28
Быков с силой потер ладонями лицо. Глаза слипались, сознание за короткие мгновения отключалось — словно проваливался в зыбкий, бездонный колодец. Вздрагивал, дергал головой, озирался, приходя в себя.
Гваридзе не ел третьи сутки. Скверно, очень скверно. Нужен бой за него с ним самим. А какой к черту бой, когда глаза будто засыпаны песком, а мысли ворочаются туго, со скрипом. Для боя все готово, лежат на столе бумаги, которым нет цены, разложены по порядку, как снаряды в нише перед артподготовкой. Сколько пришлось поработать коллегам, чтобы эти бумаги легли на стол незнакомого Быкова. Неоценимую услугу оказали чекисты Тифлиса и Батума.
Быков встал, сделал несколько шагов к двери и досадливо поморщился: сапоги, подбитые железными подковами, бухали подобно лошадиным копытам, а во дворе брусчатка. Это сколько же будет грохоту?
Быков сел на пол и стянул сапоги.
Через несколько минут молодой часовой, стоявший во дворе, был сражен невиданной для этого серьезного заведения картиной. Мимо него легкомысленным галопом проскакал в одних носках начальник ЧК. Боец вытянулся и отдал честь, по лицу расползалась усмешка.
Быков, пробегая мимо, погрозил пальцем, понесся дальше, игриво взбрыкивая. Потом он снял гимнастерку и долго плескался у колодца, приглушенно постанывал, ухал.
Проходя мимо бойца, отдал честь, поправил воротник и, расчесывая на ходу мокрые волосы, исчез в темноте коридора.
Зайдя в кабинет, он еще раз просмотрел все бумаги. Можно было начинать. Приказал: приведите Гваридзе.
Гваридзе вошел в кабинет, волоча ноги, обросший, заметно осунувшийся. Глаза его блестели нездоровым, лихорадочным блеском. После предложения сесть рухнул на стул, сгорбился.
Быков молчал, посасывая пустой мундштук. Наконец откинулся на спинку кресла, сказал четко, размеренно:
— Итак, Георгий Давыдович, вы нас больше не интересуете как инспектор Митцинского. Я предупреждал: время работает не на вас.
Притиснулся грудью к столу, продолжил, безжалостно ломая ошеломленный взгляд Гваридзе:
— Гваридзе Георгий Давыдович, член ЦК национал-демократов паритетного комитета. Послан комитетом в Чечню для встречи с Митцинским с целью инспекции вооруженных групп, для координации совместных действий париткомитета и штаба Митцинского.
В случае хорошего впечатления вы должны составить положительные отзывы в париткомитет и грузинскую колонию в Константинополе. После их получения комитет переправит в Чечню партию оружия для повстанцев, согласует сроки совместного выступления. Женаты. Жена Сулико Гваридзе отправлена из Тифлиса в Мингрелию.
Быков, нависая над столом, впившись глазами в Гваридзе, наблюдал за ним, впитывая малейшие изменения старевшего на глазах лица. На какое-то мгновение процесс этот приостановился. Величайшим напряжением воли Гваридзе взял себя в руки, и Быков понял: он зацепился за комитет! Он заставил себя вспомнить, что является членом комитета, принадлежит ему, служит верою и правдой. Он ощутил себя частицей целого организма, который в данный момент на воле и не подвластен Быкову. Он, Гваридзе, жив и нужен, пока действует комитет!
Быков определил это безошибочно и, передохнув от напряжения, стал кромсать последнюю опору Гваридзе:
— Вы не нужны и паритетному комитету, Георгий Давыдович. Вам не приходила в голову мысль, почему вас, члена ЦК, отправленного, казалось, с такими предосторожностями, почему вас мы взяли так легко?
Быков подводил Гваридзе к главному, к осознанию истины, что комитет перестал нуждаться в услугах идейного ортодокса Гваридзе и финал этот закономерен — Гваридзе в ЧК.
— Вы... вы... это беспардонная ложь! Я никогда не поверю!
Гваридзе задыхался. Быков придвинул к нему стакан воды.
— Любопытный факт, Георгий Давыдович. Едва успев выпроводить вас за границу Грузии, комитет послал вслед за вами дублера с такой же миссией: инспекция групп Митцинского. Полюбуйтесь, — Быков придвинул к Гваридзе фотографию, — Михаил Ишхнели, член комитета, узнаете? Взят тифлисским ЧК на границе Грузии, сознался во всем. Кстати, тут же после вашего отъезда комитет сменил все явки, пароли, адреса и местонахождение штаба. Помыслите, Георгий Давыдович: к чему бы эдакая спешка?
— Нелепость... бессмыслица... отдать меня в ваши руки после стольких лет работы... меня, одного из организаторов комитета.
Глаза Гваридзе беспомощно, жалко блуждали, лицо подергивалось.
— Вы стали идейным мастодонтом в комитете, если хотите — ископаемым, мешали своей ортодоксальной монументальностью вершить им полюбовный флирт с закордонными штабами. Вы были противником интервенции, не так ли?
Гваридзе выпрямился — он держался из последних сил.
— Я и сейчас противник интервенции! Любой интервенции! В том числе и большевистской. Грузия должна быть независимой, патриархальной страной, она тяготеет к этому духовно, экономически! И я... слышите... если останусь жив... я посвящу остатки моих дней борьбе за эту независимость! Освобождение!
— Какое освобождение?! О какой независимости вы лепечете?! Пока вы разыгрываете фарс с голодовкой, цепляетесь за мифическую независимость грузинского крестьянина, ваш комитет и закордонные вожди Жордания с Церетели проституируют нагло и бесстыдно! Они торгуют телом Грузии с молотка! Их устраивает тройное ярмо на крестьянской шее: помещичье и турецкое с французским в придачу! Это уже решено. Без вас! Ну-с, о какой независимости речь?!
— Вы... это ложь!
— Ложь? Полюбуйтесь! — Быков сдернул со стола документы. Извольте ознакомиться! Вот льготные концессии для Франции и Турции за помощь интервенцией! За оружие и войска! Узнаете почерк Жордания и Церетели? Это копии проектов. Вот брошюра Церетели «Ислам и Россия». Лихой образчик сутенерства, он шлет Грузию в объятия французского Жака, шлет без сомнений и раздумий! Щедрый, однако, господин. А вы, извините, всего лишь жертвенный баранчик на алтаре политической проституции, держитесь за патриархальную юбку матери-Грузии.
Ваши вожди не сошлись лишь в одном — кому выгоднее насиловать Грузию: турку либо французу. Там сейчас грызня именно за этот пункт проекта, визг на весь Париж, летят клочки по закоулочкам в номере у великого князя...
Устал, ох, как устал Быков за эти несколько минут. Отдышался, сел на спинку кресла, застыл маленькой нахохлившейся птицей с пронзительным взглядом.
Гваридзе сидел выпрямившись, смотрел в угол мертвыми глазами. Быков искоса глянул на него раз, другой, сгреб со стола письма крестьян в уездные сельсоветы Грузии, вложил их в бескостные, вялые руки Гваридзе:
— Это письма крестьян в сельсоветы Грузии. Люди просят Советскую власть дать им спокойно работать, советуют, как сделать лучше жизнь, смотрят вперед. И вы не нужны им, Гваридзе, ибо тянете назад. В вас действительно никто не нуждается — ни комитет, ни мы, ни народ ваш.
Единственно, кому вы по-настоящему нужны, — это двум людям.
Быков нажал кнопку звонка, сказал появившемуся часовому:
— Пусть войдут.
Долгую минуту, пока проем двери оставался открытым, Быков прокручивал в памяти все, что было сказано. Пока он выигрывал бой, пока...
Вошла жена Гваридзе с грудным ребенком. Наблюдая, как медленно, мучительно медленно поднимается навстречу ей Гваридзе, как терзают его лицо судороги отчаяния, надежды, страха, подумал Быков ожесточенно и устало: «Будь она неладна, такая работа. Уйду в учителя...»
Но он знал, что еще долго не предоставится ему такой возможности.
Гваридзе силился заговорить. Но сочились сквозь горло, схваченное спазмами, невнятные, хриплые звуки:
— Это бесче-е... овечно... рас-стреляйте эня... ее за что... взяли?!
— Меня не взяли, Георгий, — отчетливо, торопливо сказала Сулико, — я собралась и приехала, когда мне сказали о твоем аресте. Еще мне сказали, что я смогу быть с тобой.
— Это... правда? — всем телом повернулся к Быкову Гваридзе.
— Правда, — сказал Быков, — ваша жена может жить с сыном в городе. Мы поможем ей снять комнату. Больших удобств не обещаю, но необходимое для ухода за ребенком предоставим. А письма крестьян возьмите с собой.
— Я буду с тобой, Георгий, — сказала Сулико, — ты давно не видел своего сына.
Приоткрыв лицо ребенка для исступленного, ласкающего взгляда Гваридзе, она вывела его в коридор.
Быков проводил их взглядом, чувствуя, как блаженно слипаются глаза и тает, расплывается поверхность стола с бумагами, успел подумать: «Вот и ладненько».
Через минуту он спал.
Первому
Довожу до вашего сведения, что в лесу нашли труп председателя Гелани. Убит двумя выстрелами в грудь. Митцинский отсутствовал, Ахмедхан был дома. Обстоятельства смерти неясны.Накануне у Гелани была украдена лошадь. По аулу ходит разный хабар. Один из них — председателя убил сбежавший Хамзат, когда Гелани поймал его с украденной лошадью. Прибыла милиция, ведут опрос населения.Шестой.
Начальнику Чечотдела ГПУ тов. Быкову
Только в руки
Строго секретно
Евграф Степанович!Я обескуражен и встревожен событиями в Хистир-Юрте. За время моего короткого отсутствия (решил навестить дальних родственников отца в Ведено) произошло непредвиденное. Прежде всего — убийство председателя сельсовета Гелани. Допросил командиров охранных сотен, разговаривал с членами меджлиса — везде однотипный ответ: непричастны. Я склонен верить старцам, у них все еще достаточно благоразумия, чтобы не совершать столь вызывающего тер. акта в самом Хистир-Юрте, хотя они и не скрывают удовлетворения от подобного поворота событий. Гелани был бельмом на глазу у местной контрреволюции.Мне пришлось выдержать суровый и нелицеприятный разговор, который более смахивал на допрос. У меня, как у фактического руководителя меджлиса, потребовали отчета: что предпринимается для борьбы с Советской властью? Поскольку я постоянно ждал этого вопроса — нашел что ответить. Если не ошибаюсь, моим логически выстроенным небылицам пока поверили. Предвижу, что вскоре от меня потребуют конкретных действий.Возвращаюсь к председателю. По слухам и предварительным данным, которыми располагает следователь милиции, работающий у нас, председателя мог убить Хамзат, сбежавший от суда старцев. Его побег — моя вина. Я понадеялся на незыблемость табу старейших и не поставил свою охрану. Поднял на ноги всех мюридов. Уверен, что буквально днями Хамзата доставят к вам мои люди.Вероятно, до вас уже дошел слух об инциденте с поджогом кооперативной лавки с товарами, которые привез в аул Ушахов, — дело рук Ахмедхана. Я в сложнейшем положении: с одной стороны, очевидно сознаю необходимость нейтрализовать это животное с его растущей жестокостью и наглостью, с другой — связан предстоящим отчетом перед меджлисом в любых своих карательных санкциях, которые предприму против Ахмедхана. Он мой родственник (после брака с сестрой), а семейные связи, по нашим законам, — святая святых. Тем не менее у меня состоялся с ним разговор, где я дал недвусмысленно понять — в случае повторения подобного у меня достаточно возможностей, чтобы первого мюрида нашли под какой-нибудь рухнувшей чинарой, как его отца.И последнее. Приглашение на охоту состоялось, не так ли? Отчего не кажешь глаз? Или сердит за происшедшие события? Не гневайся, влезь в мою шкуру — верчусь как карась на сковородке. Приезжай, сделай милость. Накопилось много, о чем следует говорить с глазу на глаз.Митцинский.
. . . . . . . . .
Через час Быкова разбудил караульный:
— Товарищ Быков... к вам из Ростова.
Вошел крайуполномоченный из Ростова Андреев. Остановился у стола, расставил ноги, с суховатой усмешкой сказал:
— Здоров же ты спать. Петухи уже пропели.
Быков, сонно моргая, уставился на Андреева, широко улыбнулся, привстал:
— С приездом, Владислав Егорыч! Ах, дьявол меня возьми! Ну и сон... какой сон ты оборвал на самом завлекательном месте! Понимаешь, состоялся у меня тут разговор на ночь глядя с тифлисским инспектором Гваридзе, я тебе докладывал, помнишь?
— Помню.
— Так вот, он у меня голодовку затеял, протестует.
Быков с розовой щекой (отлежал), умостив подбородок на кулаки, блаженно жмурил глаза:
— Слушай дальше. Осерчал я на него за этот фортель жутко — из ноздрей дым валил. А тут бумаги ваши и тифлисские прибыли — цены им нет. Вижу, все готово для генерального боя. Ну-с, вызываю инспектора на ковер. Разложил по полочкам всю его патриархальную философию, всю гнилую меньшевистскую платформу изнутри взорвал, а под конец супругу его с малышом пригласил. Между прочим, удивительной отваги женщина, сообщили мы ей об аресте мужа — тут же прибыла. Одним словом, опору из-под Гваридзе я выбил. Засыпаю после этого как положено, измочаленный, будто баржу с арбузами разгрузил. Сплю. И снится мне, что является он сюда, в кабинет, ломает пальцы и с надрывом заявляет мне: я не вынесу мук совести! Могу ли я еще принести пользу Советской Грузии, ибо осознал свою вину перед ней?!
А я ему, слышь, я ему говорю: можете, Георгий Давыдович. Для этого продолжите голодовку, конечно, в разумных пределах.
Андреев хмуро усмехнулся:
— Так сразу и предложил свои услуги?
— Ну да, — посмеивался, остро посверкивая глазами, Быков, — допек я его, выходит, железной логикой. Словом, во сне как во сне. И до того мне сладко стало! Ах, думаю, умница ты, Быков, ай, сукин сын, Цицерон. В свою веру — одним махом.
Сплю и наслаждаюсь ситуацией, а ты такой сон сокрушил!
Лучился Быков добродушием, поглядывал на начальство хитро и настырненько: хмурься, мол, Андреев, забота начальства в том и состоит, чтобы пасмурность наводить и втык готовить, когда дела ни к черту... верно, ни к черту. Однако поспать я все-таки умудрился, настроение — лучше не надо, а посему будь так ласков сон мой выслушать и поддакнуть изволь, потому как на дела и разносы будет у нас с тобой времени вдоволь.
И так понятно вещал об этом взгляд Быкова, что сдержался Андреев и молчаливо принял игру.
— Значит, поголодать предложил. А зачем ему голодать?
— А леший его знает, — разом стер с лица усмешливую вальяжность Быков, — родилась у меня там во сне какая-то идея, а вот какая — забыл. Не разбудил бы, глядишь, и додумался. Ну, поехали, что ли? Начнешь с разноса? Или погодишь малость? Я ведь про то, зачем к нам вооруженный дагестанец с осетином лезут, до сих пор не узнал.
— А отчего ты взял, что я с разносом к тебе прибыл?
— Индукция, Владислав Егорыч, все она — от частного к общему. И говорит она, родимая, что досталось тебе от Москвы за темную нашу ситуацию. Ну а ты, как положено, полкана на меня спустишь.
— А спущу, толк будет?
— Не будет, Владислав Егорыч, — вздохнул Быков, — хоть режь меня, сам пока ничего не знаю. Прут сотнями со всех сторон, скапливаются, ждут. А чего ждут — похоже, что сами не знают.
— Есть что-нибудь новое с мест?
— Вот здесь получше. Для начала ознакомься с этим.
Быков достал из сейфа, подал Андрееву донесения от Шестого и Немого, затем, немного погодя, письмо от Митцинского.
Андреев долго, внимательно вчитывался, сдвинув брови. Наконец остро, заинтересованно вскинул глаза, придавил ладонью письмо Митцинского:
— С этого надо было начинать. А ты меня снами, как теща блинами, потчуешь. Что думаешь о письме?
— Всполошился господин Митцинский. Похоже, он действительно ни при чем. Смерть Гелани — дело чужих рук. Да и выходка Ахмедхана с поджогом — это прокол в работе Януса, и то, что он серьезно пригрозил тому орангутангу, — верно.
— Значит, всему веришь.
— Есть основания, Владислав Егорыч.
— Даже так?
— То, что он ездил в Ведено, — верно. Жеребец у него больно редкий, серый в яблоках, ахалтекинец, — сразу приметили. И то, что был у родственников, — тоже истина, подтверждают с мест. Только гостил он у родичей от силы два часа, а весь день отирался около крепости.
— Так. Любопытно.
— Будет еще любопытней. Погулял он вокруг да около крепости, потом сел на берегу речушки форель удить. Вырезал удилище, привязал леску и забросил голый крючок. Сидит, клева дожидается. А крепость перед ним в просвете как на ладони.
— Понятно.
— Дальше еще занятнее повел себя. Вынул платок, простирнул в речке и на куст позади себя повесил. Каково? Шейх в Ведено прибыл постирушками заниматься.
— Платок какого цвета?
— Белый, Владислав Егорыч, чисто белый.
— Из крепости пробовали смотреть, видно?
— А как же, приглядывались. От ворот не видно, от стены — тоже, кустами платок прикрыт. А вот если на крышу склада подняться — лоскуток как на ладони смотрится. Теперь приглядимся, кого там на крышу потянет.
— Значит, думаешь...
— А почему бы нет? Крепость с гарнизоном у всей недобитой сволочи как бельмо на глазу. Цепочку примечаешь? Из Дагестана и Осетии вооруженный люд сочится к нам, а шейху у крепости постирушкой заняться срочно приспичило. Самое время, выходит, для кого-то в крепости платок вывесить. Они там моего глазастого на довольствие зачислили. Да и сами в оба теперь глядят.
— К тому же Омар-хаджи из Турции через перевал торопится. Слетается воронье. Кстати, почему таким путем? Виза ушла как положено? Какой резон братцу в горах мордоваться, когда можно с комфортом в вагоне прибыть? Ты с печатями на визе не перемудрил?
— Сам в догадках теряюсь. Печати похожи. Да и кто ему этот нюанс растолкует, что нужна не ревкомовская, а наша печать? Посылаем-то визу туркам впервые... может, просто перетрусил? Рыльце в пуху... а тут Гваридзе с Челокаевым перед этим сгорели при неизвестных обстоятельствах, туда наверняка весть донеслась. Если бы не Федякин, ай да полковник, прямо хоть в генералы за подсказ производи. Предельно непонятный факт. Неужто его превосходительство Дмитрий Якубович порозоветь изволил? Ну-ну. Немой понаблюдать обещал. Ладно, об этом позже, Сейчас все внимание Омару.
— Где будешь брать?
— А там же, около избушки. Та избушка для нас теперь верная примета.
— Своими силами справишься?
— Э-э, нет. Тут я пуганая ворона. У Красюка в ЧОНе взаймы два десятка бойцов выпросил. На всякий случай оцепление вокруг избы сотворим и полсотни костров с керосином. Как работа начнется — иголку в траве приметим, не то что гостя.
Андреев искоса, размягченно поглядывал на Быкова. Думал о том, что на таких мужиках любое дело держится. Кремень мужичок: не сломала каторга, не озлобила, человечность не выжгла. Шагал Быков по жизни упруго и жестко, с чистыми руками и горячим сердцем, от бойца-красногвардейца до начальника ЧК дошагал, и нет ему износу, партийцу, золотой голове. Тяжело здесь, на российской окраине, вдвойне тяжело — контрреволюция тут особая пластается, ибо суть свою враждебную столь искусно с национальной сутью сплавила, что не мечом чекисту впору орудовать, а скальпелем, чтобы одно от другого отделить и дров не наломать. А этот справляется — и рука не дрогнула ни разу. Давно пора в Ростов, в центральный аппарат брать, да вот заменить пока некем, незаменим Быков на данном этапе.
— Владислав Егорыч, зовет ведь шейх, кабана под выстрел сулит.
— Об этом и думать забудь, — жестко сказал Андреев. — Зовет, думаю, потому, что ЧК прощупать накануне дела не терпится.
— И я так думаю, — согласился Быков.
— Времени у него достаточно будет. Лес густой, за каждым дубом по мюриду понатыкано. Не так посмотришь — и все. Хватит с тебя первого раза. Скажи спасибо, что живым тогда со двора шейха выбрался.
— А зачем мне не так смотреть? — удивился Быков. — Я смотреть как полагается привык.
— Все. Об этом хватит. Обезглавить ЧК накануне операции нам никто не позволит.
— Ты погоди, Владислав Егорыч, дай доскажу, — мягко урезонил Быков, — Успокоить его надо сейчас. Читал ведь сам письмо. Встрепенулся шейх. Посуди, Челокаев с группой без вести пропал. Гваридзе не явился. А тут я на приглашение не отзываюсь. А коль еще Омара завтра возьмем...
— Сплюнь! — жестко приказал Андреев. — И по столу постучи.
— Можно, — послушно согласился Быков, старательно исполнил. Начальство — оно всегда знает, когда плюнуть, где постучать.
— И даже если игру от имени Омара чистенько проведем, комар носа не подточит, а все же есть еще одна заноза. Три занозы за последнее время у шейха. Многовато. Свернется Янус, шмыгнет в нору ужом, раскапывай, гадай потом, где он вынырнет.
— А ты другое представь. Если у него все готово, остается только ГПУ обезглавить? Мы войска в боеготовности держим, гарнизоны, ЧОН на ноги подняли, охрану сутками на объектах мордуем, а начальник ЧК сам голову в логово сует. Не суетись, Быков, нам твоя голова еще пригодится.
— Не даешь ты мне высказаться, Владислав. Егорыч, — с досадой сказал Быков. Привстал, заходил по кабинету. — Я же не просто сунусь — нате, кушайте, я со смыслом и подстраховкой сунусь!
— Какой еще подстраховкой?
— Я тут поинтересовался, сколько веденский гарнизон без учений живет, и диву дался. Полгода ведь, с самой весны в покое нежатся, в тире из винтовок попукали, лошадок в речке выкупали, фунт каши за обедом умяли, — чем не жизнь, малина!
— Ну, дальше что?
— Не пора ли размяться? Учение сотворить как полагается: с пальбой и шашками, синие на зеленых идут, гром, треск с «ура» по всей Чечне прокатится. Глядишь, и задумается, кому надо. А самая суть пиротехники сей — пусть она близ Хистир-Юрта полыхнет, в тот самый момент, когда мы с шейхом кабана на мушку брать будем. Испортят, дьяволы, охоту, ну да где наша не пропадала.
— И ты думаешь...
— Уверен. Умный мужик Осман, поймет, что теракт и прочую глупость рядом с гарнизоном затевать — бредовая затея. К тому же я в эти ученья еще один свой аргумент с Гваридзе вплету.
— А если не такой шейх умный, как нам хочется?
— Э-э, нет. Тут меня не сковырнешь. Пронзительный ум в нем, я бы сказал, государственной закваски.
— Ну-ну.
— А я любовь и понимание на охоте к Осману Алиевичу выскажу, втроем мы это сделаем, с Софьюшкой и Аврамовым. А заодно вопрос в лоб шейха воткну: что за напасть на Чечню, зачем толпами через границу прут?
— Штурмом берешь начальство, Быков.
— Это уж как умею, — тонко усмехнулся Быков.
— Да пойми ты, не могу я так сразу этот вопрос решать! Тут думать и думать надо!
— А зачем сразу? — удивился Быков. — Мы с тобой сейчас ко мне заявимся, супруга соорудит нам яишенку, чаек. А потом здесь засядем и думать начнем.
— Нет у нас с тобой времени, Евграф Степаныч, — жестко сказал Андреев, — не отпустил нам его Митцинский. С яишней придется отставить. Скажи мне лучше, как ведет себя Гваридзе. Комнату его супруге неподалеку сняли? Ну-ка пойдем посмотрим.
— Погоди, Владислав Егорыч, очень прошу, погоди. Не надо его сейчас смотреть. Дозревает он, а это состояние чужого глаза не терпит.
— Что, опять индукция?
— Она самая.
— Я ведь прибыл к тебе из-за Гваридзе. Ты не пробовал такой вариант прокрутить: если он дозреет — к Митцинскому его заслать как ни в чем не бывало?
Быков ошеломленно посмотрел на Андреева, хмыкнул, раскатисто засмеялся.
— Сон в руку. Ай-яй-яй, мы с тобой, выходит, к одному делу с разных сторон подбираемся. Теперь вспомнил. Ты думаешь, для чего я Гваридзе во сне просил голодовку продолжить? Для Януса. И байка для него созрела: на перевале Гваридзе бежал от чекистов, прыгнул под кручу и был таков. Неделю по горам скитался, берегся, отощал, оборвался и вот явился для выполнения инспекции. Фактура у грузина теперь в самый раз, не подкопаешься.
Быков привстал, зычно крикнул:
— Коновалов! — Сказал вошедшему часовому: — Значит, так: литр молока, яблоки, гранаты, персики, пеленки и ночной горшок малых размеров. Через час все это — сюда. Повтори.
Коновалов повторил, вышел. Андреев усмехнулся, покачал головой:
— Ох, хитрый ты мужик, Евграф Степаныч, А знаешь, настроился я что-то на твою яишню. За- час уложимся?
— Это смотря какой у тебя аппетит, — развел руками Быков. — Ну, двинули, что ли?
Через час они вернулись в ЧК, и Быков пошел на квартиру Гваридзе с молоком, фруктами, пеленками и горшком. Упросил Андреева пока не ходить с ним.
...Сулико качала на руках ребенка. Ввалившиеся огромные, прекрасные глаза ее смотрели в стену. Малыш монотонно, жалобно плакал. Ночью не спали. Давила жуткая тишина, неопределенность... Скреблась под полом крыса. Гваридзе перечитывал письма, ходил от стены к стене, утыкался лбом в шершавую, холодную глину, думал. Нарывом болело, созревало внутри решение.
Вошел Быков, свежий, ладный, влажные пепельные волосы расчесаны на пробор. Свалил свертки на столик, огляделся. Увидел раскрытые письма крестьян на столе.
— Не спалось, значит? Худо, Георгий Давидович. Хотя понять вас можно. Но вам, гражданка Гваридзе, это совсем уж ни к чему. Пропадет молоко — тогда беда. Вы бы сменили пеленки, принес я пять штук на первый случай.
Ждал, пока Сулико пеленала сына, посматривал на обоих цепко, вприщур.
— Ну вот и ладно. Вы его в кровать теперь.
Ребенок слабо, жалобно заблажил. Быков подошел, нагнулся. Вдруг запел — низко, воркующе, на манер колыбельной:
Клуби-и-ится волно-о-ою кипучею Бу-у-уг,
Во-осхо-дит дневно-ое свети-ило...
Голос его приглушенно, бархатно рокотал под низким сводом. Из белого свертка на дне кровати немо таращились на него два сизых, цвета незрелой сливы, глаза. Сулико потрясенно слушала. Быков выводил округло и нежно:
— О-о-о, если б навеки так бы-ыло-о! — показал Сулико на мокрые пеленки: мол, иди выстирай. Когда захлопнулась за ней дверь, Быков, покачивая кровать, обернулся, сказал через плечо шепотом, со страшной силой: — Хватит слизью исходить, Гваридзе! Что ж вы себя и семейство свое казните! Новая жизнь идет, не остановить ее! И от нас с вами зависит в чем-то, быть Грузии свободной либо Антантой распятой и обесчещенной!
. . . . . . . . .
Ночью по мощенному булыжником двору опять бегало засидевшееся начальство, и часовой отдавал им честь на каждом круге.
Фыркая и плескаясь потом у колодезного сруба, Андреев ахал и удивлялся:
— Ну Быков! Надо же такое придумать! Благодать! Как на свет народился!
Быков лил из ведра в подставленные ладони, довольно жмурился, поддакивал.
