25
Председатель Гелани искал свою лошадь. Он искал ее второй день отчаянно и обреченно, ибо пудовый замок на амбаре, открытый отмычкой, предполагал опытную руку. Если это рука сбежавшего Хамзата — дело совсем плохо: тому нечего терять в Хистир-Юрте. И все-таки Гелани искал свою кормилицу. Он выспрашивал в соседних аулах, смотрел на городском базаре. И вот забрел в лес. Бродил по балкам и буеракам давно и безнадежно, ибо, случись с ним увести чужую лошадь, он не стал бы прятать краденое животное в лесу, а спровадил ее подальше, через хребет, к осетинам либо хевсурам.
Усталые от долгой ходьбы ноги Гелани ныли, просили покоя. Серое небо нависло над лесом, суля к ночи дождь. Гелани сел, оперся спиною о куст. Ветки спружинили и продавились. Он втиснулся в куст подальше и закрыл глаза. Предстояло решить, что делать дальше. У Вадуева вторую лошадь не выпросишь — ревком не конюшня. Абу на «фордзоне» петляет сейчас где-то в горах. Когда прибудет — кто знает. Ждал председателя не вспаханный в зиму огород, гнули председательские дела, ныла, будоражила ушаховская задумка с коммуной: с чего начать?
Неподалеку хрустнула ветка. Гелани открыл глаза. Между деревьями пробирался казак с винтовкой, вышагивал цаплей, вертел головой, что-то высматривал. Прошел дальше, вернулся.
Гелани выждал, выбрался из куста, тронулся следом: казак с винтовкой в чеченских местах — дело необычное.
Так он крался следом, пока не услышал слабый, нестройный гул. Его можно было расчленить на военные команды, лошадиный топот, ржанье.
В просвете между густыми зарослями орешника открылась перед Гелани широкая поляна, усеянная всадниками и пешими. Всадники упражнялись в рубке лозы, пешие штыками кололи чучела. Гелани всмотрелся, ахнул про себя, на тряпичных шарах, болтающихся вместо голов, наляпаны красные звезды. Воинство старалось, топало, крякало, с усердием тыкало лезвия штыков в тряпичные лбы и груди. У Гелани заняло дух — такого еще не видывал. Ходил хабар, что сотни Митцинского одолевают военную науку где-то в тайных местах. Но штыком в звезду?! Это как понимать? Примостившись поудобнее, стал примечать Гелани остальное. На небольшом холмике стояла отдельная, видимо командная, группа. К ней подбегали люди. Свистели шашки. Мимо куста, где сидел председатель, мчались лошади, бросая на ветки ошметки глины и сухую траву. «Выбираться отсюда надо», — решил Гелани. Теперь стало ясно, отчего прочесывал лес казак: такому не должно быть свидетелей.
Гелани попятился и тут увидел свою лошадь. Взмыленная, меченная пятнами пота, его кормилица строптиво крутилась совсем рядом, закусив удила под грузным сивоусым казаком. Он рвал поводья и жег лошадь плетью под брюхо. Жалобное ржанье резануло Гелани по сердцу.
...Федякин, срубив шашкой пять лозин, поставленных торчком (показывал, как надо), вытер пот на лбу. Перекипал в злости. Разномастные лошаденки, больше привыкшие к плугу и арбе, чем к седлу, угрюмые лица людей, кое-как махавших шашками, и отчаянная бестолковщина в рядах — от этого воротило с души. Пехотинец пер на чучело, ковырял его штыком вразброд, бестолково, вяло. Надрываясь, свирепо орали офицеры. Федякин охрип за день и сорвал голос. Господа закордонные специалисты тихо кисли на командном земляном прыще, отчаявшись добиться от Федякина и его воинства маломальского порядка и старания во всем этом бедламе.
День катился к концу. Федякин развернулся на сдвоенный, свирепый рык. Неизвестно откуда взявшийся горец, стянув с седла пожилого казака, кочетом кружил вокруг него, норовя освободиться. Казак, уцепив горца за бешмет, долбил того кулаком по голове. Рядом, понурившись, стояла низкорослая, мышастая лошаденка, наступив копытом на казачью шашку.
Когда Федякин подскакал к ним, трое уже держали чеченца, заломив ему руки за спину. Казак ярился, исходил матом, размазывая под носом красную юшку.
Федякин спрыгнул с коня, присмотрелся к горцу, узнал председателя сельсовета Гелани — помнил родню и двор председательский, наблюдая с утеса. Но виду не подал, что-то удержало его. Спросил сурово:
— Кто таков?
Горец усмехнулся, промолчал. Подбегали господа инструкторы.
— Кес ке се? — осведомился француз.
— Вот из ит? — буркнул Вильсон.
— Что случилось? — заинтересованно перевел толмач.
— Шпиона поймали, ваше благородие, — доложил Федякину сивоусый, расправляясь с остатками юшки на подбородке. — Я службу справляю, а он, стерьва, чисто пантера, из куста сиганул и незнамо за что искровянил. У-у... басурманская харя! — замахнулся казак на горца. Тот рванулся ему навстречу, дико сверкнув глазами.
Вильсон оглядел всех, поманил Федякина пальцем. Заурчал тихо, по-английски.
— Задержанного необходимо ликвидировать, — с заминкой перевел толмач.
— Успеется, господин Вильсон, — отвернулся Федякин, — разберемся сначала. Я спрашиваю, что тебе здесь нужно? — еще раз спросил у Гелани.
— Позапчера кто-то сарай откирвал, лошат карапчил. Сичас пасматрел — этот ишак на ней верха сидит, пилеткой под пуза лупит. Зачем чужой лошат сидишь? — рванулся Гелани к казаку. Потом обмяк, повернулся к Федякину: — Ваша билагороди, отдавай лошат, домой нада, жена, детишка пест, моя ожидай, кушат хочит.
Принимая игру Федякина, валял дурака Гелани, играл под простака-горца, чуял, как безнадежной, смертной тоской набухало сердце. Видно, уже ничем не поправить минутную свою слабость. Маялась кормилица его под казацкой плетью на глазах хозяина, не признавая чужой безжалостной руки, не приученная к военной муштре. Рассчитывал Гелани обстряпать все мигом: казака турнуть с седла, самому — одним махом — на его место и, пока разгораются вокруг суматоха с переполохом, скакнуть в лес, а там ищи-свищи горца по буеракам. Рассчитывал так, да не вышло — цепким, ярым в драке оказался казачина, клещом впился в чужое добро. Досталось оно ему дешево: день назад предложил купить за гроши какой-то чеченец, поводья из рук в руки передавая, косился воровато по сторонам. Понял казак — краденая скотина. Ну а ему-то что за беда, на служивом деле своего коня мордовать — накладно будет, а грошовую кобыленку не жалко погонять в хвост и гриву. Платили за день муштры изрядно, а насчет того, чтобы на Советы восставать, когда прикажут, — это еще бабка надвое сказала, присмотреться надо: как все повернется.
— Что же ты наделал, дурья башка? — маясь жалостью, сквозь зубы процедил Федякин. — Сидел бы в своем кусте, посапывал. А теперь что прикажешь с тобой делать?
— Лошат отдавай, домой миня пускай, — подсказал Гелани. — Ей-бох, ты меня не видал, я тебя не знай.
Англичанин вытянул полковника из толпы, отвел в сторону, вкрадчиво зарокотал, перекатывая во рту «р»:
— Напоминаю вам решение повстанческого штаба о строжайшей секретности в нашем деле. Никто не должен видеть обучение повстанцев. Свидетелей необходимо ликвидировать, — деловито напомнил толмач.
— Да погоди ты, зуда тонконогая, — ощерился Федякин, — что ты меня все коленом подталкиваешь? Тебе, стервятник, душу сгубить — что чашку кофе выхлебать, а у меня эти души вот здесь сидят, до краев я чужой кровушкой налит, день и ночь она меня изнутри истребляет, всю радость выжгла! Я тебе переведу! А ну помолчи! — дернул он за руку переводчика, уже раскрывшего было рот. — Я тут старший, мне и решать. А вот это переведи.
— Не питайте иллюзий, полковник, на предмет своего старшинства, — четко, по-русски сказал Вильсон. — Вы тут не старший, вы есть ванька-встанька, и надо стоять там, куда поставили. А поставили вас исполнять волю нашего штаба. Вам дает кусок хлеба и рюмку коньяка господин Митцинский именно за это и за смерть чекиста от вашей руки. Немедленно расстрелять аборигена.
— Слушаюсь, господин Вильсон, — побелевшими губами сказал Федякин. Повернулся к Гелани достаточно твердо. Вынул белый платок, прижал ко рту, придерживая рвущийся наружу крик. Переждал, справился с голосом, приказал: — Расстрелять.
Вязали председателю заломленные за спину руки. Истекало время, отпущенное ему на этой земле. Осознав это, дрогнул и поворотился к людям Гелани, торопясь высказать последнее. Закричал что было сил в раздробленное, расслоенное происходящим воинство, замершее в ожидании:
— Нохчий! Дети ваши не поймут и не простят того, что делаете вы, их отцы! Вас натаскивают, как стаю псов, учат кусать себе подобных, заставляют проливать братскую кровь таких же, как вы! На кого вы готовитесь опустить сабли? На тех, кто на плоскости кует вам косы и плуги, чтобы растить хлеб! На тех, кто делает керосин, чтобы светло стало в ваших саклях! На тех, кто ткет на равнине сукно, чтобы детям вашим было теплей, пишет книги, чтобы до вас дошел великий хабар со всей земли!
Вот эти, пославшие меня на смерть, натравливают вас на Советы, они хотят, чтобы до скончания веков жили вы в темноте и грязи, в холоде и нищете, тогда им легче будет пасти и стричь вас, как стадо баранов!
Подумайте, кого сажаете себе на шею, нохчий! Это нелюди с чужой речью и куском навоза вместо сердца, для них ваши голоса и смех ваших детей — все равно, что крик филина в ночи, они никогда не поймут ни дел ваших, ни...
— Стоп токин-н! — надсаживаясь и багровея, рявкнул Вильсон.
Гелани вели к кустам. Он рвался назад, кособочил в вывороте шею, доставая налитым кровью и слезой глазом тех, кто, украв его лошадь, посылал его за это на смерть, хрипло, жутко выкрикивал по-русски исковерканные, но понятные всем слова:
— Шакали! Волки! Не беспокоит... наша гора долго такой ваш стая терпеть не будит... народ, горский луди вас на веровка вешат будит... как бешени сабак!
За кустами грянул залп. Дернулись и закружились в воздухе, цепляясь за ветки, два пожелтевших листа. День угасал.
— На сегодня достаточно! — громко объявил через переводчика Вильсон. — Господин Федякин, можно вас?
— Ну? — обернулся к нему Федякин.
— Прошу вас, сделайте любезность, приблизьтесь, — тщательно перевел толмач, мусоля в зубах веточку.
Федякин подошел к штабистам. Рядом с Вильсоном любезно скалился француз, испытывающе поглядывал турок.
— Посовещавшись, мы решили не откладывать в долгий ящик оплату ваших услуг в нашем благородном деле. — Вильсон похлопал полковника по плечу, не дожидаясь перевода. — Вы будете получать ежедневно свои тридцать э-э-э... монет. Завтра вы получите тридцать франков, послезавтра — тридцать турецких лир. А сегодня моя очередь. Получите.
И он всыпал в ладонь Федякина тридцать новеньких
кружочков.
— Валюта, — благоговейно подсказал толмач.
. . . . . . . . .
Федякин шел посредине улицы. Где-то сзади вели за ним коня. Шел полковник прямо, почти не сгибая колен, упершись мертвым взглядом вдаль — в сумрачный, красный от заката утес над домом Митцинского. В самом центре аула привязался к полковнику не в меру ретивый щенок, облаял, запрыгал сзади, норовя цапнуть за сапог. Федякин остановился, постоял не оборачиваясь. Щенок отскочил, остервенело заголосил, захлебываясь в лае.
Федякин сделал шаг, второй. Щенок, мстя за испуг, изловчился и цапнул Федякина за ногу.
— Что ж вы... все... меня... облаять норовите! — исступленно, надорванной фистулой простонал полковник.
Клубилось в голове, пекло мутное, бешеное похмелье. А когда осело, рассосалось оно, накатила горькая, до слез тоска: да отчего же все так? Гос-с-споди, боже... за что ему такое проклятье, кем спущена эта собачья маета вместо жизни... чья ненавистная, тупая сила метит кровью все, что прибивалось к нему, полюбившему и познавшему великую мудрость мира и покоя?
В потную ладонь попались какие-то кружочки. Федякин вынул руку из кармана, бессмысленно, непонимающе всмотрелся. На ладони лежали кровянистые в закатных лучах монеты. Он наклонил ладонь. Монеты ссыпались в пыль.
...Около полуночи очнулся полковник от тупой, разламывающей голову боли. Вечером, придя с учений, выгреб он на стол из шкафчика все, что оставалось от попоек: полбутылки коньяка, мадеру, сухое вино. Торопясь залить дурманом страшный день, забыться, смешал все Федякин в алюминиевой чашке, стал вливать в себя смесь объемистым фужером. Влил около литра, отдышался. Оторопело затряс головой, повалился на кровать, весь в пыли, не сняв сапог и не отстегнув шашки. Снял только френч. Чуял, как горячим свинцом растекается, жжет желудок мерзкое пойло.
Одурманило его до полуночи. А потом поочередно выплыли лица загубленного парнишки-чекиста и председателя Гелани. Этот, оскалясь, поворотившись назад, все кричал что-то по-чеченски повстанцам.
Федякин поднялся, сел на кровати. Почуял — теперь не заснуть, маяться до утра. Пошатываясь, вышел во двор. Ныло сердце, подмывала тошнота. Пересек пустынный, залитый луной двор, вышел в сад, заложил два пальца в рот, облегчился. Вернулся, подрагивая от озноба, лег в черную тень от забора на пожухлую, хрусткую щетку травы. Острой морозной свежестью тянуло с гор, небо — в режущей россыпи звезд.
Скрипнула дверь в большом доме. Федякин поднял голову. Две смутные тени вышли на крыльцо, тихо, воркующе забормотали. Митцинский с Алиевой спустились с крыльца в обнимку, потянули зигзагом к саду, перешептывались, пересмеивались.
Федякин сплюнул, уронил голову, скрипнул зубами: г-голубки! Поднималась ядовитой мутью внутри ярая ненависть к сытым духом и плотью, ублаженным. Спустя несколько минут двое вернулись к крыльцу, опять скрипнула дверь. Немного погодя затеплилось красноватым светом окошко в ванной, приглушенно заплескалась вода. Хозяин с новоиспеченным шейхом принимали ванную.
Федякин закрыл глаза. Холодило спину, накатывалось облегчающее забытье.
В калитку тихо, с интервалами постучали. Федякин поднял голову, прислушался — не показалось ли? Стукнули еще раз, погромче. Федякин поднялся на корточки, шатнулся, голова, будто налитая свинцом, тянула книзу. Переламывая себя, встал, пошел к калитке. За дощатой толщью ее — нетерпеливый, запаленный шелест чужого дыхания. Федякин отодвинул засов. Тотчас во двор шагнула высокая, закутанная в башлык фигура.
— Кто? — вороном каркнул Федякин, поморщился, кашлянул. Видно, успело прохватить сыростью, пока лежал на земле.
— К Митцинскому, — сухо уронил ночной гость, отстранил полковника, шагнул к дому.
— Ну-ка стой! — Федякин вырвал из ножен шашку, пообещал, зверея: — Развалю напополам к чертовой матери! Кто таков? — И здесь его отстраняли с дороги без объяснений.
Гость шарахнулся в сторону, прижался к забору.
— Связной из Константинополя!
— Вот так-то лучше.
— Мне нужен Митцинский.
— Подождешь до утра, — усмехнулся Федякин, поигрывая шашкой.
— Мне он нужен немедленно, — приглушенно рявкнул гость, затравленно косясь на блесткое лезвие. Федякин вложил шашку в ножны.
— Пойми, дурья башка, ему сейчас не до свиданий с тобой.
— Извольте объяснить.
— Изволю, — согласился Федякин. — Окошко видишь? То ванная. Его святейшество омовением изволят заниматься с одной особой. Ему сейчас не до тебя.
Связной шепотом выругался.
— Идем, покажу, где переждешь до утра.
— Мне необходимо немедленно возвращаться. С кем имею честь?
— Полковник Федякин.
— Слава богу, — выдохнул связник. Полез в карман. — Вас помнят и ценят в центре. Мне поручено передать вам вот это. .
Гость вложил в руку Федякина что-то круглое.
— Не разгляжу... — силился рассмотреть подарок Федякин.
— Золотые часы с именной надписью. Дар его высочества Реуф-бея, великого визиря.
Федякин положил часы в карман.
— Не забывают, значит. Весьма польщен. Чем могу быть полезен? Если пакет — могу передать утром.
— Сообщение на словах.
— В дом к нему не советую ломиться — пристрелит без предупреждения. Шейх в ночных делах серьезный мужчина.
Стоял, поигрывал глазами Федякин, соорудив нелепое препятствие связнику, ждал с холодным любопытством, как выкрутится гость. Похоже, сильно припекала того спешка, крутился в сомнениях. Однако плевать было теперь полковнику на все сомнения и маету этой стаи заговорщиков, суетившейся вокруг двора. Насильно был он прикован к постылому делу. Что-то окончательно сломилось в нем со смертью председателя Гелани, запорошило душу едкой ненавистью ко всему и всем, причастным к этому дому.
— Господин полковник...
— Ну?
— А вы не смогли бы ему утром сообщить...
— Извольте.
— У меня нет выхода. Мне поручено сообщить, что Омар Митцинский прибудет не через Батум. Легальный въезд в Россию с визой отменен. Он перейдет границу Чечни послезавтра через Сухумский перевал в два после полуночи. Его необходимо встретить и проводить сюда. Прошу вас, повторите.
— Омар явится через Сухумский перевал послезавтра. Нам остается встретить его в два и перепроводить сюда.
— Господин полковник, — связной тревожно всматривался в лицо Федякина, — я могу надеяться, что сообщение будет передано Осману Митцинскому именно так, не позднее утра?
— Не извольте беспокоиться.
— Благодарю. Мне пора.
— Честь имею.
Федякин задвинул засов, побрел к себе, горбясь, шаркая сапогами по выбитой тверди двора.
У окошка мазанки, где поселили немого, он остановился — послышался голос изнутри. Федякин оторопело мотнул головой, прислонился плечом к стене: что за чертовщина? Из-за окна явственно донеслось:
— Вам бы детишек нянчить, Софья Ивановна, а вы с пистолетом...
«А те-те-те-те! — поразился Федякин. — Ну и ночка: турки казаку часы дарят, святые баб выгуливают, немые разговоры ведут».
Поминутно останавливаясь, чтобы не скрипнуть, тихо выдавил створки окна внутри.
— Врешь, Гришка, — отчетливо возмутился немой.
Федякин бесшумно влез в окно, присел, еще не зная, что делать и как отнестись к открытию, когда у немых прорезается голос. Невидимый батрак почмокал губами, вздохнул, упрямо сказал:
— Я, Гришка, две пули в кепку на лету всаживаю, а ты...
Федякин, затаив дыхание, долго сидел, прислушиваясь. Немой замолчал, видимо, уже надолго. Зрело в полковнике решение. Все он понял. Ай да батрак. Плохи дела у шейхов, если у них такие слуги завелись.
Выдрала из полковника Антанта остатки долга и чести, с кровью и мясом выдрала последыш, в коем затаилось белоофицерское прошлое.
Казалось ему, что прошла целая вечность с тех пор, как запрыгнул он в окно немого и принял решение.
Поднялся Федякин грузно, с кряхтением, наотмашь двинул локтем. Зазвенело разбитое стекло. Пьяно и громко выругался полковник, стал шарить руками по стене. В углу едва слышно скрипнул топчан. Федякин долго, шумно хлопал себя по карманам, урчал недовольно — искал спички. Нашел, ощупью двинулся к столу. Попался под ноги стул — грохнул, отлетел, опрокинулся.
Федякин нащупал на столе свечу, чиркнул спичкой, зажег. Стал искать карандаш, что-то пьяное, несуразное бубнил себе под нос. Долгие поиски обозлили.
— Тьфу! Когда нуж-жно... записать... заф-ф-фиксиро-вать... значит, связника следует понимать так: братец Омар послезавтра явится через Сух... ик-к! С-сухумский перевал. Угу. В два. Надобно встретить его пр-ревосхо-дительство. Черт! Где карандаш?! Забудешь ведь до утра, господин Федякин... нализался аки свинья... что... мой? Или не м-мой стол?! Френч, Где френч?!
Обернулся. Немой сидел на кровати, смотрел на Федякина. Полковник оторопело сморгнул, взревел:
— Эт-то что такое?! Тебе что здесь надобно, каналья?! Ты как сюда... где френч?.. Я спрашиваю, где фр-ренч?! Отвечать, скотина!
Рванул немого за рубаху, приподнял. Батрак взмыкнул, испуганно заскулил. Федякин разжал пальцы, тупо огляделся.
— Пардон. Тьфу! Я, кажется... понастроили курятников... басурмане... спьяну не разберешь... еще раз пардон, не в свой курятник... спи, нехристь. Дрыхни. А-а, что с тобой...
Ушел, качаясь, отирая известку плечом со стены. Немой погасил свечу, стал быстро одеваться.
Первому
Состоялась любопытная ночка. Сплю. В окно вваливается господин Федякин, бьет локтем стекло, ищет карандаш и несет пьяную хреновину. Потом взял меня за грудки и стал нахально удивляться, мол, чего я здесь делаю. Это нахальство меня сильно возмутило, поскольку я спал в своей кровати, на которую положил меня мой любимый хозяин Осман.
Потом господин полковник огляделся и запросил пардону, мол, не туда попал, перепутал хаты, и ушел. И хотя я сильно психовал, разбуженный и оскорбленный, но все равно стал исполнять свою главную обязанность — думать. Подумал — и понял, что сказанное Федякиным не такая уж пьяная и совсем не хреновина.
Он искал на моем столе карандаш, чтобы записать для памяти вот что: ему сказал какой-то связник, что Омар явится в Чечню через Сухумский перевал послезавтра в два. И Федякину надо его встретить и проводить к Митцинскому. О чем и сообщаю вам,
К Федякину теперь присмотрюсь, поскольку учитываю некоторые детали. Во-первых, перепутать наши сакли смешно до невозможности, поскольку федякинская стоит ближе ко двору, сразу за виноградной изгородью, а моя в глубине, ближе к саду. Во-вторых, глаза у господина полковника были даже тверезые, когда он из себя выходил. Хотя сам он вроде бы весь пьяный, а глаза у него, повторяю, дюже острые и прилипчивые, репьями за меня цеплялись.
И еще показалось мне со сна, что подмигнул он напоследок у самой двери, хотя это, конечно, ни в какие ворота не лезет.
Немой.
Начальнику Чечотдела ГПУ тов. Быкову
Донесение
Тов. Быков! Сегодня утром Митцинский выехал в неизвестном направлении верхом. Взял бурку и два хурджина. На прогулки не похоже. Скорее всего шейху приспичило надолго отлучиться по важным делам. А вот какие у него дела — не поделился, невежливо уехал, гад. Последить бы за ним.
Немой.
