бухгалтерию в этот час?
– Нифонтов. Он что-то спросил у Андрея Силыча… Постоял в дверях и ушел.
– Постарайтесь вспомнить, что именно его интересовало?
– Он… – Анюта задумалась на секунду. – Он спросил… Да, он спросил, долго ли мы будем сидеть в конторе? Ему надо было сходить за водой…
– За водой?
– Да. Он держал в руках чайник. Нифонтов, когда дежурит, всегда пьет чай.
Это Кириллову было известно.
– В комнату он не заходил?
– Нет. – Она стала догадываться, куда он клонит, и вздохнула, отрицательно покачав головой.
– Хорошо, двинемся дальше. Вы вышли из конторы втроем…
Вышли и тут же разошлись в разные стороны. Выходцев повернул к своему дому, Андрей Силыч – к своему, а Анюта пошла в клуб. Мямлин был занят на сцене. Она посидела в зале, посмотрела, как идет репетиция. Потом ей захотелось есть. Столовая была уже закрыта на ремонт; она, зная это, сходила в клубный буфет, съела там несколько бутербродов с сыром, выпила стакан какао. Нет, около нее никого не было… Да, сумочку она раскрывала – доставала деньги, но были ли там ключи, не помнит, не обратила внимания. Вынула из сумки кошелек, расплатилась и ушла. Саша уже сидел у себя в кабинете, читал какую-то бумажку. Her, он ничего не сказал, сложил листок вчетверо, сунул во внутренний карман пиджака, улыбнулся Анюте, и они пошли смотреть кино. Во время сеанса сумку она держала на коленях. И когда они ушли из кино, сумка была у нее в руках. До самого дома…
Стоп. Бумажка во внутреннем кармане пиджака… Но ведь никаких бумажек, когда нашли тело, в карманах у Мямлина не было обнаружено. Документы были при нем, а бумажки не было. Нет.
– На что была похожа эта бумажка? На письмо? Или?…
Она этого не знала. Текст был машинописный. Но был ли этот листок бланком, или страничкой рукописи, или письмом, она не смогла вспомнить. Да, жаль. Но все равно это был факт. Пока не объясненный, но факт. Кириллов взял его на заметку, и они двинулись дальше.
Натурально и фигурально. Натурально они медленно шли по тропинке к Мызе, а фигурально снова подошли к конторе. На следующий день в девять утра Анюта вошла в комнату бухгалтерии. Андрей Силыч был уже на месте. В коридоре толпились грибовары, пришедшие за наличностью. Анюта открыла сумку, потом вытряхнула все ее содержимое на стол, потом растерянно взглянула на Андрея Силыча. «Невозможно представить», – сказал главбух, и они, теперь уже вдвоем, тщательно осмотрели сумку и то, что лежало на столе. Ключей не было.
– А печати?
– Печати были целы, но я все равно испугалась. Андрей Силыч послал за Нифонтовым и стал меня успокаивать.
– За Нифонтовым?
– Да, он же слесарь.
– И он открыл сейф? Как он это делал?
– Ну… Я не знаю… Он пришел сердитый. Выпил стакан воды, потом принес какие-то железки и открыл сейф.
– Быстро?
– Да. Через полчаса я уже отпустила грибоваров.
– Хороший слесарь ваш вахтер.
– Да, – сказала она. – Его всегда зовут на тонкие работы. Так, как он, никто не умеет…
– Почему же он вахтер?
Она кинула на Кириллова косой взгляд и ничего не сказала.
– В самом деле, почему? – повторил он. Анюта вдруг резко остановилась и повернулась. Ее лицо снова окаменело. Черные цыганские глаза смотрели в упор.
– Так вы никогда не найдете убийцу, – бросила она презрительно.
– Ошибаетесь, Анна Семеновна, – спокойно возразил следователь. – Именно «так» мы его и найдем. И знаете что?… Вы меня убедили…
Черные глаза потухли. Плечи безвольно опустились.
– В чем?
– В том, что ключи вы не теряли…
Отреагировала она точно так, как и ожидал Кириллов. Его слова оказались той самой каплей, которая переполнила чашу. То, что она старательно прятала от себя, о чем не хотела думать, выплеснулось наружу. Она ЗНАЛА, что не теряла ключи, она была уверена в этом. Но она не допускала мысли о том, что ключи мог вытащить из сумки ее Саша, парень, которого она любила и который, как ей казалось, любил ее. Когда она узнала, что он исчез, она подумала о ключах, но тут же отогнала эту мысль. Она ждала, что он напишет ей и все выяснится, все встанет на место. Но оказалось, что Мямлин убит. Она не имела понятия, нашли мы ключи или нет. Да она и не думала о ключах. Смерть Саши ошеломила ее, ни о чем другом она не могла думать. А потом вдруг пришел следователь и опять завел разговор о ключах. Сначала она ничего не поняла, потом сообразила, что ключи не найдены, и стала убеждать и Кириллова и себя в том, что смерть любимого и утрата ключей никак между собой не связаны. Кириллову потеря ключей тоже казалась привходящим обстоятельством. Однако по мере того как беседа с Анютой продвигалась вперед, он стал сомневаться: а так ли это? Не закидывает ли он сеточку в пустой водоем, где, кроме ила и тины, нет ничего? А вдруг привходящие обстоятельства – это все то, в чем он так старательно копается, пытаясь связать прошлое с настоящим. А что, если эта история с выстрелом проста, как яйцо? Мямлин и Нифонтов… Первый шантажировал второго… Довел старика до отчаяния напоминаниями о его темной биографии, потом потребовал… Что он потребовал?… Подвернулся случай – в кассе остались на ночь деньги. Ведь если бы Нифонтов пустил Мямлина в контору, произошла бы рядовая кража – не больше. Изъяв деньги, Мямлин опечатал бы снова сейф, поскольку все приспособления для этой операции лежали в ящике стола, ключ от которого был на связке, закрыл бы комнату бухгалтерии, а утром, встретив Анюту, сумел бы как-нибудь незаметно всунуть ключи в сумку. Доказывай, смугляночка, что твоей вины нет. Вахтер засвидетельствовал бы, что ночью посторонние к конторе не приближались. И вышел бы камуфлет. Но Нифонтов на это дело не пошел. Не выдержали у старика нервы, и он схватился за наган. Все остальное вписывалось в картину преступления. Чемодан – инсценировка. Примитивная инсценировка, проделанная в спешке. Вот только трубки… Да и сам Мямлин. Не тот человек – Мямлин, ох, не тот…
И тем не менее… Ключи-то, похоже, все-таки выкрали. Анюта понимала это и молчала… «Мне он ничего не сказал».
И смотрела Анюта как загнанная лошадь.
– Да, Анна Семеновна, вы убедили меня, – повторил Кириллов после некоторого молчания.
– Я не хотела в это верить, – призналась она наконец. – Просто уж я такая невезучая…
По всем правилам мелодрамы, она должна была бы сейчас всплакнуть. Но глаза ее остались сухими.
– Вы и в Нифонтова не хотите верить, – заметил Кириллов. – Не так ли?
Она молча кивнула.
– Вы никого не хотите обвинять, – продолжал следователь. – Однако от факта ведь не спрячешься, Анна Семеновна. Был факт, и вы это знаете.
– Да, – согласилась она печально. – Я это знаю. Теперь ему предстояло переложить руль. И он сделал это.
– Но я не думаю, что ключи у вас выкрал Мямлин, – сказал Кириллов.
– Правда? – быстро спросила она.
– Годится, во всяком случае, как рабочее предположение. Теперь заглянем этой правде в глаза. Где у вас могли выкрасть ключи? Мы исключили Мямлина… Исключим ваш дом… Остается одно место – контора, комната бухгалтерии… И время – от четырех до пяти. Так или нет?
Она вздохнула и покачала головой.
– Этого не могло быть. Я ни на секунду не выходила из комнаты. И потом…
– О «потом», Анна Семеновна, придется думать мне. Я вас попрошу об одном: постарайтесь восстановить в памяти этот час. Все, что вы делали… Где стояли… На что смотрели… С кем говорили и о чем? И еще просьба – о нашем сегодняшнем разговоре никому ни полслова. Понимаете – никому. Не было этого разговора, не встречал я вас в лесу и ни о чем не спрашивал. Молчать вы умеете. – Он усмехнулся. – Полагаю, сейчас это умение пойдет на пользу делу…
Она ушла. А он, проводив взглядом фиолетовый плащик, вдруг подумал, что у нее изменилась походка. Легче, что ли, стала или увереннее? А может, ему это только показалось. Мертвые ведь не возвращаются. Но он помог ей сбросить часть ноши с плеч. Она снова поверила в Мямлина. Мертвые не возвращаются; возвращается вера в человека, уходят прочь сомнения, и боль утихает.
Ключи от сейфа – ключи к сердцу.
Мелодрама…
Кто же из трех украл ключи? Выходцев?… Леснев?… Нифонтов?…
И зачем? Должен же быть в этом какой-то смысл… Если, конечно, Анюта ключей не теряла.
Вторую бумагу от Хусаинова Кириллов получил на другой день после разговора с Анютой. И в тот же день Хусаинов позвонил в Нылку.
Бумага была пространной, с выдержками из протоколов судебных заседаний по делу валютчиков. Все, что касалось Ивонны Ильиничны Рузаевой, было изложено толково и подробно. Но Нифонтов действительно к этому делу не пристегивался. Да и само дело носило, если можно так выразиться, семейный характер. Фигурировали на процессе Рузаева, ее сын, жена сына и два брата этой самой жены. Братья служили в торговом флоте на Каспии, ходили в загранплавания. Хранительницей «золотого запаса» выступала Ивонна Ильинична. На суде она заявила, что драгметалл (в основном червонцы) и некоторое количество ювелирных изделий (колье, кулоны, браслеты и перстни) достались ей по наследству от мужа. Документально этот факт подтвержден не был, но суд этим и не интересовался особо. Экспертиза дала заключение, что драгоценности не краденые, и этого оказалось достаточно, чтобы признать их, так сказать, фамильными. На это, кстати, намекало и происхождение Рузаевой и ее социальное положение до семнадцатого года. Шайка действовала осторожно, с опаской. Драгоценности уплывали за границу, оттуда братья-мариманы везли модную синтетику, а их жены сплавляли ее на черном рынке. Бизнес этот продолжался в течение четырех лет и оставался неразоблаченным так долго лишь потому, что все «дела» вершились в тесном семейном кругу. Но всему приходит конец: один из мариманов попался на глаза кому-то из команды своего судна в иранском порту в момент совершения сделки. И цепочка потянулась, зацепив мимоходом и Нифонтова, поскольку морячок оказался его близким знакомым, чуть ли не приятелем. К тому же Нифонтов был родом из тех же мест, где в свое время обреталась мадам Ивонна.
Мадам эта умерла четверть века назад, вскоре после процесса. А заинтересовался ею Кириллов по трем причинам. Во-первых, она родилась в Нальоке и некоторое время жила в Нылке. Во-вторых, накануне войны она появлялась в Нальске. И в-третьих, среди драгоценностей, которые она еще не успела реализовать, значилась серебряная обложка от библии. В легенде о звонке с того света упоминались «золотые корочки», но легенды часто преувеличивают. А тут был факт, установленный экспертами и засвидетельствованный судом. Правда, Кириллов еще не знал, что с этим фактом делать, однако на размышления он наводил. И на довольно серьезные размышления.
Он дочитывал бумагу, когда позвонил Хусаинов.
– Ну как, Кириллов, – спросил он. – Хусаинов – хороший человек? Почта была?
– Была. Но кое-чего в ней не хватает.
– Знаю, потому и звоню. Тебе здорово нужна та, со шрамом?
– Не получается? – догадался Степан Николаевич.
– Не получается. Знаешь что, приезжай-ка ты сам, Кириллов. Сходим туда-сюда, молодые годы вспомним. Попроси командировку у прокурора.
– Слушай, Хусаинов. Мне без того шрама – зарез! – отчаянно кричал в трубку Кириллов. – Уверенность мне нужна, понимаешь?
И сквозь треск и шумы услышал:
– Ладно. Отвлекаешь ты меня, но ладно. Сделаю третью попытку… Во имя дружбы народов.
– Спасибо, вот спасибо, – выпалил Степан Николаевич и после недолгого молчания произнес нерешительно: – И знаешь что…
– Что? – насторожился Хусаинов.
– Ты сам эти выборки читал?
– Копии перед носом…
– Там упомянут сын Рузаевой. Он жив?
– Тю-тю… И жена тоже…
– Метрика его нужна. Короче говоря, данные об отце.
– Данных нет…
– Откуда знаешь?
– Дело читал. Подсудимой Ивонне Ильиничне Рузаевой идентичный вопрос задавался на суде. Отвечать она на него отказалась. А ты молодец, Кириллов. Глубоко роешь. Чего только выкопать хочешь? Клад, что ли?
– Кости, – ответил Степан Николаевич хмуро. И это было правдой.
Весь день Леснев-младший провалялся в постели с таким ощущением, словно его выпотрошили. Мир потускнел, потерял краски. Казалось, весь мир теперь помещался в голове, а голова была пуста, как футбольный мяч, из которого выпустили воздух. Так он чувствовал себя лишь однажды – в день, когда умерла мать. Ему тогда было восемнадцать. В тот день он решил поступить в медицинский институт. В ту пору горького, безысходного отчаяния он находил утешение только в одном: в исступленной уверенности, что он что-то сможет, что-то такое, что до сих пор было не под силу другим, что он найдет средство справляться с той болезнью, от которой умерла мать, и с другими, перед которыми часто отступают врачи. Сегодня он понимал, как был глуп тогда в своей юношеской самонадеянности. Он и сейчас помнит то чувство ненависти, с каким слушал советы нылкинского терапевта; тот с умным видом втолковывал матери, что ее болезнь – пустяк, а перед отцом распространялся чуть ли не как поп, который, закатывая глаза, бормочет, что «все в руце божией». Трагедия заключалась в том, что болезнь была действительно пустяковой. Сейчас Славка знаком со статистикой и знает, сколько людей погибает от пустяковых болезней. Тут еще, правда, многое иногда зависит от личности самого больного, от того, на какую почву попадают вирусы.
…Чуриковский токсин излился на почву, подготовленную для посева. И случилось то, что должно было случиться.
Незадолго до прихода отца с работы Славка Леснев вытащил из холодильника бутылку водки, колбасу и какую-то соленую рыбку. Когда хлопнула входная дверь, в бутылке оставалась ровно одна треть содержимого. «Клубок змей», шевелившийся в его голове, приутих немного, мысли, казалось, обрели стройность, и он почувствовал себя готовым к ответственному разговору.
– Невозможно представить, – сказал отец, неодобрительно оглядев натюрморт с бутылкой. – Что происходит?
– Об этом я должен спросить тебя, папа, – ответил Славка, наполняя стопки. – Я хочу очень знать, что происходит.
– Ты пьешь. Другого я не вижу. Поссорился с девушкой?
– Про девушку мы еще поговорим, – пообещал сын. – И вообще нам, кажется, надо поговорить по-мужски, без обиняков и экивоков. Ты не волнуйся, я не побегу никуда и не стану произносить жалкие слова. Просто я хочу понять… Может быть, после этого я уеду. Завтра, например.
Отец подсел к столу, повертел стопку и отодвинул ее от себя. Лицо у него было растерянным. И Славка увидел, что он сильно сдал за последнее время. Резче обозначились морщины у глаз, да и сам он как-то поблек, осунулся, обмяк. Но почему же он, сын, заметил это только сейчас? Да, он был занят Люськой, Люськой, Люськой… Отца видел урывками, обменивался с ним несколькими незначащими фразами по утрам, и на этом все кончалось.
Отец отодвинул стопку и выжидательно поглядел на сына.
А тот сказал:
– Хочу все знать…
– Невозможно представить. Ты пьян.
– Это следствие, – сказал сын. – Причина в тебе, папа.
– Интересно, – пробормотал Андрей Силыч, постукивая кончиками пальцев по столешнице.
– Кто-то убил Мямлина, – сказал Славка. – Ты не знаешь, кто это сделал?
– Ах, вот что… Ходят слухи, что подозревают Нифонтова. Это тебя огорчает?
– Ходят другие слухи, – сказал сын. – Называют твое имя.
– Что?
– То, что ты слышишь.
– Невозможно представить. Ты мой сын… Ты неглупый мальчик… Как ты мог подумать? Разве я похож на убийцу?
– На убийцах нет предупредительных надписей, – жестко сказал сын. – Почему тебя не возмущают мои слова?
– Потому что ты говоришь глупости. – Он вздохнул. – Трезвый ты бы этого не сказал…
– Не сказал бы, – признался Славка. – И сейчас мне не хочется верить… Понять надо…
– Я тоже хотел это понять. Ты правильно заметил, что на убийцах нет предупредительных надписей… Я-Я много думал об этом убийстве. Все так странно… Еще когда никто ничего не знал, когда этот мальчик просто куда-то исчез, я говорил с Евгением Васильевичем, ты его знаешь. Мальчик в последние дни вертелся возле нашей конторы. Со мной он только раскланивался. Ты понимаешь почему… Я считал, что он… Как бы это выразить?…
– К Анечке бегал, – безжалостно изрек сын, пренебрегая дипломатией.
– Пусть так. Но тут было и что-то другое. Он уединялся со Спицыным; слышал я, что он раза два о чем-то говорил с Нифонтовым. Старик после этих разговоров чувствовал себя не в своей тарелке. Мямлин определенно что-то выискивал. И когда он вдруг таинственно исчез, я заподозрил неладное. И пошел к Евгению Васильевичу. Мямлин ведь и ему надоедал. Выходцев подтвердил мои опасения. Мямлин явно раскапывал старую историю, касавшуюся семьи Спицыных. Вот тебе присказка.
– А сказка? – спросил Славка, ничего еще не понимая.
– Страшная это сказка… Невозможно представить… Семен Спицын весной помогал мне оборудовать ванну. Умелец он не ахти какой, с автогеном обращался по-дилетантски, поэтому осталось много обрезков труб. Они валялись во дворе дней десять. Потом я попросил Семена убрать их, и он погрузил железо на телегу и куда-то отвез.
Славка смотрел на отца во все глаза.
– И эти трубки?
– Да, эти трубки нашли вместе с телом Мямлина, – сказал он. – Невозможно представить.
– Ну и сволочь, – сказал сын…
– Кто?
– Чуриков, – Славка даже засмеялся. – Ведь это он треплется про тебя.
Отец вздохнул и пожал плечами. А на Леснева-младшего вдруг снизошло прозрение. Какой же он идиот! Только болвану могла взбрести в голову мысль, что убийца будет прицеплять к телу жертвы свою визитную карточку.
Славка налил стопку и выпил ее одним духом. Мир расцветал на глазах. Про ботинки, которые сушились когда-то на колышках, он уже не думал. Он был рад. Ох, как он был рад… Но это была злая радость, в ней было предвкушение отмщения за страдания, которые он испытывал в течение этого долгого-долгого дня. Ему стало тесно в доме, он вспомнил про Люську, про то, что сегодня еще не видел ее… Он выскочил из-за стола, накинул пиджак…
И побежал навстречу своей судьбе.
Переговорив с Хусаиновым, Кириллов тут же заказал Нальск и попросил подготовить сведения о пребывании в городе в военные и предвоенные годы Ивонны Рузаевой. Просьба эта энтузиазма у товарищей в Нальске не вызвала, но дело есть дело, и в конце концов они договорились. Потом Кириллов принял трех доброхотов, которые сообщили о своих соображениях относительно личности преступника. Соображения носили преимущественно эмоциональный характер и касались «иродова семейства».
Степан Николаевич внимательно выслушал все. Хотя сам он имел на этот счет иные соображения. В одиннадцать пришел Миша с докладом о том, что со стариком Нифонтовым за ночь ничего существенного не произошло. Выкурив сигарету, Миша сказал, что на ужин у них сегодня утка с клюквой и что Наталья Ивановна просила быть обязательно. Кириллов отказываться не стал. Пряники, правда, были уже исключены из рациона, однако и клубный буфет, к которому он пристроился, не больно радовал разносолами.
А колесо следствия крутилось, и остановки в ближайшие дни не предвиделось. Следователь накапливал факты и нанизывал их по мере поступления на нить, которую мысленно протянул от Мызы предреволюционных лет к детдому, а от него – к Мямлину. Интуитивно он ощущал существование внутренних связей между такими, казалось бы, далекими и разновременными событиями, какими являлись бегство Ивонны Рузаевой накануне семнадцатого года с Мызы и убийство наивного паренька более чем через полвека после этого бегства. Конечно, в умозрительных построениях Кириллова зияло много прорех в узловых пунктах. Он их отлично видел. Имелись также факты, которые вступали в противоречие со схемой. Однако все это не было главным, Кириллов давно уже пытался выйти на след Мямлина. Он упорно искал ту точку, из которой краевед-любитель отправился в свой трагический путь. Искал и не находил. Не с Анюты же все началось. К Анюте парень пришел уже с какими-то готовыми данными на руках. То, что у них возникло взаимное влечение, было привходящим обстоятельством, не больше. И Гришу-дурачка Мямлин заметил позже. Попытки понять поведение Гриши намекали на то, что Мямлин, как говорится, хватался за соломинку, что он искал и не мог найти аргументы, которые подтвердили бы имеющиеся у него исходные данные. Возможно, он даже не осознавал истинного значения этих данных. Но преступника он перепугал. И вот сейчас Кириллов опасался, что преступнику удалось уничтожить какую-то главную и единственную улику, без которой грош цена всему расследованию. На логических построениях далеко не уедешь. Нужны прямые указания, нужны доказательства. Таким доказательством могла бы быть рукопись, но она утрачена, а тот экземпляр, который был найден в чемодане, ответа на вопрос не давал. Не давали ответа и биографии фигурантов.
В поле зрения следствия прочно удерживались три лица – Нифонтов, Леснев и Выходцев. На первого указывали как вещественные доказательства, так и кое-какие детали биографии. На второго – некоторые странности поведения. Третий оказался в Баку как раз тогда, когда там шел– процесс валютчиков. Он же видел женщину со шрамом и утверждал, что она и есть Анна Тимофеевна Спицына. А Нифонтов называл другое имя. Это, конечно, могло быть и совпадением. А возможно, кто-то из них и лгал. И наконец, все трое были в конторе, когда у Анюты выкрали ключи. Если, конечно, их выкрали. И если эти ключи имели какое-то отношение к делу…
Размышляя об этом, Кириллов держал путь к конторе.
В комнате бухгалтерии мебели было немного – два стола, сейф в углу у двери, тумбочка с телефоном и небольшое зеркало на стене. Когда Кириллов вошел, Андрей Силыч щелкал на счетах, Анюта листала какие-то ведомости. Андрей Силыч поздоровался церемонно, Анюта несколько смущенно. Затем Андрей Силыч на правах начальника осведомился, чем он может служить Николаю Степановичу. Николай Степанович сказал, что хотел бы взглянуть на содержимое сейфа. Главбух бросил испуганный взгляд на Анюту, но Кириллов его успокоил, заметив, что это даже не формальность, что никаких протоколов и актов он составлять не собирается.
– Вы мне просто покажите, что там хранится, – сказал он.
Там хранились ведомости, чековые книжки, бланки поручений, печать, штемпельная подушечка, жестянка с мелочью, рублей на триста ассигнаций, бутылочка с темной жидкостью и… сборник стихов нальских поэтов – тоненькая книжечка в яркой желтой обложке.
– Это Сашина книга, – тихо заметила Анюта.
– А как она здесь очутилась?
– Я принесла, – сказала Анюта.
– Любите стихи? – вежливо поинтересовался Кириллов, перелистывая книгу.
– Не знаю. Просто взяла почитать. В тот день принесла с собой…
Андрей Силыч замер над счетами. Кириллов это уловил и тоже насторожился, хотя совершенно ничего не понимал. Ну, принесла Анюта книжку и оставила в сейфе. Сборник стихов… Принесла и оставила…
Книга как книга. Ничего в ней особенного. Стишки… Про березки да сосны… Журавлиные поля… «Хотел бы я потоком быть»… И название придумали – «Зеленое раздолье».
Стихов в сборнике было штук шестьдесят. Кириллов прочитал их все. Потом уселся поудобнее на табуретку и прочитал еще раз.
– Нравятся? – застенчиво спросила Анюта, когда он возвратил книгу. – Саша говорил, что там есть хорошие.
– Угу, – пробормотал Степан Николаевич. – Люблю, знаете ли, про природу. «Хотел бы я потоком быть»…
Андрей Силыч фыркнул и спрятал лицо в носовой платок. Кириллов решил не открывать литературного диспута и откланялся, оставив аудиторию в некотором недоумении. Сам он тоже пребывал в недоумении, хотя одна странная мыслишка и запала в голову после ознакомления с творчеством местных поэтов. Она, собственно, творчества не касалась. Касалась она ключей. Но была эта мыслишка весьма неопределенной, нечеткой какой-то. Ее надо было обкатать, обмять, вогнать в форму.
Случайный фактор… Вы идете в кино, покупаете билет и, войдя в зал, обнаруживаете, что на вашем месте сидит человек. Вы вежливо, или не очень, предлагаете ему убраться, а он показывает вам билет на тот же сеанс, ряд и место, что и у вас. Случайный фактор… Есть вещи, которые нельзя предусмотреть. Они врываются неожиданно и, бывает, сводят на нет наши усилия, ломают наши планы. Не были ли ключи этим самым случайным фактором? Не хранил ли Выходцев в сейфе что-то такое, что могло бы навести на след преступника? И когда он сдавал дела, это что-то попалось на глаза… Кому? Лесневу?… Нифонтову?
А может, эта книжка – случайный фактор? Тогда почему она осталась в сейфе?
Выходцев скучал на скамейке возле своего дома. Кириллов присел рядом, и они немного поговорили о погоде, цветах и болезнях. Степан Николаевич давно уже заметил, что кассир любит говорить о болезнях, причем преимущественно о своих. Когда эта тема иссякла, Кириллов спросил напрямик:
– Евгений Васильевич, вы не держали в сейфе посторонних предметов?
– То есть как? – удивился он. – Что значит – посторонних?
– Ну, скажем, коробка с конфетами или фотография. Да мало ли что…
– Держал, – сказал он, полез в карман и вынул флакончик с таблетками. – Валидол, – пояснил Выходцев, засовывая флакончик в другой карман. Обиженно выпятил губы и заметил, что он лично не решился бы назвать лекарство посторонним предметом. Кириллов на это замечание не отреагировал, поскольку дань болезням уже была отдана, и перевел беседу в другое русло.
Кириллова интересовала женщина со шрамом и даже пока не столько сама она, сколько противоречивые показания о ней. Тут получалась форменная карусель. Предположение о том, что были две женщины с одинаковой броской приметой, что обе они жили в начале пятидесятых годов в Баку, что одна из них помогала Нифонтову ухаживать за ребенком, а вторая именно в это время умудрилась попасть на глаза Выходцеву – предположение это вызывало у него внутреннее сопротивление. Случаются совпадения, но от этого отдавало какой-то искусственностью, что ли. Настораживал и тот факт, что Хусаинову до сих пор не удалось установить личность этой женщины. Интуитивно Кириллов чувствовал, что, взломав этот замок, он откроет дверь и увидит нечто такое, что позволит ему определиться, а может быть, даже и понять, почему, собственно, возникло темное дело, в котором так причудливо сплелось прошлое с настоящим.
Но вся загвоздка состояла в том, что у него не было под руками инструмента, который бы годился, чтобы вскрыть этот замок. Проще простого было бы обвинить Нифонтова во лжи. А вот доказать, что он лжет, было нельзя, не располагал Кириллов такими доказательствами. Смущало его и поведение кассира, который после той достопамятной встречи с Андреем Силычем за бутылкой коньяка вдруг пошел на попятную и стал открещиваться от слов, произнесенных им четверть века назад. Тогда он опознал в женщине со шрамом Анну Тимофеевну Спицыну. Сейчас он стал в этом сомневаться.
– Но тогда-то у вас сомнений не было, – спросил Степан Кириллович, выслушав длинную тираду о годах, которые подшучивают над памятью.
Евгений Васильевич горестно покачал головой.
– Тогда не было.
– При каких обстоятельствах произошел ваш тогдашний разговор? Вы ведь, насколько мне известно, в те годы еще не работали на сушильном заводе.
Да, он поступил на завод в пятьдесят шестом. А разговор о женщине со шрамом состоялся не то в пятьдесят первом, не то в пятьдесят втором. Тогда как раз Выходцев почувствовал, что его аллергически-генетическое заболевание стало обостряться. Асфальт… Он задыхался не только от запаха асфальта, но даже один вид асфальтированной поверхности вызывал приступы удушья. Он уехал из Нальска по совету врачей и поселился в Нылке. В это время умер его отец, дом перешел к супругам Выходцевым. Года три он нигде не работал, чувствовал себя отвратительно, потом устроился на сушильный. А в пятьдесят втором, да, пожалуй, это было именно в пятьдесят втором, он проездом из Баку в Нальск был в Нылке. В Баку он тоже был проездом, даже не покидал вокзала. Так вот, летом пятьдесят второго, буквально в день приезда в Нылку, Выходцев встретил на улице Андрея Силыча. Они поздоровались и разговорились. Выходцев был еще под впечатлением видения, мелькнувшего перед глазами на бакинском перроне, и поэтому сказал: «А знаете, кого я видел?» Андрей Силыч и тогда употреблял свое любимое «невозможно представить». Именно так он и выразился. По Нылке, конечно, пронесся слух: «Ирод объявился». К Выходцеву даже заходил побеседовать вежливый молодой человек, «из органов», как понял кассир. Но тем дело и кончилось, потому что ничего существенного Выходцев к своему рассказу добавить не смог: видел, и все. – Теперь же не знаю, что и подумать, – пожаловался он.
А Кириллов не знал, что подумать об Андрее Силыче, который вроде бы ни с того ни с сего предложил кассиру отречься от своих прежних показаний. Вся эта путаница и упорное нежелание заинтересованных лиц объяснить свое поведение, все это наводило на размышления о том, что с этой женщиной необходимо разобраться как можно быстрее. Но зацепки не было: Хусаинов молчал, а предпринять что-нибудь на месте не представлялось возможным.
Временами Кирилловым овладевало какое-то тихое отчаяние. Он улавливал внутреннюю логику событий, прошлых и настоящих. Он о многом догадывался, но он не мог ничего доказать.
Штормы, сотрясающие человеческое общество, – революции и войны – вздымают не только валы, они выбрасывают на берег и мусор, и пену, и брызги. Купец Рузаев, захлестнутый волной Октябрьской революции, был выдернут из привычной жизни, и ошеломленный, не понимающий ничего, но надеющийся, что все еще образуется, бросился в Нылку, рассчитывая отсидеться в тихом месте, а заодно и спасти кое-какое движимое имущество. Отсидеться не пришлось. Но драгоценности, видимо, ему удалось надежно припрятать на Мызе. И вот в это время с купцом случилось что-то такое, что породило легенду о черном памятнике и звонке с того света, что-то такое, что вымело мадам Ивонну из усадьбы. То, что произошло потом, в общем-то понять было нетрудно. Мадам Ивонна осела в Нальске, ей нужно было во что бы то ни стало выручить драгоценности. Но в доме на Мызе жили люди, он не пустовал ни дня, ни часа. Затем туда вселился детдом. До сорок первого, до начала эвакуации, мадам Ивонна кружила около бывшего своего владения, не имея возможности подступиться к тайнику. Такая возможность появилась в конце июля сорок первого года. И опять здесь случилось что-то. Но что? Можно было только догадываться, что на этот раз мадам удалось вскрыть тайник. Кто ей помог, оставалось тайной. Может быть, Анютина бабка, может, кто-нибудь еще. Кто-то, конечно, был. Кто-то ведь убил Мямлина. А в сорок первом погибли дети. Их просто принесли в жертву золотому тельцу, их просто бросили на лесной дороге…
Просто бросили…
Вскоре после войны мадам Ивонна появилась в Баку. Через несколько лет возникло дело валютчиков.
Так Кириллов представлял себе ход событий. Представлял, как потом выяснилось, правильно. Но сами события и люди, за ними стоящие, были ему не видны. Прошлое скрывалось за плотной пеленой тумана, а в настоящем…
В настоящем предстоял ужин у Миши Вострикова.
Зачем в тот вечер Славка Леснев пошел к Люське? Может, все повернулось бы иначе. Может, завтра они стали бы другими и другой получился бы разговор. Может быть…
Он пошел к ней. Его распирала радость, и он не сразу заметил, что Люська и глядеть на него не хочет. Когда он пришел, Люська жарила яичницу. Она даже не подняла глаз от сковородки, словно это и не сковородка была, а невесть какая ценность.
– Что с тобой? – спросил Славка.
– Ничего, – сказала она как-то уж слишком спокойно, по-прежнему не глядя на него.
– А все-таки?
– Ты хочешь это знать? – холодно осведомилась она.
– Разумеется. Может, я сумею помочь…
– Ты, по-моему, уже помог, – сказала она, снимая сковородку с огня. – Но я тебя не виню. Ты такой же, как и все. И камень, который ты бросил в папу, не крупнее других.
– Я?… Камень?…
Так вот что вползло между ними. Подозрение. Сначала он подозревал ее в том, что она… А в чем, собственно, он подозревал? Ему просто не понравилось, что она говорили со следователем о нем… Теперь она… Какой-то камень… Когда же это он бросил камень в ее папу? В папу, который, возможно, убил Сашку…
– Ты только не оправдывайся, – сказала Люська. – Помнишь, мы лежали у колодца, и ты сказал, что следователя интересует мое происхождение. Я тогда ничего не поняла…
– Я и сейчас этого не понимаю. И если ты вообразила…
– Откуда следователю стало известно, что в нашем доме нет фотографии моей мамы?
– Да ты что?
– Ничего. Вчера я говорила с папой и теперь знаю все. А ты поступил, как…
– Договаривай, что же ты замолчала…
– Как обыватель, – сказала она. – Зачем ты пришел ко мне, к дочери убийцы? Ты ведь веришь всему, что болтают…
– Люська, послушай, – начал было он, но слова вдруг застряли в горле. Он хотел рассказать ей обо всем, что произошло, хотел доказать, что он не обыватель, что все так по-идиотски сложилось, хотел что-то объяснить… И может быть, ему удалось бы объяснить ей то, чего он и сам-то хорошо не понимал, может, удалось бы стряхнуть паутину, облепившую их, паутину, в которой они оба беспомощно барахтались… Может быть, это удалось бы ему, если бы он заговорил. Но он молчал, он растерял все слова, а Люська смотрела на него холодными глазами и тоже молчала. А когда молчание стало уже невыносимым, она сказала!
– Что же ты стоишь? Уходи…
И он ушел. Вышел на улицу и медленно побрел к центру Нылки. Постоял у клуба с парнями, о чем-то поговорил, долго и сосредоточенно изучал афишу кино, но так и не запомнил названия фильма. Все, что происходило вокруг, было похоже на дурной сон. Этого не должно было быть, но это было. Был Чуриков, был его отец, была Люська, и был ее отец… Не было только Сашки, который заварил всю эту кашу… Пуля, убившая Сашку, рикошетом отскочила в них с Люськой. Она сказала, что старик Нифонтов признался ей в чем-то. Неужели это ее отец застрелил Сашку? Девочка с тайной… Девочка не хочет верить, что ее отец – убийца. А он вот поверил было Чурикову, поверил сразу, безоговорочно. Поверил в какую-то страшную сказку…
Клуб остался далеко позади… Ему казалось, что он идет без цели, просто бродит по улицам наедине со своими путаными размышлениями… Казалось… На самом-то деле цель была… Он не думал о ней, он гнал эту мысль, но он знал, чего ищет… Он искал встречи с Чуриковым, он обходил стороной улицы, где его наверняка не могло быть, он ходил и ходил по тем, где надеялся его встретить.
И встретил.
Увидел заплывшую нездоровым жиром рожу там, где ей положено было быть. Чуриков выполз из магазина. В руках у него была авоська, из которой торчало темное горлышко посудины, ласково прозванной пьяницами «огнетушителем».
Славка подождал, пока Чуриков поравнялся с ним, и спросил:
– Помыться не хочешь, Чуриков? Он не понял. Тогда Славка сказал:
– Значит, считаешь, что запонадобится ванночка? Так, что ли?
– Но-но, – прохрипел Чуриков, отступая и загораживаясь авоськой.
И тогда Славка его ударил. Он вложил в этот удар все, что накопилось в нем с утра. Он, наверное, ограничился бы этим ударом, если бы этот пьянчужка не стал защищаться. Плюнул бы и ушел. Но Чуриков бросил авоську, подхватил бутылку и запустил в Славку. Бутылка попала в грудь. Что-то хрустнуло, у Славки перехватило дыхание, на мгновение потемнело в глазах. И это решило все.
Анатомия человеческого тела для студента-медика открытая книга. Чуриковское тело в этом смысле не составляло исключения, болевые точки у Чурикова находились в тех местах, где им положено было быть. «За Анечку», – сказал Славка, направляя удар в челюсть. «За ванночку». – И его кулак обрушился на чуриковскую голову.
Потом Леснев-младший долго плавал в каком-то красном тумане, вынырнуть из которого ему удалось только тогда, когда он оказался в квартире участкового инспектора. Славка сидел на стуле. А перед ним стоял Кириллов. На столе лапками кверху лежала жареная утка. Из глубины комнаты печально смотрела жена участкового. Сам он говорил Кириллову:
– Насилу оторвал… Чуриков – в больнице… Состояние скверное… Ничего не слышит, на вопросы не отвечает…
– Синдром оглушенности, – сказала жена участкового из угла.
Кириллов смотрел задумчиво. Потом спросил:
– Намерены объясняться, студент?
– А зачем? – спросил Славка, рассматривая свои руки. Суставы пальцев были разбиты, но боли он еще не чувствовал.
– Вы изувечили человека, – сказал Кириллов хмуро.
– Он это заслужил.
Кириллов переглянулся с участковым.
– Все это, – сказал он, вздохнув, – несомненно сыплется из одного мешка. Отрыжка. Что же вы съели, студент, хотел бы я знать…
Что он съел? Сплетню, а на десерт получил «обывателя». Но не рассказывать же об этом Кириллову… «Синдром оглушенности»… Как иногда все странно выходит…
Он не ответил на вопрос следователя, только вяло поинтересовался:
– Меня арестовали?
Кириллов усмехнулся и сказал:
– В настоящий момент нет. Но суда вам не избежать.
– Факт, – подтвердил участковый, усиленно массируя скулу. Под глазом у него расплывалось сине-зеленое пятно.
Славка опустил взгляд и пробормотал:
– Извините, Михаил Савельевич, я не хотел…
– А ты знаешь, Леснев, что это значит – сопротивление при задержании, – проворчал участковый. – Подожди, узнаешь… За что избил Чурикова?
– Он знает…
– Мы тоже догадываемся, – сказал Кириллов. – Но неужели вы не понимаете, насколько все, что вы сотворили, глупо и бессмысленно?
– Может быть, – равнодушно ответил Славка. Какое-то безразличие охватило его. Хотелось уйти, лечь в постель и ни о чем не думать: ни о Люське, которая прогнала его, ни о Чурикове, ни о тюрьме, которая, видимо, была ему обеспечена в перспективе… Синдром оглушенности…
– Ладно. – сказал Кириллов. – Идите пока, а завтра подойдите ко мне.
– Во сколько?
– Часов в десять…
Семен Спицын пришел к Кириллову в гостиницу вечером. Дважды стукнув костяшками согнутых пальцев в дверь номера, он вошел и, густо откашлявшись, произнес: «Здравия желаем».
С полудня шел дождь, нудный, монотонный, спорый. В приоткрытое окно тянуло сыростью. Семен потоптался у двери, снял потемневший от воды брезентовый дождевик, попытался пристроить его на вешалку, но плащ сваливался, и Семен равнодушно пнул его сапогом в угол. Потом снял шляпу с обвислыми полями, ладонями пригладил волосы и уселся на стул, упершись толстыми руками в колени. Скользнул безразличным взглядом по комнате и проговорил:
– Вот так, значит.
– В каком смысле? – полюбопытствовал Кириллов. Семен долго молчал и, наконец, объяснил свое появление:
– Вспомнил я один случай. Разговор у нас был с Александром. Может, он вам и без интересу. Но вот, вспомнил…
И Семен Спицын рассказал, что вскоре после того, как Анюта познакомилась с Мямлиным, пришел он, Семен, как-то домой с получки, «ну с маленькой». Кириллов с сомнением глянул на него, подумав: «Не с маленькой ты пришел. Вон какой – руки как лопаты, да и видел я, с чем ты приходишь». Но ничего не сказал, ждал, что будет дальше. А дальше Анютин отец рассказал, что в этот вечер в их доме был гость – Александр.
– Пил он мало. Так, для блезиру. Кто из нас про Григория тогда помянул, не скажу. Но разговор был. Был разговор. Рассказал я ему, как Григорий мамашу мою любил. Мы ведь с ним вместе росли. И вспомнилось мне…
Степан смотрел в угол, туда, где лежал плащ. С него уже натекла лужа. Но Степан смотрел в одну точку, словно не видел ни плаща, ни лужи, ни самой комнаты.
– Да, вспомнилось мне, – повторил Спицын, – очень он, Григорий, любил у мамаши на руках сидеть, а мамаша медальон носила, так он им все играл. Заберется на руки и ну вертеть – и к глазам и к уху поднесет. Выделывал… Пробовали отбирать – обкричится, бывало. Мамаша все боялась, что порвет цепочку.
Вот оно. Оно? Кириллов слушал, скучным голосом задавал какие-то вопросы, и только чуть сузившиеся зрачки выдавали напряженную работу мысли.
Семен рассказал, что на тонкой серебряной цепочке Анна Тимофеевна носила медальон с фотографией мужа. Снимала она его, только когда ложилась спать, да в бане.
Толстые руки Семена по-прежнему упирались в колени. Взгляд был неподвижен. Наконец он отвел его от дождевика, посмотрел в лицо Кириллову и ни с того ни с сего спросил:
– Ну и так что?
Кириллов не ответил. Да и не входило в его планы отвечать на вопросы. Он предпочитал задавать их. И, прикинув время беседы Семена с Мямлиным (она была в начале июля) и «психологического эксперимента» с Гришей-дурачком, проведенного неделей позднее, Степан Николаевич сказал себе «стоп», поблагодарил Семена Спицына за содержательную беседу, учтиво осведомился, как здоровье Анюты, и проводил гостя до лестницы.
Три дня назад Кириллов был у Спицыных. Они с полчаса беседовали с Анютой о разных разностях. Степан Николаевич интересовался, много ли молодежи живет на Мызе, кто где работает, куда ходят по вечерам, кроме Нылкинского Дома культуры, кто чем увлекается. В это время и появился Семен.
– Здравия желаем… – прогудел он от двери и, не задерживаясь в большой комнате с двумя комодами – красным и черным, – протопал в кухню. Там он долго и шумно мылся, кашлял и фыркал. По всему видно было, выходить к гостю он не торопился.
Появился Семен из-за желто-коричневой портьеры, которой был завешен дверной проем в кухню, неожиданно. В правой руке была зажата бутылка со «Столичной», в левой – две стопки. Он молча поставил их на стол. Взглянув сначала на дочь, потом на следователя, одним ловким движением сорвал с бутылки пробку и неторопливо налил в стопки. Затем так же молча и неторопливо одну стопку пододвинул Кириллову, а вторую вылил себе в рот и сразу же снова наполнил. Но пить не стал. А тяжелым, немигающим взглядом долго смотрел в рюмку. Потом, облокотившись на стол, перевел взгляд на Кириллова и произнес:
– Ну и так что?
И, глядя в эти черные, немигающие сумрачные глаза, Степан Николаевич вдруг решил рассказать Семену о мямлинском эксперименте с Гришей-дурачком. Анюты в комнате не было. Увидев отца с бутылкой в руках, она ушла в кухню. Слышно было, как там несколько раз хлопнула дверца холодильника.
Семен слушал следователя, по-прежнему глядя в рюмку. Потом выпил, крепко вытер губы ладонью и сказал:
– Вон, значит, что…
В комнату вошла с тарелками Анюта и, расставив их, снова ушла. Кириллову показалось, что девушка намеренно оставляет их вдвоем. А может, просто не хочет продолжать разговор со следователем.
Рассказывая Семену о мямлинском эксперименте, Кириллов, собственно, ничем не рисковал. Ведь об играх Гриши-дурачка с веревочкой знала вся Нылка. Но вот почему заинтересовался ими Мямлин, это был вопрос.
– Вон, значит, что… – повторил Семен в тот вечер. И больше ничего не сказал. А теперь вот пришел. Вспомнил свой разговор с Мямлиным и пришел. Может, принес ответ на вопрос: почему Мямлин заинтересовался играми Гриши-дурачка. Конечно, если он, Семен, говорил правду. Но ведь не только этот ответ принес Семен Спицын. Если принес. Теперь с новой силой зазвучали другие вопросы: например, почему Гришу так тянет к ямкам? И где искать ответ на этот вопрос? Об этом Семен ничего не сказал. Не хотел? Не знал? И что же еще он знал, Семен Спицын… А может быть, он причастен к делу… Ведь намекал же на Семена кассир Выходцев.
Назначая время Лесневу, Кириллов не подозревал, что сообщает колесу следствия такой сильный толчок, о каком можно было только мечтать. С избиением Чурикова тут не было никакой связи. Степан Николаевич не мудрствовал особо, допрашивая утром студента об обстоятельствах происшествия. Причины были ясны. Было известно и про ванночку, и про то, куда делись отходы от этой самой ванночки. Миша давно установил, что обрезки труб были брошены Семеном Спицыным в лесочке, примыкавшем к забору сушильного завода, и мирно лежали там с самой весны, пока ими не воспользовался преступник. Было известно и то, что Андрея Силыча в ночь убийства Мямлина видели возле клуба. Однако спрашивать Андрея Силыча о том, что он там делал, было преждевременным. Он мог сказать что угодно, кроме правды, он мог сказать и правду, но нечем было ни подтвердить, ни опровергнуть то, что мог бы сказать Андрей Силыч. На помощь сына тоже не приходилось возлагать особых надежд: родная кровь.
– Да, Леснев, натворили вы… – сказал Степан Николаевич, когда последний лист протокола был подписан.
Славка молчал. Он был подавлен, растерян и даже не старался скрыть обуревавшие его чувства за напускной бравадой. Что-то сломалось в нем.
Почему Кириллов сразу вслед за этой мыслью вдруг вытащил из ящика стола неоконченную рукопись Мямлина, он, сколько потом ни раздумывал, так и не смог понять. Странно все-таки устроен наш мыслительный аппарат. Ты о чем-то говоришь, что-то делаешь, а откуда-то из подсознания неожиданно выползает и начинает обретать четкую форму мысль, которая, казалось, никак не могла вытекать из того, что ей только что предшествовало.
Позднее, когда Степан Николаевич вновь и вновь перебирал в памяти все происшедшее, он вынужден был признаться себе: да, я не гений… Гений додумался бы до этого раньше. Гений спросил бы: а что, собственно, писал Мямлин? Историю поселка? И ответил бы – да.
Да, сказал бы гений. О том, что Мямлин писал историю поселка, свидетельствует, во-первых, текст рукописи, найденной в чемодане, а во-вторых, обширная переписка Мямлина с архивами, музеями и частными лицами. Переписка эта сохранилась, и вы, товарищ Кириллов, ее читали. Вы вникали в характер ответов, которые получал Мямлин, вы хотели уловить какие-то намеки на то, что Мямлина занимали вопросы, связанные с эвакуацией детского дома. Вы таких намеков не уловили. И вы подумали, что преступник изъял часть переписки, а заодно и уничтожил тот экземпляр рукописи, в котором, как вам казалось, описывались события, имеющие отношение к эвакуации детдома. Так вот, сказал бы гений, вы дурак, товарищ Кириллов. Сколь ни наивен был Мямлин, он никогда бы не потащил в историю сомнительные факты. Это раз. Кроме того, вы, товарищ Кириллов, по какому-то недоразумению упустили из вида еще одно немаловажное обстоятельство – рукопись-то, как вам известно, была у Мямлина готова целиком, он даже договорился о ее перепечатке. А вот все то, что интересовало его в связи с детдомом, все это явно выглядело «незавершенкой». С Гришей-дурачком он ведь так и не сумел объясниться. А теперь, сказал бы гений, поглядите на те сто двадцать две страницы, которые преступник положил в чемодан, изучите внимательно последнюю и задайтесь вопросом: что сей сон означает? Не напоминает ли она ту, которую вы нашли в столе у Мямлина? Там автор запутался в двух «когда» и выдернул лист из машинки. Эта страничка обрывалась фразой: «О книгах и газетах наши селяне не имели никакого понятия, их читали только в том одиноком доме на Мызе, да еще, может…» Наверчено будь здоров. Из такой фразы не скоро выберешься. Не заменил ли эту страничку Мямлин другой? В самом деле: рукопись у него состояла из трехсот страниц. А сто двадцать вторая почему-то не дописана до конца. Не делал же он две закладки…
Кириллов оторвал взгляд от рукописи и поглядел на Леснева, о котором, пока вел диалог с воображаемым гением, успел забыть. Сейчас этот парень мог ему помочь.
– Вы видели когда-нибудь Мямлина за машинкой? Где он работал?
– В клубе обычно, иногда брал машинку домой. Печатал он плохо, давил клопов.
– У кого он брал машинку?
– В библиотеке. В этом году, по-моему, он вообще к машинке не прикасался. Может, весной, когда меня здесь не было…
– Читали? – кивнул Кириллов на рукопись.
– Перелистывал, – усмехнулся Леснев.
– Давно?
– Да нет, не особенно. Чуть ли не в тот день, когда он с Гришей занимался.
– Не помните, сколько экземпляров рукописи было у Мямлина?
– Отчего же, помню. Два. И еще листочки, которые он повсюду разбрасывал. Графоманская привычка – терпеть не мог забивать ошибки в тексте. А вымарывал тушью, и чтобы обязательно ровненько.
– Много вымарывал?
– Не сказал бы. В одной главке, правда, он почеркал изрядно. Там, где писал о здравоохранении. Вписывал на место вычерков целые абзацы. Я еще спросил, что так?
– И что же он ответил?
– Ничего. Отобрал рукопись.
– И никак не объяснил?
– Ничего не сказал.
Так. И Анюте он, Мямлин, ничего не сказал. А вымарывал, значит, что-то в главе о здравоохранении. Что же сие может означать? Ну хотя бы то, что в последнее время он узнал о каких-то новых фактах. Пожалуй, годится как рабочее предположение. Но что же это за факты, о которых он не хотел ничего сказать ни Лесневу-младшему, приятелю все-таки, ни Анюте, которую он любил и которая любила его. Вымарывал что-то в главе о здравоохранении. В этих словах содержался некий намек. Едва уловимый. Но в голове у Кириллова он засел крепко.
А Славка тем временем продолжал рассказывать:
– Вообще он был странным парнем. Не то блаженным, не то себе на уме… А это важно? – Леонев кивнул на пухлую пачку, которую Степан Николаевич задумчиво перелистывал.
Это было очень важно. Чрезвычайно важно. Оно-то и не давалось Кириллову столько времени.
«Ох, студент, студент… Почему я раньше не спросил тебя об этом? Не пришлось бы тебе подписывать протоколы, не лежал бы в больнице Чуриков – пьяница, обормот, но ведь человек все-таки… Нет, не блаженненьким был Мямлин и не „себе на уме“. Честным парнем был Мямлин… Историю он воссоздавал, историю, и вымарывал он из рукописи свои ошибки. И не свои даже, а то, что ему надули в уши…»
– Я хочу спросить вас, Леснев… Только подумайте прежде. Попадались вам в рукописи упоминания о детдоме? В тех местах, где Мямлин менял текст?
– Нет, – сказал он уверенно. – Марал он там, где речь шла о двадцатых годах. Это я точно помню.
Что ж, так и должно быть. Если бы не было этих вычерков, преступнику не понадобилось бы уничтожать рукопись. Он ее уничтожил – и на этом попался. Он рассчитывал, что номео пройдет, он ловко это проделал: нашел неоконченную страничку – ту самую сто двадцать вторую, – подложил ее в рукопись, и на ней текст оборвался. Мямлинская работа стала выглядеть незавершенной. Сто двадцать две страницы первого экземпляра легли в чемодан, а остальные вместе со вторым экземпляром он забрал, чтобы уничтожить. Он, наверное, проклинал Мямлина за то, что тот внес поправки в оба экземпляра. А может, не думал об этом. Он скорее всего не знал, что Мямлин ходил в последний свой день в библиотеку и договорился о перепечатке трехсот страниц. Другое он знал… Знал, что Мямлин печатал сам и никогда никому не показывал свои рукописи. На этом и строил преступник расчеты.
На этом и просчитался…
Давно ушел, скрипнув дверью, Леснев-младший. Кириллов задумчиво перебирал листки мямлинской рукописи, но читать не стал. Потом долго сидел, уставясь невидящим взором в страницу, и, подняв телефонную трубку, заказал Баку.
Через несколько минут длинная трель звонка разорвала тишину номера.
– Хусаинов, ты?
– А как же…
– Приветствую тебя от лица службы, – бодро пробасил Степан Николаевич. – Понимаешь, тут какое дело… – Теперь в его голосе слышались просительные нотки.
– Опять дело?
– Да нет, так, пустячок. – И, не дав Хусаинову возразить, Кириллов быстро произнес: – Ты не знаешь, сохранилось свидетельство о смерти старика Рузаева?… Сохранилось?… Ты его видел?… А кто его подписал?
– А рахат-лукуму тебе не хочется, э? Помнится, ты его любил. Но ладно, жди…
– Я звоню по срочному, – нерешительно пояснил Степан Николаевич.
– Жди, – послышалось в трубке. – У нас служба – как часы. – Сквозь шумы и потрескивания до Кириллова доносились обрывки фраз – Хусаинов говорил по другому телефону.
Наконец, Кириллов услышал:
– С тебя причитается. Получай. – И Хусаинов назвал фамилию. Степан Николаевич удовлетворенно хмыкнул. Теперь ему было ясно, кто лгал, а кто говорил правду. Теперь он знал, кто убил Мямлина.
Слово было произнесено, а все остальное, как говорится, было делом техники. Надо было сплести сеть из нитей, которые до сих пор казались для этой цели попросту непригодными. Теперь же, когда в руках Кириллова был крючок, в ход сразу пошли все обрывки.
И потянулись дни, заполненные, главным образом, как это ни парадоксально, телефонными переговорами с начальством. Кириллову нужны были люди, много людей, для того, чтобы провернуть некую тяжелую работу, в необходимости которой начальство сомневалось. Следователя раздражало это глухое сопротивление. Кроме того, он и сам не был уверен на сто процентов в том, что работа принесет ожидаемые плоды. Да что там – на сто, он и на пятьдесят процентов не был в этом уверен.
Тем не менее он потихоньку плел сеть. Несколько вечеров позанимался с Анютой – он готовил следственный эксперимент, который должен был дать ответ на вопрос о пропавших ключах. Анюта не понимала, чего он добивается, вышагивая вокруг нее с часами в руках и записывая, сколько минут она затратила на пересчет денег и сколько времени ушло на опечатывание сейфа. Но ведь и не нужно было, чтобы она это понимала, потому что в противном случае весь замысел лопнул бы как мыльный пузырь.
Распухала папка с поступавшими из разных мест бумагами, содержавшими скудные сведения об Ивонне Рузаевой, ее сыне и о других людях, живших когда-то. Но не вдохновляли Кириллова эти бумаги, не было в них ответа на главные вопросы. И с каждым днем он все отчетливее сознавал, что есть только один способ уличить преступника. Один-единственный. И не о нем ли подумывал Мямлин, когда затевал игры с Гришей-дурачком? Правда, знал Мямлин еще что-то, может быть, даже держал в руках, но оно, это «что-то», видимо, уже не существовало.
А дни текли, пока наконец не наступил тот, которого Кириллов ждал…
Следователь с участковым инспектором прибыли на старый кордон, когда солдаты уже очистили поляну от мелколесья. С ними приехал и лесник, коренастый мужик лет пятидесяти пяти, седой, но с лицом румяным, как помидор, и таким же гладким, как помидор. За всю дорогу он вымолвил лишь одно словечко: «Удумали», – зато курил беспрерывно. Курил он какую-то удивительно ядовитую смесь самосада с сигаретным табаком, самокрутки завертывал в палец толщиной, и стреляли они, как поленья. «Ты уж переходил бы на опилки», – сказал Миша, когда уголек из лесниковой самодельной сигареты угодил ему за воротник. Мужик не отреагировал, но, видно, фраза эта его задела, потому что, вылезая из машины, он вроде бы ни с того ни с сего проворчал: «Небось не подожгу».
– Доходит, как до того верблюда, – сказал Миша. – Он и за год поляну не разметит.
Но мужик, хоть и думал туго, действовал не в пример проворнее. Через час поляна была затянута шнурами, и мужик, по-прежнему немногословно, но толково объяснил, где стояли дом, сарай, погреб, где находился огород, а где сад. Потом уселся в сторонке на пенек и занялся кисетом с гремучей смесью.
Солдаты лениво разобрали лопаты. Молоденький, новенький, блестящий, как только что отчеканенная монета, лейтенант деловито осведомился у Кириллова:
– Будем начинать?
– Пожалуй, – согласился тот, подумав, что нет смысла дожидаться приезда комиссии и экспертов. Будет даже лучше, если они подольше задержатся. Ему уже изрядно надоели недоверчивые взгляды и вопросы типа: «А тут ли, Кириллов? Ведь если что и было, так оно могло быть в любом другом месте».
Да, «оно могло быть в любом другом месте». Но было здесь – в этом он уже перестал сомневаться. Он верил в Мямлина. И он поверил в Гришу-дурачка, поведение которого, особенно разыгрываемые им мистерии, стало наконец понятно. Мямлин был первым человеком, разгадавшим то, мимо чего проходили многие умные люди; Кириллов, правда, не знал, что подтолкнуло Мямлина к разгадке. Но то, что он первым увидел в Грише свидетеля давнего преступления, представлялось несомненным.
Лейтенант построил солдат и снова подошел к Кириллову. Лейтенанту были нужны указания.
– Огород и сад пока исключим, – решил Степан Николаевич, оглядывая поляну, расчерченную шнурами на прямоугольники и квадраты. – Дом и надворные постройки тоже оставьте в стороне. А вот двор…
Двор был огромен. Одним концом он примыкал к лесу. Когда-то примыкал. Когда-то был двором… Когда-то тут разыгралась трагедия… Через пять лет после нее в дом вернулся лесник. И прожил в нем около девяти лет…
– Миша, позови лесника, – сказал Кириллов инспектору, стоявшему рядом.
Румяный старик неохотно сполз с пенька и приблизился, треща самокруткой. Вряд ли он умел читать мысли на расстоянии. Но он был догадлив.
– От леса идите, – сказал он. – Помойки там были. Кроме как в помойках нигде не должон быть.
Он имел в виду труп. Вернее, то, что могло остаться от трупа. Помойки здесь не чистили. Просто засыпали землей.
И они пошли от леса…
Это был тяжелый труд, но небесполезный. К пяти часам дня все было кончено. Члены комиссии, прибывшей к этому времени, окружили яму. Заклацал затвором фотограф.
В яме лежал скелет, окруженный ржавыми жестянками из-под консервов, осколками бутылок, какими-то истлевшими лохмотьями. Поперек грудной кости, чуть наискось, уходя концами в невынутую еще землю, свисала тонкая черная цепочка.
Миша Востриков шумно дышал за спиной Кириллова. Тот оглянулся и тихо сказал:
– Доставь-ка сюда Семена Спицына. Побыстрее и без шума. Так, чтобы в Нылке никто ни сном, ни духом… Понимаешь?
– Понимаю, – сказал Миша.
Тайну раскопок надо было во что бы то ни стало сохранить до утра.
Назад: II. Нити
Дальше: IV. Добыча
