11
Вечером я надел френч с накладными карманами, почти новый; только левый нагрудный карман, против сердца, был попорчен штыком. К счастью, русским четырехгранным штыком. Как известно, раны от этого штыка заживают плохо, но вот дырки на одежде латаются легко, куда лучше, чем разрезы от немецких тесаков. Следа не остается. В Глухарах знали толк в военной одежде и умели латать дыры. Никто не видел ничего зазорного в том, чтобы раздеть мертвеца. Живые оккупанты не хотели платить за убытки, платили мертвые. Это была лишь слабая степень возмещения потерь. Бабка Серафима тоже раздобыла где-то этот френч, прекрасный френч с одной малюсенькой дырочкой против сердца. Она сохранила его для меня, подштопала дырочку и пришила красноармейские жестяные пуговицы со звездой вместо немецких дюралевых, с шершавыми оспинными глазками.
Я бы никогда не надел этот френч, пахнущий чужими, но моя гимнастерка, хлопчатка, трижды "бэу", протертая кое-где до марлевой белизны и прозрачности, никак не годилась для вечерних визитов. А я собрался в гости. Серафима выразила величайшее сожаление по этому поводу, она сказала: "Чтоб тебе пекотка не дала там высидеть, как ты меня бросаешь на Ивана-постного... Чтоб ладком побить в святой день, чертова кульга, так нет, весь в свою матку, та тоже такая и такая была..."
Бабка сразу учуяла, что я собрался к Варваре, стоило мне лишь звякнуть медалями, которые я отцеплял от гимнастерки. Мне до смерти не хотелось идти к Варваре. Но было нужно. Я не сомневался, что она скажет правду, если только ей известна эта правда. Ведь не может женщина соврать мужчине, которого она провожала во втором часу ночи. Как она может соврать, если была в одной лишь наброшенной на рубашку жакетке, если, открывая щеколду, припадала к плечу и говорила слова такие ласковые, что было неловко их слушать! Пусть другие боятся и юлят, пусть другие отводят глаза, но эта женщина скажет правду и поможет. Мне очень нужна ее помощь.
Надевая френч с медалями, я чувствовал себя прохвостом, хитрым, бессовестным эксплуататором женской души, донжуаном! Ругая себя, я примерил перед обломком зеркала, вмурованного в печь, офицерскую, образца сорок первого года, фуражечку с большим квадратным козырьком.
– Иди-иди!-сказала мне на прощание Серафима.- Иди, шелеспер! Иди, лобузяка недобитый!
* * *
Хата была у Варвары - загляденье. Говорили, что майор, командир саперного батальона, строившего под Глухарами гати во время военных действий, дал Варваре под ее команду целый взвод. И саперы постарались. Но Варвара умела обходиться и без мужиков, подбелить и подмазать стену, где надо, размалевать наличничек над окошком, за стеклом которого красовались слезки фуксии и "ленок", нацепить к плетню нескрипучую калитку. И сколько бы ни пелось песен в доме Варвары, сколько бы ни пилось самогонки и кем бы ни пилось, односельчане с уважением говорили,что Варвара "себя понимает".
И как только ты открывал дверь - не в горницу еще, а лишь в сени, - сразу ощущал чистоту, порядок и какую-то особую, ароматную свежесть. И когда видел чистенькие рушники, развешанные по стенам, и довоенную скатерть с бахромой, и хорошо промытые цветы, с оранжерейной густотой заполнявшие горницу, и фотокарточки в свежеокрашенных рамочках под стеклами, и снежной белизны печь, по которой, казалось, только что прошелся квачик, и, самое главное, хозяйку в подкрахмаленной полотняной блузочке и цветастой украинской юбке, то понимал, откуда аромат свежести и чистоты.
Я постучал и, когда входил в горницу, низко нагнулся под притолокой, как будто рост не позволял войти иначе, а затем по-солдатски выпрямился, так, что медали открылись все сразу и бодро звякнули. И тут же раздался смех: "Хе-хе-хе-хе!"
В углу комнаты, под вышитым рушником, подвернув под себя одну ногу в драном, перевязанном проволокой ботинке, сидел Гнат. Он смотрел на мои медали и смеялся. Наверно, для него это были игрушечки, цацки, что-то вроде бубенчиков.
Он как будто преследовал меня, этот Гнат, наши пути то и дело пересекались. Рядом с дурачком стоял туго набитый грязный мешок. Видать, Гнат только что вернулся из УРа.
Я до того оторопел, что не сразу заметил хозяйку. Она сидела за столом, где горела самая настоящая керосиновая лампа-двенадцатилинейка с хорошим, не битым, стеклом. Фитиль в лампе был вывернут на полную мощность, всю горницу заливал свет. Богато жила Варвара. Но занималась она странным делом: зашивала драный, грязный ватник Гната.
– А я уж думала, вы ко мне и не заглянете, Иван Николаевич,-певуче сказала хозяйка.
Она всегда разговаривала той странной речью, которую я, как человек, посещавший Киевский театр оперы и балета имени Шевченко, мог бы назвать речитативом, и казалось, что этот речитатив вот-вот перейдет в арию от наполнявших Варвару чувств.
Вот женщина! Ничего, казалось, в ней не было властного, говорила она мягко, нараспев, двигалась плавно, вся была округла и мягка, глаза ее были нежны, подернуты поволокой, как изморозью, и даже чуть по-коровьи печальны, но когда она посмотрела на меня, я, как и в тот вечер, почувствовал себя глиняной точанкой, которая брошена на круг перед гончаром, а он, гончар, решает, что из нее, точанки, сотворить: барильце или горшок? Она как-то сразу пеленала взглядом, эта Варвара, заворачивала в кокон и не давала выпутаться. Планы мужского превосходства и донжуанской хитрости сразу улетучились.
– Где же ваша рушница, Иван Николаевич? - спросила Варвара, отбросив ватник и близко подойдя ко мне. Она взяла из моих рук фуражку, бережно положила на этажерочку, на кружевное покрывальце, и, отойдя, полюбовалась.
– Без рушницы, - пробормотал я.
– Ну и правильно, - сказала Варвара. - У меня в хате не стреляют. У меня все - для мирных дел. Ой, как я войны не люблю!.. До чего приятно стало в хате, - добавила она, глядя на фуражечку, точно на лучшее украшение комнаты.
Прямо передо мной на стене висел цветной фотопортрет супруга Варвары, бывшего директора гончарного заводика. На этом портрете супругу, товарищу Деревянко, было лет тридцать, раскрашенные щеки его пылали жаром, глаза ярко голубели. Убило его при налете, когда он мылся в бане, а было ему шестьдесят. Варвара звала его "дедом".
– Хе-хе-хе-хе! - некстати засмеялся Гнат. - Ой, хорошая ма-асковская сладкая девка, ой, груша-девка, хе-хе-хе!..
Он влюбленно посмотрел на Варвару. Он был совершенно счастлив в этом доме, почесывал пятерней грязную шевелюру.
– Хорош у меня жених? - спросила Варвара, указывая на Гната глазами. Свадьбу сыграть, он и за попа сошел бы!
Гнат тряхнул своей паклей и снова засмеялся. Он не сводил глаз с Варвары, в его позе было что-то собачье, словно он готовился вскочить и поймать кость на лету. Что ему было нужно здесь?
В Глухарах некоторые отчаявшиеся бабы пытались взять Гната в прыймы. Мужик он был на редкость здоровый, шестипудовые мешки таскал не кряхтя, плуг волочил как вол. Несколько раз Гната мыли, стригли, одевали в чистое и вводили во вдовий дом. Но он не выдерживал первого же испытания. "Как начнет баба приступать, так он хватает шапку и тикает, - рассказывала Серафима. - Как хриц от "катюши".
Нет-нет, любовные намерения тут исключались. Гната могли экзаменовать лишь вошедшие в возраст одинокие бабы, хозяйство которых давало сильный крен без мужской руки.
– И приданого принес целый мешок, - продолжала Варвара. Она бросила Гнату его залатанный ватник.- Все, женишок. Давай домой... Жалко его, - пояснила она мне. - В Глухарах все любят обсуждать да осуждать, а добро сделать некому... Ну давай, Гнат!
Он принялся поспешно застегивать ватник. Варвара сунула ему за пазуху ржаную горбушку, застегнула пуговицу.
– Постой-ка, - сказал я, подошел к мешку и развязал его.
Крот не врал. Гнат действительно ходил в УР. По характерным выступам я догадался, что дурачок приволок целые снаряды. Наверно, ему не удалось сбить медные ободки в лесу, и он решил доделать эту работу дома.
Я вытряхнул из мешка молоток, зубило, дюжины две погнутых и пообитых медных ободков и наконец докопался до трех целеньких семидесятипятимиллиметровых немецких снарядов. Взрыватели находились на месте, один из них даже не был прикрыт дюралевым колпачком, виднелась мембрана. Достаточно было блохе чихнуть на эту мембрану, чтобы рушники Варвары оказались на Панском пепелище. Впрочем, все должно было произойти раньше, когда Гнат нес мешок на спине. Положительно, везет дуракам!
– Инструмент есть? - спросил я у Варвары. - Ну, плоскогубцы там...
– Как же можно в доме без мужского инструменту? - поводя глазами, спросила Варвара и вольной своей походкой, лодочкой на волне, отправилась в сени.
Она принесла ящик с ключами, плоскогубцы, отвертку.
– И как это хорошо, когда мужчина в доме, - сказал? Варвара, наблюдая за мной и нисколько не опасаясь.
Я осторожно начал выворачивать взрыватель. Конечно, для этого нужен был специальный ключ и станок. Но мы научились в свое время обходиться подручными средствами. К счастью, передо мной был простейший механизм с одной ударной установкой, и с ним я рискнул обращаться достаточно смело, хотя и вспоминал случай с ефрейтором Дорошем, который вздумал вывинчивать многоустановочный взрыватель с уже выпущенного, но не разорвавшегося снаряда, где предохранительные шарики выкатились из-под ударника...
Гнат смеялся, как будто я забавлялся с игрушками. Наконец, нарушив все мыслимые и немыслимые правила безопасности, я справился с работой и положил обезвреженные снаряды в мешок. Варвара помогла мне, поддерживая мешок. Она была не робкого десятка.
– Ты это кончай! - сказал я дурачку. - Не трогай ты их, понял?
Он засмеялся снова. Может быть, снаряды казались ему поросятами и он их пас в лесу, а самых послушных приносил домой, в свою избу-развалюху? Медные кольца- это были путы, он освобождал от них поросят, выпускал на волю.
– Он ходит в УР. Старается для Крота, поняла? - ска-вал я Варваре.
Она всплеснула руками:
– Вот дурак! Не боится!
Гнат улыбался. В самом деле, что ему было бояться бандитов, если он носил на спине готовые взорваться снаряды?
– Слушай, Гнат, - спросил я с тайной надеждой. - Ты в УРе, ну, там, в лесу, встречал кого-нибудь? Ну, с автоматами? Та-та-та-та!
– Та-та-та-та! - подхватил он с радостью. - Та-та-та-та! Вкусно! Хлеб! Сало! Ха-арошее, сладкое ма-асковское сало!
– Какое еще сало? - спросил я.
– Там, - он махнул рукой в сторону окна. - Хорошо!
– Ну, хватит! Пошел, дурак! "Московское сало", надо же! - Варвара нахлобучила на путаную шевелюру Гната шапчонку и вытолкнула его за дверь.
Она исчезла в спальне, отделенной от горницы ширмой из ситчика в горошек, и через минуту появилась в городской крепдешиновой кофточке и расклешенной юбке.
– Ну? - спросила Варвара. - Хорошо? Я этого барахла наменяла - страсть! Городские, они, как трудно, зубы на полку. А мы - трудящие, нас земля кормит.
Она сделала движение руками - и накрахмаленная белая скатерть как бы сама собой легла на стол. И на столе возникло все, что должно возникнуть, когда женщина хочет накормить мужчину так, чтобы он это запомнил. Дубов с ребятами просто обалдел бы, глядя на такое угощение.
– Я думала, ты не придешь! - сказала Варвара.- Никогда уже! Стесняешься? Чудак! Вояками вы нынче становитесь раньше, чем мужиками. Небось на войне не одного человека застрелил?
Я промолчал.
– Ну вот, видишь! - сказала Варвара. - А баб опасаешься... Эх... Мыслительный ты парень, Иван, а надо бы проще, по-людски. Что ж мы столько ночек утеряли, а? Ну, может, что не так было, так будет лучше. И яблочко не за день дозревает...
Ее грудь рельефно обрисовывалась под крепдешиновой кофточкой. Глаза приобрели темно-сливовый оттенок, который хорошо запомнился мне в тот вечер. О черт! Я снова думал о лесах, о том, как нежно светится озимь под сентябрьским солнцем, когда идешь по стежке свободный, не связанный ничем - ни воспоминаниями, от которых рождается чувство стыда, ни обязанностью любить... И смутный образ девушки в черном платке, как символ свободы, простоты и естественной принадлежности лесам и полям, промелькнул передо мной. Я понял теперь, в эту совсем неподходящую минуту, откуда взялась та плавность и легкость, с которой шла девушка с коромыслом. Природа создала ее цельно, как былинку, как росток озими, и когда она шла, то шла бедро к бедру, лодыжка к лодыжке...
О черт! Я ничего не понимал: сидел рядом с Варварой, но думал не о ней. И так вот, раздваиваясь, терял последние остатки решительности, с какой явился сюда. Варвара пеленала меня взглядом, опутывала, лишала воли.
– Варвара! - сказал я нарочито резко и грубо. - Сядь! Не стой перед глазами.
Она тут же села. Неназойливая обволакивающая властность удивительно сочеталась в ней с готовностью повиноваться.
– Ты была с Горелым?
– Вот оно что... Дурачок, разве это важно?
– Важно! Я из-за этого пришел.
– Ах, так!.. - она сжала губы, задумалась. - Ну да, я виноватая. Красные командиры за Днепр ушли, а я тут осталась виноватая. Война мой век коротит, а я виноватая. Если и встретишь мужика, то в полицайской фуражке, и ты же виноватая!
– Да что я, прокурором пришел? - не выдержал я.
– А кто ж ты?
– Горелый бродит где-то здесь, - сказал я. - Он повесил Штебленка.
– Тебя он не повесит, чего волнуешься?
– Откуда ты знаешь, что не повесит?
– Знаю. Да, я была с Горелым! - Она говорила, подавшись ко мне через стол, и грудь тяжело легла на скатерть, крепдешин слился с полотном, а вырез открылся.- Он тебя не тронет, если будешь делать, как я говорю. Горелый сейчас не полезет на рожон, не то время! А придет зима, он вовсе уйдет.
Она разбиралась... Зимой, когда следы выдают и зверя, и человека, Горелый не станет бродить возле села.
– До снега сколько он еще может натворить! - сказал я. - Ведь гад! Фашист, бандера!
– Тебе двадцать лет, Ваня. Побереги себя. Тебя еще девки знаешь как любить будут!
– Что ты в нем нашла? - перебил я ее.
–А чего я должна находить? - сказала она снисходительно, как будто разговаривала с несмышленышем-почемучкой.- Нечего мне находить. Мужик он! Живой, не инвалид. Жениться хотел. Много ли таких в войну? Может, в нем чего и не так... Только когда один подходящий мужик на район, выбирать из чего?
– Ты виделась с ним после того, как ушли немцы?
– Вот еще! Дурочка я тебе отвечать на такие провокации.
– Не ты ли его подкармливаешь, Горелого? Рубашечки отстирываешь?
– Я?.. - Она рассмеялась. - Чтоб я на них стирала? Плохо ты меня знаешь.
– Честно говоришь?
– Вот те крест!
– Может он прийти к тебе в село?
– Почем я знаю?
– А если позовешь? Небось знаешь, кому шепнуть.
– А он сам не позовется. Он же с собой увел Нинку Семеренкову. Не меня, а Нинку! У него к ней, видать, серьез, а ко мне - так.
Да, я был слишком самоуверен, когда надевал новый френч с медалями и воображал себя хитрым и ловким эксплуататором женской наивности. Варвара ясно показывала, что наши с ней отношения ни к чему не обязывают ее. Может, вообще нельзя определить, когда разговариваешь с женщиной: лжет она или говорит правду? Умом я понимал, что Варвара кокетничает и притворяется. Но сердце было не в ладах с умом и принимало все слова за чистую истину. Вот и разберись...
– Откуда тебе известно про Семеренкову? - спросил я.
– Ну, на этот счет мы, бабы, знаем, что нужно. И чего вы это, Иван Николаевич, - она снова перешла на это игривое "вы",- допрашиваете? Вечер такой приятный! Или вы меня заарестуйте за Горелого, или не допрашивайте!
Теперь она была так близко, что я ощущал теплоту ее дыхания на щеке. От нее туалетным мылом пахло, хотя какое могло быть туалетное мыло в Глухарах, в одна тысяча девятьсот сорок четвертом?
– Не буду я тебя арестовывать! - сказал я.
Ее зрачки были против моих. Казалось, я со .страшной скоростью несусь ей навстречу и мы вот-вот столкнемся, разлетимся вдребезги.
– Послушай! - взмолился я. - Ведь он тебя, наверно, любил. Он снова захочет увидеть тебя... Ты можешь помочь мне! Вызови его в село, а?
– Нет, - сказала она и отодвинулась. - Я простая баба, Иван Николаевич. Я такого не понимаю. Я тебя и себя жизни лишать не хочу. Не для того люди рождаются, чтоб сами себя губили. Так не годится.
– А что годится?
– Я скажу что. - Она накрыла мою ладонь своею. Рука у нее была горячая, как химпакет. - Переезжай ко мне. Ну, в прыймы, уж как хочешь. Тебе хорошо будет. Войну перезимуем. Заботиться буду. Ты ж раненый, тебе хорошая баба нужна. Ласковая, умелая. Я верная тебе буду. Честно! Разве бабы от доброй жизни гуляют? Я тебя беречь буду. Тебе такая, как я, нужна, поверь, с пониманием. Ну, годочка на три старшая, так то ж не беда. Все, пока молодые, молодые по-разному, а к старости все сравняются, придет час! -Она примолкла, как будто давая мне возможность подумать.- А не захочешь потом, надоест держать не буду. Тебе учиться надо, я ж понимаю, голова у тебя толковая. Ты здесь на временной побывке. А мне - хоть немного человечьей жизни. Хоть чуть-чуть. Чтоб было что вспомнить...
– А Горелый? - спросил я.
– Что - Горелый? Я ж тебя не спрашиваю про твою биографию.
– Как ему понравится?
– Пусть бы сунулся! - сказала Варвара грозно.- А то взяли бы и уехали. Нет, со мной бы ты не пропал и до мирной жизни дожил. Ты и так своей кровушки отдал досыта. О себе надо думать. Я хоть не такая грамотная, как ты, а все же ум у меня расторопнее. Я дело говорю, Ваня... Иван Николаевич!
Наверно, она дело говорила. И, наверно, искренне. Разумное предложение дожить в тепле и сытости до мирных дней. Ребята там, на фронте, небось снова ползают на брюхе за передовую. И, как всегда, вернувшись с разведданными или с "языком", кого-то недосчитывают.
– Нет, Варвара, - сказал я. - Мне такая жизнь не личит. Но вообще... спасибо!
– Не жалеешь меня? - спросила она.
– Не до жалостей, - сказал я, не глядя на нее и чуть отодвигаясь. Бандиты рядом. Тебя пожалеешь... себя... А как быть с другими?
– Ох, дурак! - сказала Варвара. - Не знаешь, что у твоей жизни есть цена. И подороже, чем у других. Ну почему не понимаешь? Да ты пойми, ты хоть и воевал, ты против Горелого - морковка. Он мужик в силе, при уме. Ты послушайся! Я тебе спастись предлагаю. Уберечься.
– Нет, Варя. Не туда моя дорожка...
– И мне ты все пути срезаешь, - сказала она. - Ты мне ничего не оставляешь, Иван, кроме одного. - Она вдруг замолкла на секунду. - Я за тобой хочу укрыться, пойми. Ты меня спасешь, а я - тебя. Мы квиты будем. Ну а там, захочешь, гуляй, вольному воля.
– Ну хорошо! - не выдержал я. - Хорошо! Помоги сначала с Горелым справиться. Скажи, как его взять.
Она задумалась и посмотрела на меня внимательно. Влажная поволока сошла с глаз, и в них появилась трезвая бухгалтерская сосредоточенность. Удивительно, как в ней совмещались два человека...
– Нет, - сказала наконец Варвара твердо. - Не совладать тебе. Загубишь ты нас обоих, вот и все. Ты парень с фантазиями, не могу я тебе в этом довериться.
– Ну, я пошел, - сказал я и встал.
Бежать надо было отсюда, бежать!
– Пацан ты все-таки, - сказала она сдавленно. - По-завешали тебе отличий, а ты пацан. В герои хочешь? Вон их сколько стало, героев, безруких да безногих. Кому они нужны? А те, что под холмиками позасыпаны? Кто их станет будить, Михаил-архангел? Второй жизни не жди, Иван...
Тут в сенях загремели, и в хату, не дожидаясь ответа на стук, вошел Попеленко. Ну и рад я ему был!
– Здравствуйте, хозяева и гости! - сказал Попеленко.
Он мигом оценил обстановку, скользнул взглядом по столу-ничего еще не было тронуто. Попеленко посветлел.
– А я тебя все шукаю! - обратился он ко мне. - Сегодня ж Ивана постного. Не годится родного начальника не поздравить!
И он, не тратя времени, разделся, поставил в угол свой карабин и снял ремень с подсумками. Мой подчиненный был не из стеснительных. Если что и смущало его, так это гневные глаза Варвары.
– Не журись, серденько,- сказал он. - Сегодня у него именины, а завтра твои.
– Мои не скоро, - сказала Варвара и отвернулась к зеркалу.
– В декабре, семнадцатого, что ли? - сказал я. - Варваринские морозцы.
Помнил я хорошо эти морозцы. В сорок втором они нам дорого стоили. Мы тогда прорывались к Обояни. Много обмерзших ребят осталось в глубоких, как пропасти, логах Курщины. Когда мы наконец сумели достичь окраин Обояни, у нас не хватило сил взять ее. Да еще в морозном тумане наша батарея ударила по нашим же двум единственным танкам...
– Семнадцатого декабря! - восхитился Попеленко и оглядел тарелочку с курятиной. - Во, товарищ старший все знает! - Он, поглядывая на Варвару, придвинул к себе табуретку. - На вид молодой, а святцы помнит, точно этот... митрополит!
– Помолчи, Попеленко.
Святцы-то я знал. Живя при бабке Серафиме, я их выучил раньше азбуки. Дубов, тот не доверял метеосводкам и обращался ко мне для подтверждения: "Капелюх, какие там у нас народносиноптические приметы?" И я бодро отвечал: "Товарищ старший лейтенант, завтра Евламиия, на Евлампию рога месяца кажут сторону ветров. Если на юг - до казанской грязь, туманы, снегу не будет, если на север - снег ляжет посуху, готовься к чернотропу..." - "Ага, - усекал Дубов. - Ну, помогай нам, Евлампия, давай туман рогами на юг..." Предугадать погоду перед поиском- половина удачи. Вот как пригодились мне уроки Серафимы. Кто там сейчас, в группе, на роли синоптика? Наверно, старик Бубакин, он выверяет сводки по ломоте в костях.
– Ничего, ничего, серденько, - забалабонил Попеленко, усаживаясь за стол. Он очень спешил, понимая, что обстановка может измениться в любую минуту. -Главное, держи присутствие духа... Вот я на холоде, сырости... В армии что хорошо? В армии часовым непременно дают согревательное.
Он положил на тарелку огурчик, налил из бутылки в стакан, быстренько выпил и принялся закусывать. Пальцы его работали ловко, быстро, точно на баяне играли.
– Да! - сказал он, словно сейчас вспомнив. - Товарищ старший! Тут в сельпо Ядко из Ожина приезжал... Заготовитель! Просил передать от товарища Абросимова, что тот выезжает... Для помощи в борьбе с бандитами. Так передал... На лошади. Он что, большой начальник?
Тут Попеленко налил второй стакан.
– Кто большой начальник? - спросил я.
– Товарищ Абросимов.
– Какой Абросимов?
– А почем знаю? Передал: для помощи в борьбе с бандитами. Мол, у него свой "плант".
Тем временем Попеленко налил еще один стакан. Разговор у него сейчас играл роль прикрытия. Тарелочки плыли к "ястребку" как на конвейере. Таких закусок Попеленко, наверно, не видал с довоенной поры.
Варвара повернулась к нам. Мне казалось, что она незаметно всплакнула там, у зеркала. Но сейчас глаза у нее были сухие. Крепкие, тугие, как свежие сливы, глаза.
– Знаете что, "ястребки"! - сказала она. - Проваливайте! Надоела мне ваша война. Идите ловите, стреляйте, пейте самогонку, только не здесь. А я повеселее найду гостей. Ну вас!
– Стой, Варя, а по чарке? - спросил Попеленко. - Такой день...
– В НКВД нальют, - сказала Варвара. - Иди туда и еще туда...
И она высказалась с такой украинской полнотой, что Попеленко крякнул:
– Ну, после такого слова и закуски не надо! Не слово перченый баклажан. Ох и баба! Голубь с ястребом!
Варвара молча подала ему карабин и шапку.
– Дурень,- шепнула она мне в сенях. -Я ж думала все пойдет по-другому.
Я услышал знакомый скрип щеколды.
