Глава четвертая

В понедельник Шухов послал весь свой опыт к чертям. Опыт – отличная штука до тех пор, пока не превратится в шоры на глазах. Когда опыт начнет руководить поступками и мыслями человека, заставит этого человека верить только своим ощущениям и убеждениям, тогда этому опыту надо сказать «прости». Опыт не приемлет неожиданных поворотов. Они обрушиваются на него, как гроза на крынку с молоком. И молоко скисает, превращается в простоквашу.

Шухов знал цену косвенным доказательствам и относился к ним соответственно. В деле Назарова косвенных доказательств было достаточно. Но в этом деле имелось одно обстоятельство, от которого нельзя было просто отмахнуться. Это деньги, семь тысяч рублей. В арсенале шуховского опыта было накоплено немало похожих случаев, когда деньги играли главную роль. И сейчас он не мог сбросить со счетов психологию корысти, которая часто толкает людей на преступления. Но проклятые семь тысяч никак не хотели вписываться ни в одну из версий, сколько он их ни придумывал. Была жертва – Назаров. Был мотив – семь тысяч рублей. Очень основательный мотив. Очень убедительный. Были подозреваемые – Мокеева, Комаров, сын Комарова и с некоторых пор муж Мокеевой – чудаковатый Эдя. Последний, правда, ни в какие ворота не хотел лезть. Шухов немедленно раздражался, как только мысль об Эде приходила в голову.

Экспертиза не внесла в дело ничего нового: «Назаров убит между тремя и пятью часами утра». Орудие убийства не найдено, значит, убийца унес нож с собой. Предположение о том, что обходчик решил кончить жизнь самоубийством, не годилось. Это глупое предположение возникло на секунду у Шухова, и он тут же отругал себя. «От безнадежности, что ли?» – мелькнула мысль.

Про будильник эксперт сообщил, что это старый механизм, но с удивительно точным ходом. На будильнике обнаружили отпечатки пальцев Назарова. Больше ничего. Были изучены осколки аквариума. На них никаких отпечатков не оказалось. Полусожженные книги Шухов попросил доставить к нему в кабинет, полистал еще раз, пожал плечами. От книг воняло керосином. Вот и все. Следы на полу в квартире интереса не представляли, ибо не было их, этих следов: пожарники потрудились на славу.

О Назарове в характеристике с места работы отзывались весьма положительно. Трудовая книжка – в порядке. В ней записано несколько благодарностей. Уволился Назаров по собственному желанию. Говорили о нем, правда, как-то общо: «Монтер хороший»… «Золотые руки – починит, что хочешь»… «Как человек? Да кто его знает? Неплохой вроде человек, замкнутый немного, но уважительный»… «Он как-то больше сам по себе»… «Непьющий, поэтому и не водился ни с кем»… «Поговорите с Петровым»…

Петров, громоздкий мужчина с обветренным лицом:

– О Назарове? Что сказать? Заходил он ко мне. Коробку как-то мастерил, железа просил. Когда? Да с год уже будет. Еще чего? Право, не знаю. Курили мы с ним иногда, беседовали. О чем? Да о пустяках. О погоде, о болезнях. Он мне еще рецепт дальневосточный дал от ревматизма. «Иголки, – говорит, – в уксусе раствори и мажься».

– Мазались?

– Пробовал.

– Ну и как, помогло?

– Да кто его знает. Может, и помогло.

– Странностей за ним не водилось?

– За Назаровым-то? Нет, не замечал. Тихий мужик был. И врагов-то у него не должно бы быть. А поди вот. Убили. За что человека убили? Ума не приложу…

Но семь тысяч рублей были в руках у Мокеевой. Семь тысяч не букет цветов…

– Вы утверждаете, что ваш муж следил за вами. На чем основываете вы свои подозрения?

– Кто же еще?

Вот именно. Кто же еще будет в темноте бродить за любовницей обходчика, как не ревнивый муж? А он не показался Шухову ревнивым. Ему вообще наплевать, этому Эде, на жену и ее дела. Или не наплевать? Тогда Шухова надо, как рваный носок, выбросить в мусорный ящик. Не разобрался он в Мокееве. Да и с Назаровым нет ясности. Восемь лет в городе жил тихий человек – обходчик Назаров. На девятый собрался куда-то ехать. Продал дом – и привет.

Продал дом… Продал дом… Зачем ему понадобилось продавать дом? Мокеева на этот счет толком ничего не смогла объяснить. Надоело ему, видите ли, в нашем городе жить. Скучно стало. В конце концов, может, и нет в этом поступке ничего особенного. Наскучило человеку на одном месте жить, захотел сменить обстановку. Странно тут другое: сам Назаров. На работе о нем отзываются как-то неопределенно. Соседи тоже. Старик Комаров, правда, не удержался, брякнул словечко, но тут же споткнулся, прикусил язык. И вытянуть что-нибудь из Комарова не представляется возможным: крепкий орешек этот старик, не раскусишь.

Размышления Шухова прервал телефонный звонок. В трубке зарокотал голос Кожохина:

– Поговорить надо, Павел Михайлович.

– Что-нибудь новое?

– Да как сказать. Оно вроде старое, но на новый мотив.

Кожохин зашел минут через десять. Сел, не снимая пальто. Вытащил сигарету.

– Комаров номера откалывает, – сказал он, выпуская струйку дыма через нос и следя за облачком. – Всю ночь около милиционера просидел.

– Что-что? – не понял Шухов.

– Да около же назаровского дома. Явился с вечера, уселся на крылечко, заявил постовому, что дом теперь ему принадлежит и он его вроде сам охранять должен. Не доверяет милиции, и все такое…

– Ну?

– Ну и просидел. Байки рассказывал. Со светом спать ушел.

– Н-да, – протянул Шухов. – Историйка. Между прочим, Мокееву я отпустил. Прокурор не дал санкции на задержание. Говорит, оснований мало. Взял подписку о невыезде. Да я и сам вижу, что оснований мало. Никаких, словом, оснований нет.

– А деньги?

– Деньги? Деньги в сейфе лежат.

– Да не о том я.

– И я не о том, Иван Петрович. Назаров действительно брал билет до Курска. Кассирша опознала Мокееву. Сказала, что вместе с ней был Назаров, описала его. Ошибки быть не может, потому что внешность у убитого уж очень характерная, запоминающаяся.

– Но мы-то нашли билет до Сочи. Он что, второй раз в кассу приходил?

– Тут я тебе не помощник. В Сочи сейчас едут сотни людей. Может, он и приходил второй раз в кассу.

– Что же, кассирша Назарова во второй раз не приметила?

– Во-первых, она там не одна. Во-вторых, этот вопрос открыт.

– Дела… – Кожохин раздавил сигарету в пепельнице, вздохнул.

– Надо думать, что дальше предпринимать будем, – сказал Шухов. – Главное, по-моему, Назаров. Не знаем мы ничего о Назарове. Получается так: жил человек, работал, а чем дышал, о чем мечтал, неизвестно. Я вот почитал показания и увидел пустоту, общее место. Чувствуется, что, пока мы эту пустоту не заполним, толку не будет. Запросами, сам понимаешь, тут не отделаешься. Видимо, надо съездить кое-куда.

– С начальством говорили?

– Говорил. Начальство согласно. Командировку хоть сейчас выпишут…

Шухов проводил Кожохина до аэродрома. Выпили в буфете по кружке пива. Шухов поглядел, как самолет оторвался от взлетной полосы. Остаток дня просидел над бумагами, которых уже накопилось порядочно. Во вторник ему доложили, что старик Комаров опять сидел возле дома, калякал с милиционером, подсчитывал убытки от потерь.

– Ну что ж, – сказал Шухов. – Поглядим, что из этого выйдет.

Подумал, все ли сделано? За Мокеевой наблюдают. Раз. За изобретателем Эдей – тоже. Два. Комаров на виду. Три. Его сын Дмитрий? Произвел на Шухова хорошее впечатление. Явно не понимал в воскресенье, зачем он потребовался милиции, когда его нашли в лесу. Собирал грибы. И набрал уже полную корзинку к тому часу, когда его увидели. Человек, совершивший убийство, вряд ли способен с таким усердием искать грибы. На отца Дмитрий похож только внешне. Характер, видимо, мягкий, покладистый. Манера держаться – приятная. Говорит неторопливо, толково, спокойно. «В мать удался», – подумал Шухов, вспоминая дебелую старуху с ухватом.

– Назарова хорошо знаете?

– Да нет. Батя с ним больше беседовал. У меня другая компания.

– Заходил к вам Назаров?

– Редко. Батя сам к нему путешествовал. Почти соседи ведь.

– Чего так поздно жениться надумали?

– Пришлось так, выходит.

Еще вопросы. Еще. И еще. Вопросы, имеющие отношение к делу и не имеющие к нему никакого отношения. Спокойные ответы, прямые, без уверток. Никаких нюансов. Однако алиби у Дмитрия нет. Алиби есть у Мокеевой. У ее мужа алиби непрочное. Да и Мокеева утверждает, что Эдя следил за ней. Только в утро убийства Мокеева мужа не видела. В утро убийства, сказала Мокеева, никто за ней не шел. А соседи Эди говорят, что в четыре часа эта штука на потолке Эдиной квартиры гудела во всю ивановскую. Однако соседи говорят, что эта штука гудит ежедневно, регулярно, в одно и то же время. Мог Эдя включать ее и уходить? Мог, конечно. За Эдей ведь никто не следил.

Шухов задумчиво полистал дело, порядочно распухшее ко вторнику. Взгляд упал на фамилию Загоруйко. «А что это еще за личность?» Вспомнил: шофер такси, первый свидетель по делу, случайный человек. Впрочем, так ли уж случайный?

В парке пассажирского автохозяйства Шухову показали старичка вахтера, дежурившего в ночь с субботы на воскресенье. Старичок носил благообразную бородку клинышком, часто поглаживал ее во время разговора. «Рассказать про ночь?» Нет, он не спал, как можно спать? Загоруйко – тот спал. «Да, вот тут на диванчике».

Вечером шофер попросил разбудить его без двадцати четыре. Старичок аккуратно выполнил просьбу. Загоруйко, как поднялся, позвонил диспетчеру. Вахтер помнил этот разговор. О чем говорили? «Привет, Галочка, как живется?… А мы уже готовы. Звони клиенту… Выезжаем». Вот и весь разговор. Во сколько вышла машина из гаража? Да, может, минут через пять после этого. Четырех еще не было, во всяком случае.

Девушка-диспетчер подтвердила слова старичка. «Правильно, Загоруйко позвонил без двадцати четыре». Она тут же набрала номер клиента, сообщила ему номер машины, включила рацию, связалась с шофером. Они еще поболтали немного по радио. А через несколько минут Загоруйко встревоженно произнес: «Слушай, Галя, в доме-то что-то горит. И клиента не видно. Звони скорей пожарникам».

– Это было в четыре часа? – спросил Шухов.

– Да. Раньше он и не мог подъехать к дому.

Без пятнадцати четыре Назаров был жив. В четыре – мертв. Загоруйко подогнал машину к дому около четырех. Может, он что-нибудь видел? Теперь, когда следствие располагает более обширными данными, есть смысл еще раз потолковать с этим таксистом. А вдруг?

Загоруйко явился точно в назначенное Шуховым время.

– Садитесь, Иван Тихонович, – пригласил его Шухов, незаметно разглядывая шофера и пытаясь определить, что же представляет собой этот человек. На вид лет сорок, но хочет казаться моложе. Одет аккуратно, спортивно. Черные усики, пустоватые наглые серые глаза. «Фат, – подумал Шухов. – Наверное, любит красиво выражаться». И не ошибся. Загоруйко о себе говорил только во множественном числе: «мы». «Мы подали машину…», «Смотрим, огонь в окнах…», «Галочке – по рации».

– Постарайтесь вспомнить что-нибудь еще, – попросил Шухов. – Не видели ли людей на улице?

– Людей не видели, – готовно откликнулся Загоруйко.

– Давно работаете в автохозяйстве?

– С полгода. Как приехали в город.

– Женаты?

– Нет, мы не женаты. По пословице.

– То есть как это по пословице?

– Женатый живет как собака, умирает человеком. Холостой – наоборот. Ну и мы – наоборот.

В отделе кадров автохозяйства Шухов просмотрел анкету Загоруйко. Для себя объяснил: «На всякий случай». Алиби таксиста выглядело бесспорным. И вопросы ему Шухов задавал больше для проформы. Хотелось также убедиться в том, что Загоруйко и Назаров понятия не имели друг о друге. Анкета таксиста оказалась безукоризненной. Все в ней было ясно. Правда, Загоруйко произвел на Шухова неприятное впечатление. Но ведь не в любви им объясняться. Биографию же Загоруйко Шухов сравнил с назаровской. Скрупулезно проверил, не пересекались ли в каких-нибудь пунктах жизненные пути Назарова и Загоруйко. И, проверив, убедился: нет, нигде не пересекались их тропинки. На Дальнем Востоке Загоруйко не был. Службу проходил на Севере. Работал потом в Брянске, Орле и Могилеве. Назаров в этих городах не жил никогда. Могли, конечно, быть случайные встречи. Но верилось в это с трудом, а точнее, и вовсе не верилось.

В четверг Шухов получил телеграмму из волжского городка, родины Назарова. Кожохин писал: «Кое-что выяснилось. Вылетаю в леспромхоз».

Три часа тридцать минут… В ушах звучит вопрос… Колотится, звенит:

– Убил, да?

Да, убил! Убил себя, убил свою жизнь. Израсходовал и выбросил, как портянку. Не выскочил из заколдованного круга. Пробежало счастье мимо, прогукало, обхохотало лешацким хохотом, хвостом щетинистым по губам шмякнуло. Подавился Назаров своим счастьем. Не отхаркнуть теперь его, не выплюнуть…

Летом в тайге раздолье. Брал летом отпуск – и в лес. По тайге бродил, счастливый корень женьшень искал. Большие деньги, слыхал, за корешок этот можно получить. Летом люди на курорты ехали, путевки доставали, а он на подножный корм. С ружьишком навострился управляться. По буреломам бродил, глазами по сторонам искал: не сверкнут ли где остренькие листочки зонтиком. По вечерам у костра валялся, с комарами, с мошкой воевал, думал: вот бы над лесом этим хозяином быть. Раз повезло: калужину на мелководье застрелил. Отвез икру в город, продал. Торговал и опасался: засекут, посадят. Однако сошло. Прибавилось чуток капиталов на книжке. Медведя как-то случайно порешил. Мясом две недели питался. Остатки выбросил, а шкуру сохранил. Завидовал соболятликам: много денег зашибают. Но зимой охотиться не мог: зимнего леса боялся, морозов боялся, да и на зимнюю снасть денег жалко было.

– Жадный ты, – говорила та бабенка в леспромхозе.

– Бедно живешь, – сказала Лиза, когда в первый раз вошла к нему в дом.

– Откуда богатству-то быть? – развел он руками.

– А я слышала, кто с Дальнего Востока приезжает, у того денег куры не клюют.

– Может, у кого и не клюют. А я вот только домишко сумел купить.

– Что же так?

– Да вот так. Остальное проел за восемь лет. А ты как, бедного не полюбишь?

Засмеялась, прижалась крутым боком.

– Полюблю, наверное. Погляжу вот на тебя получше. Я ведь всю жизнь бедных да некрасивых голубила.

– От мужа-то чего ушла?

– Умным он хочет быть не по разуму. Не смогла. Тепла в нем нет, одни рассуждения. А как жить с рассуждениями-то? Маета одна. Ты к нему с лаской, а он телескоп строит.

– У меня тоже тепла немного осталось, – сказал Назаров и подумал, что врет, что у него никогда и не было тепла. Только злость да зависть. Но Лиза словно и не заметила лжи. Да и он за восемь лет одиночества в этом городе истосковался по женской ласке. Устал от мыслей своих, от снов, мечтаний бесплодных.

Ничего не заметила в нем Лиза. Ничего не поняла. Правда, в последние дни поглядывать странно стала. Неужели это заметно? Почему же другие не видят? Почему никто не кричит: вот он, голубчик, ату его?

– Или ты вор? Или убил кого?

Комаров! Вот кто чует Назарова. Ходит вокруг да около, как волк возле теплого хлева. Но руки коротки у Комарова. Не дотянуться Комарову до Назарова, не ухватить.

С Лизой легко и трудно. Вся она на виду, кажется, что насквозь светится. Хитрости никакой. Назарову иногда хочется быть откровенным с Лизой, но что-то не пускает, прилипает язык, когда доходит дело до щекотливой темы. О себе он ей рассказывал мало. Больше отмалчивался. Зато про мать не стеснялся. Про взгляд материн, пугающий, ненавидящий. Как просыпался ребенком и жмурил глаза испуганно. Про письмо ее к дирижеру рассказал, как нашел его, как понял, откуда что идет.

– Бедный, – говорила Лиза. – Страшно-то как, поди, было.

– Через всю жизнь пронес, – вздохнул Назаров.

– Но ведь и ее понять можно, – говорила Лиза. – Женщина пострадала из-за негодяя.

– А я виноват?

– Не пишешь ей? Хочешь, я напишу?

– Ты? Зачем?

– Помирю вас. Объясню. Женщины это умеют между собой.

– Сгорело все, Лиза. Не стоит.

– Или съездим к тебе на родину. На Волгу страсть хочется поглядеть.

Молчал Назаров. Ни да, ни нет не говорил. А хотелось и ему на Волгу посмотреть. Жив там слепой или нет? Про слепого Лизе тоже рассказал. Кроме главного. Получилось так, что слепой сам был виноват. Пожалела Лиза слепого. Спросила:

– Дружил с ним?

– Дружил, – соврал Назаров.

Он чувствовал, что ему все труднее лгать Лизе, прикидываться. Какие-то изменения происходили в нем. В ее обществе он обмякал, становился разговорчивее, податливее. Думал, что годы виноваты, от старости это, наверное. Раньше он злился на всех, тайно радовался чужой боли. Теперь это стало проходить. Он даже посочувствовал в душе Эде Мокееву, брошенному мужу. Потянуло его однажды взглянуть на Эдю. И, повинуясь безотчетному любопытству, выбрал время, когда Лиза работала, пошел к дому, сел на лавочке напротив – дожидаться, когда Эдя с работы пойдет. Дождался. Эдя торопливо прошел мимо. Назаров поглядел ему вслед. Хотелось окликнуть, но удержался. Чго он Эде скажет? С Лизой поделился, не смог от нее утаить.

– Не утерпел, – сказала она. – Ну и что теперь?

– Да ничего. Человек как человек. Очки носит.

– Машина, а не человек, – сказала Лиза сердито. – И не ходи ты больше туда.

– Ладно. Нужен он мне…

Заметил, что старик Комаров приглядывается к Лизе. Как-то остановил тот ее, забормотал что-то, руками замахал.

– О чем беседовали? – спросил Назаров настороженно.

– Смешной старикан, – сказала Лиза. – Меду предлагал. А ты чего взъерошился? Или не в ладах?

– В ладах. Только ты плюнь на него. Сволочь он.

Предложил Лизе уйти с частной квартиры, к нему перейти. Пообещала, но не торопилась. Присматривалась. Теперь вот уехать надумал. Он, Назаров, сам предложил.

– А куда торопиться, Виктор? Чем тут плохо?…

Устал Назаров от дум. Закрыл глаза и задремал незаметно. Увидел: идет к нему Комаров в зеленой шляпе, покачивается, в руке котелок с медом несет.

– Угостить тебя, парень, хочу по-свойски.

– Катись к дьяволу, старый хрен.

Смеется Комаров, котелок протягивает, в нем мед кипит, ярится, пузырьки в нем, как в шампанском, поднимаются. И видит Назаров, что не мед это, а золото расплавленное, горячее. И замерло все в Назарове, не может оторвать взгляда от котелка. А старик смеется, трясет головой, руку вперед тянет. Вот уже через весь двор протянулась жилистая рука, котелок прямо перед самым назаровским носом качается. Не выдержал искушения Назаров, захотелось золота хлебнуть. Ложку из-за голенища выхватил, зачерпнул, в рот сунул. Потекло золото по жилам, не обожгло, но чувствует: застывать стало. И вот уже не может Назаров ни рукой, ни ногой шевельнуть затекло тело золотом, набрякло, каменным стало. Удивился Назаров: ведь ложку только и выпил. И вдруг откуда-то сбоку Лизино лицо выплыло. В мохеровом платочке красном, глаза смеются. Кивает Лиза Назарову: пей, мол, еще. Губы шевелятся у Лизы, а слов нет. А Комаров и ей ложку сует, капли с ложки падают на землю, шипят. И старик шипит:

– Трудовой медок. На-ка, не бойся.

Хочет крикнуть Назаров: «Не пей, Лиза, отрава это. На всю жизнь отрава!» Но не может: залило золото глотку, колом холодным в горле стоит. Выпила Лиза, сморщила лицо, отвернулась от Назарова. И голос вдруг появился у нее:

– К Эдьке пойду, – сказала она.

А Эдька – вот он, сидит над чертежом, шепчет:

– Вижу, все вижу. Телескоп у меня знатный, золотой телескоп. Купи его, Назаров. Ты же можешь. Ты все можешь купить, что захочешь. Возьми телескоп, отдай Лизу, я ее в магнит превращу.

Молчит Назаров, пробка в горле мешает. А Комаров ему уже вторую ложку в рот вливает, приговаривает:

– Убил, да?…

Вздрогнул Назаров, очнулся, вывалился из забытья. Секундная стрелка успела только один круг пробежать. Давно заметил: утренние часы медленно тянутся. Сон вспомнил, усмехнулся: «Чудно». Не боялся таких снов Назаров. Потел только, когда самолет горящий во сне видел, летчикову голову оторванную. И яви боялся Назаров, взглядов чужих, пристальных, внимательных, спрашивающих. Не любил в кино ходить, без дела по городу шляться. Лизу отговаривал: «Ну, что там в кино смотреть? Давай лучше дома посидим, посумерничаем».

Когда на поезд билеты покупать собрались, Лиза удивилась:

– Почему не вместе?

– В Курск надо съездить, – сказал Назаров. – Родичи там у меня, давно не видел.

– Ну как хочешь, – обронила Лиза. Обиделась, наверно.

Наврал ей опять. Никаких родичей в Курске не имелось. Нельзя им вместе ехать. Не должна еще Лиза знать его тайну. Рано. А почему рано? До каких пор он будет врать ей? Всю жизнь? «Ненастоящий». Восемь лет он ненастоящий? Или всегда был таким?

Хитрил. В детстве это чаще удавалось: хитрить и подличать. У мальчишек была игра – под плот нырять. Кто дольше просидит. Он был послабее всех, высиживал секунд десять. Страшно было держаться за ослизлые зеленоватые бревна, пулей вылетал из воды под ребячий гогот: «Слабак!» Как-то ему повезло: уцепился за бревна с выщербинами, голова в щели поместилась, рот наружу вылез. Дышать стало можно, а сверху незаметно. Обрадовался, просидел целую минуту. Вынырнул героем, а тот парнишка, что до этого случая рекорды ставил, рассердился, полез в воду да и захлебнулся. Мужики его из-под плота вытаскивали чуть не час. Потом этот пацан Витькину дыру нашел. Били его компанией. Тогда и стал он поджигалки портить, стволы у них насекать изнутри, чтобы наверняка взрывались опасные игрушки.

Лизе врал. Рассказывая о детских годах своих, выставлял себя на первый план. До того завирался, что сам себе верить начинал: метилось – так оно и было. А было-то совсем не так. Плохо было, подло, скверно, как в воде под плотом, обросшим мхом, под тяжелым черным плотом, закрывающим воздух и солнечный свет. Женьшень он так и не нашел. Десять лет каждый отпуск проводил в лесу. Но не мелькнул корень жизни зеленым зонтиком, не показался. Кто-то говорил, что только хорошему человеку дается в руки этот корень. Не верил Назаров, посмеивался. А вот и не дался. Другое далось. Летел над тайгой самолет, ревели моторы предсмертным воем, жирный дым стлался над деревьями, лопались взрывы, трещало пламя над болотом. Да на берегу быстрой светлой речки бился, хлестал хвостом по траве толстолоб, выловленный Назаровым, забытый напрочь, оставленный на земле. Потому что коснулся руки Назарова легкий красный листочек, принесенный ветром с болота. Потому что повернулись мысли Назарова круто в сторону от вытаращенных рыбьих глаз. Ахнул Назаров, закричал дико и кинулся к горящему самолету, полез по кочкам навстречу мертвой летчиковой голове, которая теперь усмехается ему в страшных липких снах.

Не понял он тогда этой усмешки, не догадался, восемь лет понадобилось, чтобы осознать: зеркалом была мертвая голова. А еще раньше таким же зеркалом были черные очки слепого.

Не идет время, стоит на месте, хоть и бежит секундная стрелка по циферблату. По кругу, по кольцу, оборот за оборотом делает стрелка на часах. Кольцами сигаретного дыма скользит жизнь, тает в воздухе. Одно кольцо. Другое. Третье. Черные очки слепого – кольцами. Мертвые глаза летчика – кольцами. И большим последним кольцом – Лизино лицо в окружье красного мохерового платка.

Задремывает Назаров… А минуты бегут, догоняя одна другую, стрелки все вперед ползут. И не стоит время, тоже идет вперед… Три часа тридцать четыре минуты…