11
Вечером Быков сидел за своим столом и умилялся. День пролетел, плотно набитый следственной и оперативной суетой. Но была в нем отдушина для души, которую Быков разрешил себе в полдень, — он попросту сбежал в кино.
Однако пора было приступать к делам, их набиралось к ночи достаточно. Быков сдвинул листья на край стола, придавил их пухлым следственным томом: пусть подсохнут. Придвинул к себе письмо, исписанное каракулями, вчитался:
«Ми, Хамзат жалаим сдаваца. («Мы — Николай Второй», — усмехнулся Быков.) Советы писал указ про доброявка, и мы жалаим яво випалнят на аул Хисти-рюрт вместе с Дахкильгов и Цечоев.
Ми будим сдават оружию в сакля чечен Гучиев».
Быков понюхал письмо — тонкий лощеный лист, — он едва слышно пах духами. Быков качнул головой: у абрека Хамзата лощеная бумага и духи? Старается господин Митцинский, крепко старается сдержать слово перед Быковым. Письмо — дело его рук. А было все проще простого. Хамзата привели к Митцинскому мюриды, и он услышал: явишься на доброявку с повинной в ЧК, садись пиши письмо Быкову.
— Я не умею писать, — ответил Хамзат, — я бы вместо письма Быкову послал пулю.
— Всему свое время, — наверно, ответил шейх и сам засел за письмо.
Небось теперь мюриды сторожат семью Хамзата, пока Быков не заполучит обещанное. Крупно играет шейх, ох, крупно, если жертвует такой нужной фигурой, как Хамзат.
Позвонил дежурный, сказал:
— Здесь какой-то чеченец к вам, товарищ Быков. Говорит, что вы его ждете.
— Фамилия?
— Не говорит.
— Значит, уверяет, что жду?
— Так точно.
— Ну раз так — пропусти.
Раздались шаги по коридору. Быков откинулся на спинку кресла, голова ушла в тень. Громадный стол зеленого сукна был почти пуст. На нем — круг света от абажура, из-под пухлого тома вылезали края придавленных багряных листьев. Дверь распахнулась, вошел человек в бешмете. Прислонился плечом к стене, тихо кашлянул, сказал:
— Здравствуй, начальник. Я пришел.
— Вижу, — сказал Быков, — садись.
Чеченец сел напротив, размотал башлык. Смотрел хитровато, слабо улыбался. Быков вгляделся, обрадовался:
— Абу Ушахов. Ты, что ли?
— Конечно, я, — сказал Абу.
— Ай, молодец! Значит, жив да еще и здоров?
— Мал-мал кашляю еще. Ничо. Эт дел терпет можно.
— Это, я тебе скажу, оч-чень приятное событие, что ты пришел, ты даже не представляешь, как ты кстати. Чай пить будем?
— Почему не будем, давай!
— Кривонос! — зычно гаркнул Быков. — Петр Гаврилыч!
Абу вздрогнул, удивился:
— Такой маленький ты иест, Быков, а кирчишь, как буйвол. Я чуть не испугался.
Быков довольно хмыкнул, пояснил:
— Тренировка, брат. Я ведь статистом в опере был, молодой, нахальный — чего с меня взять? С самим Федор Иванычем Шаляпиным раз довелось петь.
— Сапсем не понимаю, — сокрушенно вздохнул Абу, — кто иест Шаляпи?
Вошел Кривонос:
— Звали, товарищ Быков?
— Побалуй нас чайком, Петр Гаврилыч, будь ласков, — попросил Быков.
— Сейчас согрею, — сказал Кривонос и вышел.
— Это я тебе поясню, — довольно прижмурился Быков, — все растолкую, кто есть Шаляпин.
Вышел из-за стола, расставил ноги, стал рассказывать:
— Шаляпин — это громадной красоты и силы русский мужик. И лучше его на земле еще никто не пел. Ростом он будет... — Быков задумался, потом махнул рукой, сообщил: — Еще одного Быкова на меня поставить, и выйдет Шаляпин.
Абу прикинул, удивился несказанно:
— Ахмедхан тогда сапсем пацан, что ли?
— Это кто, мюрид Митцинского?
— Мюрид.
— Щенок твой Ахмедхан рядом с Шаляпиным, — жестко сказал Быков. — Ну так вот. Выходит Федор Иванович Шаляпин на сцену в роли Мефистофеля и начинает...
— Быков, давай не торопи, — взмолился Абу, — ей-бох, не знай, кто иест Мипистопи.
— А это, брат, царь всех дьяволов, ну вроде бы предводитель над ними.
— Самый главни шайтан, что ли?
— Во-во. Он самый. Стоит Шаляпин на сцене, черный плащ с красной накидкой на нем, рожки на голове и глаза! Угли, я тебе скажу, а не глаза! Насквозь жгут! Жуть берет!
— Валла-билла, шайтан! — подтвердил, беспокойно заворочавшись, Абу.
— И вот раскрывает он рот...
Быков еще шире расставил ноги и оглушительно заорал:
— На земле-е-е-е весь род людско-о-ой!
Абу пригнулся, зажмурился, стал прочищать мизинцем ухо.
— ...чтит один кумир свяще-еге-еге-егенный! — ревел бледный Быков, прикрыв глаза. Абу ошарашенно моргал, смотрел со страхом.
— Он царит во всей вселе-еге-ге-еге-нной... — пошел вразнос Быков, поднялся на носки, закачался сомнамбулически.
— То-от кумир телец златой! — дьявольски ядовито закончил он. Крякнул. Глянул искоса на остолбеневшего Ушахова, подытожил:
— Ну а голос у Федора Ивановича, я бы сказал, раз в десять поболее моего.
Абу разогнулся. Всмотрелся в Быкова. Тот стоял, довольно жмурился, покачивался с носка на пятку — маленький, непонятный, страшноватый мужичок с диким голосом. Если у русских такие карлики, то какие у них великаны?
— Осто-о-о... — сипло и уважительно протянул Абу. Прокашлялся, сказал потрясение: — Ей-бох, ты сапсем как шайтан киричал, Быков.
— Ты бы меня раньше послушал, — прошелся перед столом Быков. Глянул остренько на Ушахова, с маху перескочил к делу: — Сын твой вчера здесь был. Вести хорошие от Шамиля принес. Ух, вести, я тебе скажу. Кроме тебя и сына, кто про Шамиля знает?
— Никто.
— Это хорошо-о. Береженого бог бережет. Мамашу твою и Саида мы аккуратно в другой дом переселили. На их прежнем месте теперь наш человек живет, всем, кто спросит про Шамиля, он отвечает, что уехал тот к корейцам за женьшенем.
Абу вздохнул:
— Один чалавек сказал: такой лекарство сильно памагаит. Кто слепой — того смотреть будит, кто ног нет — того лезгинка может танцевать. Скажи, Быков, твой шеньшень памагаит, если чалавек сыдыт, кушат не хочит, гаварит не может?
— Что, не лучше Мадине?
— Пулоха, сапсем пулоха, — сокрушенно сказал Абу, — сыдыт дженщина сапсем как мертвый.
— Будет тебе женьшень, Абу, — серьезно сказал Быков, болезненно поморщился, — сколько горя навалила на вас бандитская сволота... А насчет женьшеня я другу своему на Дальний Восток напишу, такой это человек: если нужно — сделает. Вот только не знаю, поможет ли оно супруге твоей. Давай-ка, брат, мы ее к врачам, а?
— Хороший ты чалавек, — тихо сказал Ушахов, — сапсем как наш присидатель Гелани. Ей-бох, тибе если чеченский мать родила, тибе на место присидатель ревкома Вадуев садица нада.
— Да я уж как-нибудь на своем. Чем еще могу помочь? В чем нужда имеется?
— Иест один силно балшой нужда, — твердо сказал Абу, — патаму к тибе пиршол. Эт дэл сделаишь — мине ничо болша не нада.
— Давай твою нужду.
— Твой мужской слово даешь?
— Даю.
— Форзон дай.
— Что-что?
— Машина железни иест такой. Громко рычит, силно воняит, по земле мунога пулуг тащит.
— Трактор, значит, тебе?
— Валла-билла, трактор. Форзон яво фамилие.
Быков искоса посмотрел на Абу. Наклонился, тихо спросил:
— А как насчет аэроплана?
— Чего?
— Аэроплан в придачу не возьмешь? Громко ревет. По воздуху летает. В хозяйстве пригодится. Может, возьмешь?
— Твоя плохой шутка, — угрюмо сказал Абу.
— Ну извини. Давай шути ты. Развеселый разговор у нас получается.
— Абу Ушахов тибе Хамзата вместе с яво луди давал. Шамиль на двор у Митцинский мюридом сел, тожа на тибя работаит. Руслан Ушахов Хистир-Юрт комсомол собирает. Тибе адин турактор для Абу жалко. Не мужчина ты. Ростов пойду. Турактор там искать будем.
— Ты соображаешь, что просишь? — жестко спросил Быков, катая желваки по скулам. — Трактор! «Фордзон»! Их сам Калинин поштучно по России распределяет! Мы за них валютой Америке платим, а золото это кровью нашей народной омыто. Трактор ему, видите, захотелось!
— Ты слово мине давал, — тоскливо напомнил Абу. Поднялся, горбясь, пошел к двери.
— Ах ты боже ж мой! — страдальчески вскинулся Быков. — Да зачем тебе «фордзон»? Что за блажь втемяшилась?
— Хилеб будим сажать! Кукуруза — тоже. Яво все может! — угрюмо выцедил Абу.
Расправил Быков гимнастерку на поясе. Далеко зашел разговор.
— Брат у тебя — золото. А вот ты... ну получишь ты трактор, засеешь поле. Наймешь батраков, хлеб соберешь. А потом спекулировать станешь. За горло рабочего ценою ухватишь. Разжиреешь, остервенишься в кулаках. А мы тебя за это к стенке — так, что ли? Зачем же с крестьянским родом Ушаховых врагами быть? Об этом думал?
— Киричать тибе — хорошо получаитца. А башка дырявый. Сапсем пулоха варит твой башка, — с сожалением сказал Ушахов.
— Это за что же ты меня так приласкал? — изумился Быков.
— Форзон зачем мине?! — гневно крикнул Абу. — Форзон весь аул будит пахат земля! Форзон мост, дорога делаит! Форзон весь Хистир-Юрт в новый джизня таскат будит!
Задыхаясь, стал глухо кашлять в отворот бешмета, нездоровым, кирпичным румянцем окрасилось его лицо. Передохнул, стал говорить, с трудом подбирая слова, выкладывал Быкову все, что в муках вызревало долгими ночами в его голове. И с каждым его словом, теплея лицом, все больше поражался Быков стройности выстраданного чеченцем суждения, дивился про себя: сколько же должен перелопатить крестьянского кондового опыта этот человек, прежде чем открылась ему во всем своем величии не вычитанная и не подслушанная нигде идея крестьянской коммуны.
Все продумал Абу: где распахать, что засеять и как распределять выращенное, чем платить государству налог и как заинтересовать коммунаров работой, на чем строить связь аула с городом и что делать с бездельниками.
Продираясь сквозь дебри бытовых, религиозных и национальных неурядиц, что виделись ему в новом деле, упрямо находил он единственно правильные решения, основанные на здравом смысле и вековечной мечте крестьянина о добротной жизни.
«Вот он и готовый председатель коммуны», — подумал Быков и осознал вдруг с внезапным чувством раскаяния свою зашоренность, когда дела и заботы чекистские заслонили незаметно главное, ради чего он сжигал себя в трудном, кровавом деле, — человека, для которого делалось это дело.
Все продумал Ушахов. Дело оставалось за малым — за трактором. Абу замолчал, вытер пот на лбу.
— Говори еще, — попросил Быков.
— Тибе сапсем немношко исделат нада, — устало закончил Абу. — Форзон дай — Митцинского, Хамзата забери. Ей-бох, кирепко эти шакалы мешат будут.
Согласился с ним Быков, со всем серьезом и ответственностью согласился, что такая мелочь, как «фордзон» и изоляция Митцинского с Хамзатом, — ничто по сравнению с идеей коммуны, которую предстояло воплощать в жизнь Абу и его односельчанам.
Сел Быков за свой стол, перегнулся к Ушахову, хитро спросил:
— Ну а вдруг с «фордзоном» получится. Как управляться с ним станешь? Водить-то не умеешь, трактор — не кобыла. А?
— Гаварят, русский на дечик-пондур медведя учил играть. Мине на форзон тожа скакать научит, — равнодушно отмахнулся от проблемы Абу. Не было тут проблемы для него, поднявшего на ноги братьев своих и семью, ушедшего от банды в идею коммуны.
— Это же ни в какие ворота не лезет, — весело изумился Быков, — частнику трактор в личное пользование, а? Мне с этим анекдотом надо на оргбюро в Ростов выходить!
Быков захохотал, потряс Абу за плечо.
Абу потерял сознание. Когда он очнулся. Быков хлопотал возле него, сокрушенно причитая:
— Ну извини, брат... совсем забыл про твое ранение... напугал ты меня... Ну как?
— Ничо, — сказал Абу шепотом, — форзон давай.
— Попробую на Микояна выйти, объясню ситуацию.
Сел Быков, положил ладони на колени Абу, заглянул в глаза:
— Завтра трое бандитов в Хистир-Юрте с доброявкой придут. Переводчиком с моими пойдешь?
— Пойду, — сказал Абу, — давай на Микояна выходи. Яво не спит, сапсем рано ишо.
Быков глянул на часы, хмыкнул:
— Во-во. Самое время. Полночь.
Кривонос наконец принес чай. Железные кружки на медном подносе курились паром. Рядом с ними — две глыбы сахара, каждая с кулак. Везло Быкову на сотрапезников по чаю: с Бичаевым Султаном здесь ладно чаевничали, и вот теперь с Ушаховым намечалась эта мудрая процедура.
