Глава шестая
Кожохин возвратился из командировки посвежевший, но невеселый. В ответ на вопросительный взгляд Шухова развел руками.
– Пустой номер, – сказал только, подсел к столу, вытащил из кармана пачку сигарет и принялся ее распечатывать.
– А конкретнее? – спросил Шухов.
– Текучесть кадров, – сказал Кожохин, закуривая. – За восемь лет там все переменилось. Покопался я в делах архивных, со старожилами потолковал. Не помнят в леспромхозе Назарова. Кое у кого, правда, фамилия на слуху. Но интересного мне мало сообщили, черт его знает: работал человек пятнадцать лет, а памяти никакой по себе не оставил.
– Значит, ничего?
– В документах – да. Показали мне там женщину одну. Любовь вроде у нее с Назаровым была. Побеседовал с ней. Занятная была в молодости баба, заводная. Сейчас постарела, остепенилась. Замужем. Говорила сперва, что о Назарове ничего не знает. Бодягу какую-то плела. Это когда я к ней на квартиру пришел. А на другой день явилась в гостиницу – глаза любопытные, чувствую, мнется, спросить что-то хочет.
– Ну?
– Спросила: «Или убил кого Назаров?» Я вижу – разговор налаживается. Да нет, говорю, его убили. Усмехнулась, покачала головой: «Добился, значит, Витя, заработал». Я ей: «Извините, уважаемая, загадочки для мужа оставьте, а тут дело серьезное». Потолковали мы этаким манером минут пять.
– Не тяни, – нетерпеливо бросил Шухов.
– Да что тянуть-то, – сказал Кожохин. – Она, видишь ли, в чем-то подозревала Назарова. А в чем – сама не понимала. Ненастоящим он ей показался. Так и сказала: «Ненастоящий». Вот и разбирайся теперь. Поди гадай. Не пил. Чудным ей казалось, что он непьющий. Одним словом, таинственная женская логика… Пьет мужик – плохо. Не пьет – тоже нехорошо.
– Н-да. Про Иванова я тебя не спрашиваю.
– Не было там такого, – сказал Кожохин.
– Вот его анкетка. Полюбуйся. – Шухов протянул листок через стол.
Кожохин прочитал, хмыкнул.
– Личность!
– Да. Заметь: из тюрьмы он вышел восемь лет назад. Раза четыре за свою жизнь привлекался за аферы. Сообразительная сволочь была. Последняя его проделка одна чего стоит.
– Это какая?
– Да вот. Писал письма родственникам умерших людей, требовал с них долги, которые будто бы покойники делали. Суммы небольшие, а если все сложить, нахапал порядочно.
– Вот гад!
– После отсидки вернулся в Курск и восемь лет честно работал. Так, во всяком случае, там считают. А на самом деле, как я выяснил, все эти годы искал Назарова. Нашел. Но добраться до него не сумел, смерть помешала.
– И кто-то другой прикончил Назарова, – сказал Кожохин.
– Можно предположить связь: Назаров – Иванов – икс-убийца, – продолжил свою мысль Шухов. – Я было подумал, что местью дело пахнет. А потом эту версию отбросил, занялся загадкой разбитого аквариума. Ты вовремя явился. Сегодня посмотрим, что из этого выйдет. Я жду Мокееву.
– Все-таки аквариум. Я, между прочим, тоже о нем думал. Да только без толку…
На окне стоял аквариум. Копия того, разбитого. Сквозь стекло были видны черно-красные рыбешки, сновавшие взад и вперед. Шухов остановился посреди комнаты, рядом с Лизой Мокеевой. Кожохин наблюдал за ними от двери. Женщина неохотно переступила порог этого дома. Она похудела, осунулась, выглядела усталой. Когда Шухов вызвал ее, Лиза Мокеева спросила:
– Разве вы еще не арестовали Эдика?
– Нет, – сказал Шухов.
Женщина в упор взглянула на него. В ее глазах читалось недоумение.
– Значит, не он? – с трудом выговорила она.
Шухов переложил папку с протоколами с правой половины стола на левую и встал.
– Мне уже надоело задавать вам один и тот же вопрос, – сказал он. – Но я его все-таки задам еще раз. Почему вы вбили в голову, что муж следил за вами? Ведь вы не видели этого человека вблизи. Как вы могли узнать его в темноте? Учтите, мы ставили опыт. В три часа с минутами на указанном вами расстоянии даже хорошо знакомые люди не могли распознать друг друга. У вас особенное зрение, да?
– Он был моим мужем.
– Резонно, ничего не скажешь. – Шухов сунул в рот сигарету, зажег, ткнул спичку в пепельницу. – Да ведь на таком расстоянии видно только темное пятно. Смутное, расплывчатое пятно. Понимаете? Абсолютно никаких деталей. Столб это или человек – различить невозможно.
– Вам лучше знать.
– Хорошо. Покончим пока с этим. Мы пригласили вас сегодня еще раз для того, чтобы вы помогли решить один вопрос. Вы помните аквариум, который стоял на окне у Назарова? Узнаете его, если увидите?
– Да, я часто кормила рыбок. Помню.
И вот они перед копией аквариума. Шухов спрашивает:
– Похож?
– Нет, это не тот.
– Тот был разбит. Но мы постарались сделать точную копию.
– Этот непохож. – Мокеева смотрит внимательно, качает головой. – Не пойму, но тут что-то не так. Тот был другой. Камни вроде не так лежали…
– Камни на дне те же, – говорит Шухов.
– Камни? – задумчиво повторяет Мокеева. – Камни? А, поняла, – оживилась она. – Здесь очень мало песка на дне. Раньше было больше.
– Мы собрали весь песок с пола.
– Нет, его было больше. Много было.
– Так? – Шухов проводит пальцем черту на стекле.
– Нет, повыше. Еще выше.
Палец поднимается на двенадцать сантиметров от дна.
– Теперь, кажется, так, – говорит женщина.
Мокеева уходит. Шухов провожает ее до двери, возвращается, останавливается перед Кожохиным. На лице улыбка и вопрос: «Ну как? Что ты мне скажешь?»
– Конечно, – говорит Кожохин. – Учтите, однако, что глазам Мокеевой доверять нельзя. С мужем она что-то путает.
– В этом случае можно. Коробку, которую мастерил Назаров, помнишь? А книги? Я и с книгами разобрался. Они-то меня и навели на верную мысль.
– Насчет книг не слышал.
– Знаешь, эти книги мне все время не давали покоя. А вчера я понял тенденцию. Назаров в последнее время покупал и читал только такие произведения, в которых рассказывается о людях, заполучивших неожиданно крупные суммы нечестным путем. Его увлекала, видимо, психология их поведения. Он строил аналогии…
– Сравнивал, – подхватил Кожохин.
– Ты гениален, – засмеялся Шухов. – И вообще мы умные ребята.
– Но деньги-то тю-тю.
– Во-первых, неизвестно, деньги ли. Во-вторых, мне кажется, что они совсем не «тю-тю».
– Не улавливаю, – сказал Кожохин.
– Это, конечно, пока домыслы чистейшей воды. Но, думается, обоснованные. Как ведет себя старик Комаров? Жадный старик, упрямый. Сидит каждую ночь на крылечке около милиционера. Только что зарплату не просит. Предлог, так сказать, официальный у него имеется: дом стережет, не доверяет. Мало ли что? А вдруг опять пожар? Однако, если разобраться, предлог этот липовый. Комаров ведет себя глупо, даже с точки зрения самого Комарова. А он ведь не глуп. В чем же дело? Вот давай и вообразим, что старик Комаров видел, как убийца вышел из дома. Что в руках у этого икса? Та самая коробка, которую он вытащил из аквариума. В коробке – ценности или деньги. Старик Комаров – тип хитрый. Он не хуже той женщины из леспромхоза давно раскусил Назарова. А может, и подследить сумел когда-то. Короче говоря, икс деньги или ценности прячет в районе дома. Комаров это дело засекает. У него появляется мыслишка попользоваться. Но намерение свое ему не удается выполнить. К дому подкатывает такси. Шофер поднимает тревогу.
– Смело, – сказал Кожохин. – Логики много только. И излишки перетягивают.
– Не понимаю.
– Какой смысл старику сидеть возле милиционера? Он же знает, что преступник не придет, пока дом охраняется.
– А вдруг? Учти, что старик предпочитает доверять своим глазам. Может, он выжидает момента, когда милиционер отлучится.
– Пойдем дальше, – сказал Кожохин. – Рассуждать так рассуждать. Почему икс не унес коробку? Зачем поджег дом?
– Этого я не знаю, – Шухов погрустнел. – Это самое слабое место в моей гипотезе. Но проверить ее нужно. Обязательно нужно.
– Как?
– Надо подумать. До сих пор мы считали; сыр-бор горит из-за семи тысяч, в доме нечего искать. Поэтому и топтались на одном месте.
– Не сказал бы, – заметил Кожохин. – Осматривали все тут довольно тщательно.
Шухов обвел взглядом комнату, пошел к двери. На крыльце задержался, оглядел двор.
– Ты меня извини, – сказал он Кожохину. – На крышу ведь не заглядывали?
– Пожарники там работали, – сухо ответил Кожохин. – И я слазил. Поинтересовался.
– Ну, не сердись. Не время сейчас в бутылку лезть. – Взгляд Шухова рассеянно скользил по двору, на котором росло два чахлых дерева да стояла покосившаяся уборная, прислоненная к глухому забору; на мгновение остановился на пустой собачьей будке, потом на бочке для воды, на аккуратно сложенной поленнице. Не на чем было задержаться взгляду, ничто не останавливало внимания: ну, где тут можно что-нибудь спрятать? В землю закопать? Некогда было убийце в земле ковыряться.
За спиной слышалось ровное дыхание Кожохина. Он тоже смотрел во двор. Потом сказал:
– Обыск назначим?
– Ни в коем случае, – откликнулся Шухов. – Меня не оставляет ощущение, что этот икс наблюдает за происходящим, ждет своего часа.
– В телескоп, – усмехнулся Кожохин.
Шухов недовольно отмахнулся. Саркастически заметил:
– Это ты оставь на будущее. Когда задумаешь писать детективный роман, используешь для сюжета.
– Нет, кроме шуток. Вы поглядите на город. Видите?
– Вижу. Интересно, сколько отсюда по прямой до Эдиного дома? Километра два?
– Может, и два. В телескоп – метров тридцать. Во всяком случае, он, наверное, хорошо различает ваше вдохновенное лицо. Вы над такого рода гипотезой не задумывались?
– Ерунда, – уверенно сказал Шухов.
– Послушайте, Павел Михайлович. А что, если эта коробка давно зарыта у старика Комарова в подполье? Дом он поджег для отвода глаз. Вы руки его видели? Такие у него, понимаете, самостоятельные руки. Крепкие, жилистые.
– Ты забыл об Иванове, – буркнул Шухов. – В эту версию он не укладывается.
– Ему в нее не надо укладываться, – сказал Кожохин. – Одного Комарова хватит за глаза. Представьте, что они оба подбирались к Назарову, только с разных сторон. Иванов не успел, помер. А старику удалось.
– Да, – вздохнул Шухов. – Очень возможно, что ты прав. Но мне моя версия нравится.
– Вашими бы устами, – сказал Кожохин.
Они продолжали стоять на крыльце, перебрасываясь фразами, глядели на двор, на соседние дома, прикидывали, где можно спрятать гипотетическую коробку так, чтобы она была под руками в любой момент.
– Эта баночка, – заметил Кожохин, – довольно размерная.
– Да. Аквариум у него был просторный. И высокий. Соображал Назаров, ничего не скажешь.
Кожохин заглянул в бочку для воды. Шухов укоризненно заметил:
– Не торопись. Ну тебя к дьяволу. Испортить все легко можно.
– Ладно, не буду, – виновато улыбнулся Кожохин. – Но что делать?
– Придем вечером, когда стемнеет. Старика Комарова надо на это время убрать. Вызовем его в отделение на предмет уточнения кое-каких деталей.
И коробка нашлась. Шухов мог торжествовать: его версия подтвердилась. Железная коробка мирно покоилась на крыше уборной, прикрытая тряпкой. Со двора эту вещь увидеть было нельзя, ибо покатая крыша мешала обзору. Кожохин тихо выругался, снимая коробку. Уж очень просто все оказалось. Шухов взвесил коробку на ладони.
– А все-таки мы гениальные ребята, – сказал он.
– Рановато радоваться, – хмуро заметил Кожохин, когда в присутствии многочисленной комиссии, созванной по этому случаю, коробка была вскрыта и глазам собравшихся предстали пятьдесят свеженьких пачек, в каждой из которых насчитывалось по десять тысяч рублей. – Банк он ограбил? Вроде такого у нас не водится. Задачка?
– Эта задачка для ученика седьмого класса, – сказал на другое утро Шухов. – Нам надо свою решать. Смотаюсь-ка я в Курск. Самое время сейчас.
Вернулся он через день. Зашел к Кожохину.
– Ну как? – спросил тот. – Подтвердилось с Ивановым? Или опять дырка в бублике?
Шухов положил на стол фотографию.
– Узнаешь?
– Что за черт? – воскликнул Кожохин, вскакивая со стула. – Этого не может быть.
Он перевернул фото: «На память о Ялте». Ругнулся, снова перевернул, рассматривая лица на карточке.
– Нет, вы все-таки объясните.
– А чего объяснять? – спросил, в свою очередь, Шухов. – По-моему, и так яснее ясного.
Кожохин бросил фото на стол. Поднял. Поднес к глазам. На него по-прежнему смотрели два улыбающихся лица.
– Нет, это никуда не годится, – только и произнес он.
– Еще как годится, – сказал Шухов, пряча фотографию. – Эта карточка и мне по мозгам ударила. У Иванова папаша живой оказался. Глухой как пень. И кажется, немножко того, заговаривается. Я уж было совсем отчаялся. Папаша мне про сына толкует, а я слушаю да по сторонам поглядываю. Ну и вдруг увидел эту фотографию на стене. Смотрю и глазам не верю. На обратном пути в самолете сидел и все думал: в чем же тут фокус? В общих чертах уяснил, как развивались события. Кстати, коробку вы сохранили?
– Должно быть. А что?
– Как что? Это сейчас единственная вещь, которая поможет уличить убийцу. Доходит? Его только с поличным можно брать. Улик-то у нас фактически нет. Да, чуть не забыл. Охрана дома ведется? Не сняли?
– Нет.
– Отлично.
– Но как? – простонал Кожохин. – Растолкуйте вы мне. Не могу я сообразить ничего. Когда же был убит Назаров? Ведь без четверти четыре он был жив…
– Растолкую, – пообещал Шухов. – А может, ты сам догадаешься? А?
Три часа тридцать семь минут…
Поезд мягко тронулся с места. Глухо стукнули буфера. Иванов повертелся в купе, сбегал к проводнице, пожаловался на усталость, попросил поскорее принести постель. Назаров, как сел, положил руки на мешок, так и не двинулся с места. У него болела голова. Ночью спал плохо, все поглядывал на соседа по номеру, встал рано. Иванов же суетился, как стрекоза, заговаривал, смеялся беспричинно. Наконец уселся, раскрыл свой чемоданчик, вытащил колбасу, сыр, бутылку водки, водрузил все это на столик, предварительно сбросив с него лампу, позвал:
– Давай, Витя, подкрепимся малость.
Он уже звал его Витей. Назаров обращался подчеркнуто вежливо: «вы». По имени не называл, приглядывался, пытался сообразить, что за попутчик ему достался. Гадал: не то свой в доску, не то себе на уме. Похож вроде на уголовника. А в общем, черт его знает. От сыра не отказался. Покопавшись в своем чемодане, вытащил банку консервов, вяленую рыбку. Положил на стол:
– Закусочка вот.
Иванов налил полстакана, поднял, повертел перед носом, губами почмокал:
– Твое здоровье, Витя.
Выпил одним глотком, понюхал корочку, принялся рыбку раздирать. Назаров сосал сухой сыр, сидел, привалившись к мешку спиной, глядел на летящие кусты за окном. Лениво думал: «Плохо, что вдвоем в купе. Выйти куда понадобится: как быть? Мешок с собой тащить? Глупо, на подозрения наведет. В гостинице уже раз сглупил: догадался, дурак, под голову сунуть». Думать думал, а знал твердо: не расстанется с мешком, не оставит его. Пусть что угодно воображает попутчик. Пусть хоть за ненормального считает. Не бросит Назаров то, что досталось ему, что с неба свалилось, на горящих белых крыльях прилетело.
Дернулась, стукнула дверь, отъезжая в сторону. Проводница белье внесла. Брала рубли, головой качала, на водку поглядывая. Иванов ухмылялся, балабонил что-то. К пяти часам утихомирился. Пиджачок сбросил, на крючок повесил. Ботинки под лавку затолкал. Завалился в брюках под простыню, захрапел. Назаров подождал минут десять, поднялся, бочком пробрался к двери. Мешок нес с собой. Нажал на ручку, отодвинул дверь тихонько, выглянул в коридор. Быстро в туалет сбегал, вернулся, улегся. Иванов бормотнул во сне, отвернулся лицом к стенке, задышал ровно.
В девять проводница чай представила. В вагоне движение началось. К окнам пижамники прилепились, курили, брились. Двери то и дело открывались. В туалет длинная очередь выстроилась. Иванов в соседнее купе закатился, в карты играть сели там, зашумели, устраиваясь, потом затихли.
В обед Иванов забежал на минуту, зыркнул глазами по купе, водку оставшуюся сцапал и опять к соседям надолго подался. Назарову сказал только:
– Ты не заболел, Витя?
– Да нет, – ответил Назаров и отвернулся к окну.
– Ну и ладно.
Ложась спать, Иванов внимательно оглядел попутчика и сказал, будто продолжая обеденный разговор:
– Чего грустить-то? Домой ведь едешь. Не в тюрьму…
Три часа тридцать восемь минут… Не в тюрьму? В тюрьме, наверное, легче. Думать не надо, бояться ничего не надо. Дыши себе в окошечко зарешеченное, на уголок неба голубого поглядывай.
Не сидел в тюрьме Назаров, не знает он о тюрьме ничего. А вот сумел сам себе тюрьму устроить. В собственном доме с голубыми ставенками. Чем не тюрьма, только что без решеток. Лизу вот еще встретил. Не то полюбил, не то так просто, скуку мужскую отводит. Аквариум завел. Не для рыбок, для денег. Лежат они на дне, песочком присыпаны. Над ними рыбки плавают, хвостами шевелят. К стенкам подплывают, глаза пучат, носами стекло пробуют. Прозрачные стенки, да твердые, не выскочить рыбкам на волю. Чем не тюрьма? Свету много, вода есть, корму Назаров дает им навалом. И богатство тут же, на дне, лежит. Полмиллиона. А жизнь к пятидесяти подкатывает. «Дети, если верна прямая теорема, это еще не значит, что верна и обратная ей». Как решить эту теорему? Как Лизе сказать? «Куда ты торопишься, Виктор?»
К самолету разбитому он торопился. Отделаться от Иванова торопился. А сейчас куда спешит? Страшно стало. Старика Комарова бояться начал: подозревает что-то хрыч. Лизы боится: не проболтаться бы. Людей сторонится. Много их ходит мимо. А что за люди, неизвестно. Не у всех ведь черные очки, как у слепого.
Домой, сказал тогда Иванов. Подумалось: нет у него дома и не было никогда. Иванов все допытывался, куда Назаров подаваться решил. Соврал, сказал, что на Волгу, к матери, едет. И правильно сделал: вон ведь как с Ивановым этим проклятым дело повернулось. А тут и с Комаровым что-то неладное выходит. Заявится сегодня вдруг старик Комаров да и скажет: «А ну-ка, парень, подвинься». Что делать останется Назарову?
«Или убил кого?»
Нет, не убил никого. А мог бы, пожалуй. Давно уже ту черту перешел, что людей от убийц отделяет. Не знал только, где она пролегла, та черта, не ведал, когда переходил. Баба-то леспромхозовская эвон еще когда свой вопрос задавала. На лице, значит, это написано. В глазах, наверное, стоит. А с Лизой загадка. Два месяца живет с ним, и ничего, молчит, вопросов глупых не задает. Неужто не поняла? Или таится? Вдруг и она знает про деньги? Да нет, собирается сейчас Лиза в Харьков, как договорились. И забот у нее почти никаких нету. Дал ей Назаров пачку – на дом, сказал. Семь тысяч. Что это за деньги – кот наплакал. Их Назаров на Дальнем Востоке заработал за пятнадцать лет беспорочной трудовой жизни. Пятьсот тысяч ей бы показать. Распаять коробку, сорвать обертки да кинуть по квартире. «Видишь, какой к тебе муж идет!» И в глаза заглянуть при этом: что там? Мелькнет ли то, что у Назарова мелькало, когда в зеркало смотрелся? Пустое, холодное, блестящее. И жаркое, как огонь в камельке. Это потом он привык, притерпелся, равнодушно пачки сотенных перебирал, когда перепрятывать приходилось.
А часто перепрятывал, пока не догадался аквариум соорудить. Сначала в печке держал, потом к зиме здешней первой под пол уложил. Да все метилось: бросается в глаза половица покалеченная. И боялся: как придет кто в дом, так Назаров на то место поглядывает, где деньги лежат, не может взора оторвать. Теперь хорошо устроился. На аквариум поглядывать при ком угодно можно. Как там рыбки живут? Не пора ли подкормить? И никому невдомек, что не нужны рыбки Назарову, что на деньги он взгляды бросает, справиться с собой не может.
Год пролежали тысячи в подводном царстве. Нынче срок приспел, вынимать их надо. Опять будет мучиться, от чужого глаза прятать, дрожать. Как от Иванова "прятал тогда. Да не уберег, уследил Иванов воровским глазом своим. На четвертый день поймал он Назарова, когда тот сверток из мешка вынул, пачки потуже перевязывал: растрепалась упаковка в дороге.
– Ты, Витя, инкассатор, что ли?
Оглянулся, диким криком захлебнулся, деньги к груди прижал. Уследил Иванов все-таки, сумел незаметно в купе забраться. Стоит, ухмыляется, руку протягивает.
– Да ты не пугайся, – сказал будто ласково, а сам смотрит нехорошо: к деньгам, как к магниту, тянется. Отпрыгнул Назаров, мешок за спину спрятал, а сказать ничего не может: в горле комок какой-то застрял, никак не проглотит.
– Сколько увел? – деловым тоном спросил Иванов. – Да ты что, очумел совсем от радости?
– Уйди, – прохрипел наконец Назаров. – Уйди, а то зашибу ненароком.
– Ну, это еще мы будем поглядеть, – сказал Иванов спокойно. – Давно я приметил, что не в себе ты, Витя. И мешочек бережешь, как здоровье свое драгоценное. Думал, гостинцы какие везешь в столицу нашу распрекрасную. Балычком свою матушку хочешь попотчевать. Или икоркой красненькой. И смотри-ка, угадал почти. Ну так как, говорить будешь? – закончил он жестко, будто приказал.
– Не обязан, – выдавил Назаров.
– Да ведь это как сказать. Мне, может, и не обязан. А вдоль этой линии милицейских отделений, как сельдей в бочке, понапихано. Там что скажешь? Дипкурьером представишься? Рожа у тебя не дипломатическая, не поверят. И мешочек не такой, в каком меморандумы доставляют.
Поезд стал замедлять ход. Замелькали пристанционные постройки. «Уйду сейчас, – подумал Назаров. – Остановится поезд – и уйду».
Но не ушел. Иванов спиной к двери встал, ножичек вынул, поигрывает. И вдруг ручка у двери дергаться стала. Иванов ножик в карман, отодвинулся. В купе новый пассажир ввалился. Иванов засуетился, затормошил Назарова. «Пойдем, Витя, на вокзал сбегаем, коржиков купим, яичек». Потащил Назарова из вагона. «А мешочек-то оставь, товарищ за ним приглядит. Вы уж, пожалуйста, мы в момент обернемся». И понял Назаров, что сила на него наехала, не вырваться теперь, не отбояриться. Пошел за Ивановым. Тот и в самом деле к ларьку повел, коржиков купил, бутылку пива. В вагон вместе вошли, а в тамбуре остановился Иванов и попридержал Назарова за локоток:
– Поговорим.
– Не о чем, – отрубил Назаров. Однако чувствовал: что скажет ему Иванов, то и будет. Понял, что настигла его, видно, судьба и не отступит, как ни просись.
– Откуда деньги?
Рассказал Назаров про самолет. «Подкрепление в банк везли, значит, – сообразил Иванов. – Послереформенные денежки». И деловито осведомился:
– Сколько загреб?
– Пятьсот тысяч.
– Ого, – удивился Иванов. – Везет мне. Недаром еще на вокзале потянуло меня к тебе, Витя. Будто знал. Значит, так: тридцать пачек я себе заберу, тебе двадцати за глаза довольно. Поделим сейчас же, в уборной.
– А пассажир?
– Что пассажир? Хотя действительно. Неудобно таскать это хозяйство по вагону. В глаза может броситься. Ладно. До Москвы вопрос остается открытым.
И до самой Москвы не отпускал Иванов Назарова от себя ни на шаг. В карты играть больше не ходил, водки не покупал, за Назаровым, как за любимой женой, ухаживал. А Назаров пообвыкся, первый страх сбросил, соображать принялся, что можно в этом случае предпринять. Жалко ему было тридцать пачек ни за что отдавать. Планы разные строить начал. Думал: заснет Иванов, а ему исчезнуть незаметно удастся. Не вышло: стерег тот Назарова, как кошка мышкину норку, при каждом слабом ночном шорохе голову вскидывал. Много способов избавиться от Иванова перебрал Назаров, а подходящего все не находилось.
На перрон в Москве они вышли вместе. Иванов Назарова чуть не под руку держал. Балагурил, торопил. Назаров резонно возражал:
– Народу много. Ну где тут мешок открывать? Враз засекут, и попадемся мы как миленькие.
– В скверике сядем, – тащил его Иванов в сторону от площади.
Назаров упирался.
– Поедем-ка подальше от центра, – говорил он, незаметно ведя Иванова к станции метро.
Покрутились они на площади, в метро вошли. Тут Назаров и выказал еще раз свою сообразительность. Разменяли в кассе гривенник, по пятачку в руки взяли, к турникетам подошли. Иванов о подвохе не подумал, сунул монету в щель. Шагнул Иванов вперед, а Назаров, совавший свой пятак в соседний автомат, вдруг круто назад повернул, зацепил мешком какого-то человека, ругательство в спину заработал, но не оглянулся даже, рванул через вестибюль к выходу. Слышал только, кричал Иванов. Набежала на него толпа, и застрял в этой пробке Иванов, завяз, как таракан в тесте. «Догоню! – орал. – Из-под земли выну, гада».
Не вынул. Растворился Назаров в московском многолюдстве. На другом вокзале билет купил в первый же поезд, а утром вылез в незнакомом городе. На работу оформился, дом купил, стал свой срок доживать. Жалел об одном: брякнул тогда Иванову о родине своей, волжском городке, и отрезал этим себя навсегда от матери, от старого дома, от детства. Догадывался: искать будет его Иванов, не захочет запросто от даровых монет отказаться. Боялся: вдруг найдет. Так под двойным страхом и жил все эти годы, глядел на белый свет из окошечка с голубыми ставенками, как рыбка из аквариума, думы тяжелые думал, к старику Комарову приглядывался с опаской, сон свой золотой по ночам смотрел, а потом мокрую рубашку ощупывал, курил, перед стеклянной посудиной стоя. И бежали мысли по кругу, по кольцу, из которого не предвиделось выхода.
Давно отстучали Лизины каблучки под окном. Кажется, вечность прошла, а секундная стрелка на будильнике все по тому же месту скачет, торопится. Скоро уже и ночь начнет отползать, а Назаров все в той же позе сидит, на стрелки будильника смотрит.
Три часа сорок минут…
