9
Во дворе у нас хрипел Буркан. Климарь бросил своего друга на произвол судьбы. Наверно, понадеялся, что тот оборвет веревку и прибежит за ним. Но Буркан запутался о приставленную к хлеву лестницу и теперь хрипел в ошейнике, как в петле. В лунном свете его выпученные глаза блестели, как стеклянные шарики, слюна текла с оскаленных зубов. Он старался выпутаться и только еще сильнее затягивал петлю.
– Ладно, беги, ищи хозяина, - сказал я, разрезая веревку. - Хороший у тебя хозяин, пес.
Но у вислоухого Буркана не было сил. Освободившись от ошейника-удавки, он лег и уставился на меня. Ребра его вздувались.
Луна уже поднялась над сараем. Звезды поблекли, пахло резедой, росшей в цветничке под окнами.
– "Прошло богато дней, но вдруг забытый вечер..." - тоненько, с подвыванием, пропели у калитки. Это возвращалась Серафима. Слухом она никогда не отличалась, но память у нее была хорошая, уж с романсом, который Клавдия Шульженко пропела двадцать раз за вечер, она справилась быстро. - "С листков календаря повеял вновь весной..."
И Серафима прошла к двери, притоптывая в такт своими огромными разбитыми башмаками. Она казалась совсем маленькой, быть может, от длинной тени, что тянулась за ней и доставала до плетня, переламываясь на нем.
– Бабусь! - окликнул я ее. - Как дела?
Только сейчас она заметила меня.
– Ну как, не побил тебя этот морячок с разбитого корыта? - встрепенулась бабка. - Дай-ка погляжу! - Она убедилась, что со мной все в порядке. - И правильно, что не дал в обиду такую красуню. До чего ж хороша девка! Любисточек!.. И хорошо, что не разговаривает, внучек. Такую, если без всякого дефекта, враз уведут. Вот повернутся с войны парубки - при часах, при чемоданах, при габардине... А у тебя чего? Все пузо как зингеровской машиной прошито. Это ж не капитал. Ну, грамотный, конечно, это известно, а из грамоты кулеша не сваришь... Грамота - не сало.
– Бабусь, идите отдыхать, - сказал я. - Наплясались вы сегодня и напелись.
– Ой, это я люблю! - Серафима притопнула и повела рукой. - Я, внучек, такая танцюристка была, с меня бы кино снимать.
– Ой, бабусь! - Я обнял ее. - Чудо глухарское.
– Три фунта колбасы снесла на гулянку, внучек, - вспомнила вдруг Серафима. - И два фунта сала. На безмене вешала. Думаешь, кто спасибо сказал, чтоб им та колбаса колом встала! И две буханки. А будущий родич, Семеренков, кум, удрал, даже не почеломкались на прощание. Где он, этот горшкороб?
– Сам хотел бы знать, - сказал я. - Вы, баб, дайте мне требухи, какой похуже.
Она принесла миску. Буркан оживился.
– Вот еще, чужих псов прикармливать! - проворчала Серафима. - Да еще этого душегуба... Хозяин где ж?
– Серафима, - сказал я, - вы постелите себе сегодня на сене, в сарае. Я не буду дома ночевать.
– Ну и не ночуй, - ответила бабка. - Может, к Варваре собрался? Так там, гляди, морячок. А если к Антонине... Ну что ж, у нас обычай такой. После сватовства можно. Иди-иди. Так гончару и скажи. Куда уж, мол, мне теперь? Дело милое, молодое.
Задиристо была настроена бабка после нескольких рюмок. По-боевому. А обычай в наших краях такой был и в самом деле. Церковное или гражданское освящение брака у нас всегда было делом десятым. Сговорились при свидетелях точка. Слово в Полесье всегда ценилось дороже бумаги или кадила.
– Серафима! - сказал я и заглянул ей в глаза. Они глубоко утонули в тени подлобья, смышленые бабкины глазки. - Сегодня ночью всякое может случиться. Например, бросят в окно гранату. Так что постелите в сарае, наверху.
Она захлопала ресницами - поняла наконец. Когда я пошел со двора, накинув шинель, Буркан поднялся на ноги и направился следом, слабо виляя хвостом.
– Ты ж смотри! - крикнула Серафима. - Подальше от бандер, это тебе не с морячком. Не шибко суйся, не всякому рылу на ярмарку спешить, без него сторгуются.
Она чуть всхлипнула в середине этой прощальной речи, но сдержалась, закончила бойко. Привыкла к моей новой профессии Серафима.
* * *
– Ну как, Попеленко? - спросил я.
Он стоял неподалеку от хаты гончара, нахохлившись, как сельповский сторож. И автомат он обхватил, словно берданку, обеими руками прижимая к груди. Все ярче и настойчивее становился свет луны, и все резче обозначались тени. Тополя во дворе Семеренковых шелестели жесткой листвой. Окна слабо желтели.
– Ничего дела, - буркнул Попеленко. - Присматриваю. Антонина в доме. Куда денется?
Он был явно недоволен заданием, считал его причудой начальства. До чего, мол, дожил: девок охранять.
– Как рука, Попеленко?
– Та ничего... Свербит.
– Неспокойные у нас ночи!
– Куда уж неспокойнее. Ни днем отоспаться, ни ночью похрапеть.
– Верно. После войны отхрапим за все, что недоспали.
– На Гавриловом холме, - сказал Попеленко. - С такой жизнью, как у нас стала, только там.
Сочувственный тон не годился для разговоров с моим подчиненным.
– А ведь мы с тобой не удержим село, если Горелый нагрянет, правда, Попеленко? - сказал я. - У него шесть человек.
– Уж точно, - сказал "ястребок" заинтересованно и забросил автомат за плечо. - Есть кое-что? Военные "планты"?
Он покрутил пальцем-коротышкой, приставив его к виску, и вопросительно взглянул на меня. Пес Буркан прилег у сапога, высунув язык. Он казался белым при луне, этот язык, и на нем блестела влага. Гоголевская была ночь.
– Есть и "планты", Попеленко. Ты иди к Глумскому. Дай ему свой карабин. Стрелять председатель умеет. Будьте оба начеку. Ясно?
– А вы? - спросил Попеленко.
– Я буду во дворе у Семеренковых!
– Ага... - Он хитро прищурился. - Можно еще мужиков собрать. Валерика, он флотский. Вроде артиллерист!
– Если у тебя есть корабельная пушка, пригласи. Только сначала спросись у Варвары.
– Ага! - сообразил Попеленко и подмигнул мне:- Нет, Варвара не отдаст. Ну, Маляса можно. Он же охотник,
– Ты бы еще Гната предложил, - сказал я.
– Ну, Гнат у нас не в счет, - ответил Попеленко.
– Не в счет?
Я вспомнил вдруг: Гнат, возвращавшийся из УРа с тяжелым мешком за спиной, застыл на какое-то мгновение у хаты Кривендихи, наблюдая за танцующими. Он заулыбался во весь рот, пропел что-то, радуясь общему веселью, и отправился дальше, незамеченный, не нужный никому деревенский дурачок... Это было перед тем, как Климарь, наклонившись к Валерику, сказал что-то об Антонине и Валерик, не сводя с нее глаз, двинулся вперед. А потом... потом мы с Валериком шли на пепелище, и, словно пролетевший мимо цветастый осенний лист, мелькнула юбка Варвары.
С появления Гната и начались все беды.
– Говоришь, Гнат не в счет?
Я вспомнил, как он сидел в углу чисто прибранной горницы, среди белизны стен, расшитых рушников, непричесанный, грязный дурень. Варвара латала ватник. "Жалко его". Жалко? Абросимова она не пожалела. Штебленка - тоже. С чего бы ей испытывать это чувство к Гнату.
Гнат каждое утро ходил в УР. И каждый вечер возвращался. Я встретил его на старом Мишкольском шляхе. Гнат шел, не слыша моих окриков. Потом он охотно уселся на сноповозку, а через сотню метров мы столкнулись с ними. И никто из них не сделал даже попытки подойти к телеге. Они пропустили нас, как будто увидев какой-то тайный знак. Как будто пожалев. Кого? Меня или Гната? И с чего это им, как и Варваре, болеть жалостью?
Что еще удивило меня? Гнат был сыт. Он был сыт, возвращаясь из УРа. Но кто мог накормить его там? И кому бы пришло в голову кормить Гната, кому он нужен? Помнится, у Варвары, когда я спросил, что видел он в УРе, дурачок забормотал какую-то чушь о московском сладком сале... Хозяйка оборвала его. Гнат смотрел на Варвару по-собачьи преданными глазами. Говорят, собаки, если их выдрессировать, могут носить записки в ошейнике. Надо только прикормить, приласкать.
– Да, Гнат не в счет! Это ты здорово сказал, Попеленко. На Гната никто не обращает внимания. Пустое место.
– Что это вы заладили, товарищ Капелюх, "не в счет", "не в счет", заметил "ястребок". - Какие будут наказы?
– Пошли-ка к тебе, Попеленко!
...Попеленковская ребятня уже улеглась на полати. Каганец еле разгорелся в спертом воздухе. Я увидел девять пар грязных голых пяток, обращенных к огню.
– Который Васька? - спросил я.
Попеленко быстро сориентировался и ухватил одну из пяток. Мы извлекли Ваську из общей кучи, как стручок гороха. Он моргал глазами, щурился на огонь, шмыгал носом.
– Слушай, Василь! - Я подергал его слегка за ухо, чтобы привести в чувство. - Ты говорил, что никто не заходил за все воскресенье к Варваре, так?
– Никто... Что ж я, брешу?
– А Гнат?
– Гнат? - Васька усиленно засопел, белесые поросячьи ресницы его забились. - Так то же Гнат. Вы ж про Гната не спрашивали.
Вот именно. Гнат не в счет! Сорок лет, от дня рождения, он ходил в деревенских дурачках, на него обращали внимания не больше, чем на соседского петуха.
– Так он заходил?
– Ну, Гнат заходил.
– Когда?
– Ну, утром был.
– Это когда Варвара вернулась от нашей хаты, поговорив с Климарем?
– Ага. А еще вечером заходил. С мешком. Песню пел... Я говорю: "Чего распелся"? А он в ответ "Бе-е-е..."
Васька хихикнул. Он стоял босиком на глиняном полу, цыпки у него чесались, и он тер нога о ногу.
– Потом Варвара вышла на вечеринку?
–Ага. Гнат подался в свою халупу, а она начепурилась и пошла.
– Ну все, Васька. Давай спать.
Он, удивленно поморгав, полез обратно на полати. Раздался писк потревоженных малышей, пятки пришли в движение, но вскоре успокоились, улеглись одна к одной, как ячейки в сотах. Мы с Попеленко вышли на улицу. Буркан ждал нас, вислоухая тень сидела рядом с ним. Небо совсем выгорело от лунного света.
– Закурить бы, - сказал я. - Мозги прочистить.
– Вы ж не курите, - проворчал "ястребок". - Вы на излечении. Вам нельзя.
– А теперь надо.
Он неохотно полез за своим тощеньким кисетом, свернул две цигарки толстую и тонкую, "тещин палец". Тонкую отдал мне. Мы закурили их, прикрывая огонь ладошками.
– Вредно вам, - буркнул "ястребок".
– Ничего, Попеленко, я тебе именной кисет подарю, - сказал я. - Полный табаку.
– Кожаный! - тут же нашелся Попеленко. - Как у Крота. С вышитой фамилией.
Рано я начал радоваться. Но трудно было сдержаться. Не зря мы охотились за Климарем! Все неожиданно становилось ясным и четким в свете простого открытия. Вот она, разгадка, близость которой я ощущал.
Конечно же появление Гната у плетня Кривендихи прозвучало для забойщика сигналом: дурачок принес очередное сообщение. Гнат и сам не догадывался, что превратился в почтальона. Улыбчивый деревенский дурачок со сбившимися в паклю нечесаными волосами... Они использовали его как дрессированного пса. Догадливые! Приручили, подкармливали там, в УРе, может быть, снабжали медными ободками и свинцом. Записки, наверно, незаметно вставляли в какой-нибудь клапан под воротом или подкладкой, техника тут несложная.
Он курсировал в любую погоду, Гнат, он был идеальным связником, лучше не придумаешь. В Глухарах его встречала Варвара. Проявляла необыкновенную жалостливость, штопала старый ватник.
– Товарищ старший, вы мне обрисуйте обстановку, - попросил Попеленко, покуривая в кулак и наблюдая за мной. - А то я вижу, вы чего-то маракуете, мне же интересно!
Я рассказал, о чем маракую. Цигарки дотлевали в ладонях. Последний раз я курил перед операцией - кто-то из раненых сунул мне в губы чинарик, и я лежал с ним, как с соской, обливаясь потом. Врачи отобрали кисет и трофейную зажигалку. Сейчас у меня кружилась голова. Наверно, не только от табака.
Попеленко выслушал, изредка затягиваясь и почесывая саднящую рану под мышкой. Потом он долго ковырял ногтем приклад. Он ничего не спешил принять на веру, хотел проверить сначала своим медлительным умом.
– Так, - сказал он. - Что ж, товарищ старший, имеется в ваших соображениях резонт! Если он ей чего наобещал, она что ж, она может.
– Ну! - в порыве дружеского расположения я стукнул его по плечу. "Резонт"!
– Эге ж, - сказал Попеленко. - Только зачем такие хитрощи? Чего им в наших Глухарах? Что мы тут, медом вымазаны или как?
Этого я и сам не знал - зачем Горелому понадобилась постоянная и скрытая связь с селом. Что вообще привязало его к Глухарам, почему он сидел рядышком, как будто дожидаясь зимы, дожидаясь своего конца? И Гупан задавался этим вопросом.
– Завтра узнаем, - сказал я. - Варвару возьмем с поличным - не отвертится!
– Может, если нас до того часу не ухлопают, - сказал Попеленко.
Луна поднялась к своему зениту. Тени укоротились. Теперь рядом с Бурканом сидела черная вислоухая такса.
– Если ж они придут, то как луна сойдет, - сказал Попеленко задумчиво. Им сподручнее в темноте. К утру самая темнотища.
Беленые срубы светились плошками. Тени тополей пересекали улицу, как бесконечный ряд шлагбаумов.
– Давай к Глумскому, - сказал я Попеленко. - Чтоб никто вашего дежурства не заметил! И не подведи, понял?
– Разве ж не понимаю? Политический вопрос.
Я посмотрел в сторону Варвариной хаты. Окна были темны. Попеленко проследил за моим взглядом.
– Не, она нас не увидит, если там морячок, - сказал он и хихикнул.
– Как ты думаешь, зачем ей это нужно? - спросил он.
– Заведено так, что нужно, - философски ответил Попеленко и вздохнул. Силы природы!
–Ты лекций по биологии не читай, я не о том... Зачем ей Горелый и бандюги? Разве она любит его, Горелого? Никого она, кроме себя, не любит.
–Кто их, баб, поймет? - сказал "ястребок".- Другой состав.
– Ну ладно. Действуй!
– Товарищ старший! - Попеленко ухватил меня за рукав. Брови его вопросительно расползлись на разные этажи. - Извините, конечно. То правда, что вы немую Семеренкову сватаете, или тоже военные хитрощи? Заманиваете их?
– То правда, Попеленко.
– Так, так... - Он покачал головой и сочувственно посмотрел на меня.
Вот, оказывается, какой вопрос мучил его после всех наших открытий на пороге тревожной ночи.
Я пошел к хате Семеренковых, к высоким тополям. Буркан побежал следом. Луна висела высоко и не скоро должна была скрыться за темно-синей линией лесов. Как будто навстречу луне с запада, со стороны Грушевого хутора, поднималась гряда облаков. Тень их, наверно, уже коснулась УРа и медленно плыла сюда, к Глухарам.
