Дома муллу Магомеда ждали сюрпризы, целых два за утро. Это было для него многовато. Он вернулся из мечети, когда поднялось солнце. На подходе к дому услышал во дворе что-то неладное — оттуда неслись истошные вопли козы. Мулла припустил трусцой. Запаленный вконец, задыхаясь, толкнул калитку и обомлел: немой. Саид тянул из амбара белую козу. Схваченная за рога коза упиралась и орала дурным голосом. На плетне, что отгораживал птичник от двора, висела роскошная шкура барса. Итак, коза испускала вопли, пятнистая шкура янтарным медом лоснилась на солнце.

Немой подтащил козу к плетню, привязал за кол. Коза перестала орать и меланхолично боднула плетень. Немой обернулся. Его не было почти неделю. Вместо того чтобы приветствовать хозяина, работник состроил невыразимо пакостную рожу. Насколько мулла понимал своего батрака, она означала высшую меру презрения. Затем немой скатал в трубку шкуру барса и стал отвязывать козу. И здесь мулла понял, что его работник уходит, скорее всего насовсем. Это был самый большой удар за последний суматошный год. Двор оставался без работника. Асхаб убит. Хамзат стал ночным хорьком, прячется даже от собственной тени. Султан и Курейш теперь неразлучны с председателем Гелани и начхать им было на хозяйство муллы. И вот собирался Саид — две безотказные руки и загривок, на который сколько ни наливай — все выдержит.

Горькое предчувствие беды глодало муллу. Кончались времена всевластия, утекло меж пальцев председательство в меджлисе, теперь уходил работник.

— Аллах карает неблагодарных, — неуверенно сказал мулла, мучаясь бесплодностью собственных слов. — Ты бросаешь меня в беде.

Батрак молчал, и густело в его глазах стылое, холодное упрямство.

— Я кормил и одевал тебя. Если этого мало — стану платить. Сколько хочешь? — с кровью вырвал из себя вопрос мулла, ибо возмущенно, истошно лопотало в загородке некормленое индюшиное стадо и выпустил из сарая утробный рев бугай, возмущенный, что его так долго держат взаперти.

Немой покачал головой и дернул за собой козу. Коза не сдвинулась с места.

— Чего же ты хочешь? — рыдающим голосом спросил мулла. — Чем тебе у меня плохо?

Немой бросил веревку на землю и наступил на нее. Он повесил ружье на плечо и прислонил к плетню скатанную шкуру. Теперь у него были две свободных руки, и он сказал ими такое, что у муллы перехватило дух.

«Старший брат Абу жив. Он скоро будет в ауле», — оповестил немой и смачно плюнул, казалось, в самую рожу смерти, что восторжествовала было над родом Ушаховых,

«Проклятая свинья Хамзат жив тоже. Он стрелял в Абу. И люди говорят, что он прячется у тебя на сеновале», — передали руки немого, и он вторично плюнул, на этот раз как бы в рожу выродку Хамзату, а заодно рикошетом в укрывателя Хамзата.

«Поэтому он, Саид, пойдет в мюриды к сильному человеку — Митцинскому, которого поддерживают Советы, и отдаст ему в подарок шкуру барса. Митцинский будет платить своему батраку и не станет укрывать убийцу брата» — вот какой довод выткали в воздухе руки батрака, и он проделал все в обратном порядке: поднял из-под ног веревку с козой на конце и сунул под мышку роскошную шкуру барса.

И понял здесь мулла, что возврата к прошлому нет. Уходил работник, уплывала под мышкой его красавица шкура, и силой уводили козу. И тогда с прытью вдовы, которая пытается содрать с уходящего мужа хотя бы обручальное кольцо, уцепился мулла за веревку, на которой прозябала в ожидании своей участи коза, и дернул ее к себе.

— С чем пришел, с тем уходи, — мстительно пояснил он немому и поволок козу за собой.

Видно, не полную чашу испытаний испил он в этот мерзейший день. Белой ангельской шерстью обросла коза с малолетства, но черна как ночь была ее душа. Когда развернулся Магомед к козе спиной и приготовился к долгой( волоком) буксировке ее, ехидная тварь угнула рогатую башку и резвым броском тюкнула муллу под колени, отчего подогнулись они с готовностью, привыкнув к долгим намазам, — и оказался мулла на земле. Сотворив свое пакостное дело, склонила козлица голову и, полюбовавшись на дело рогов своих, удовлетворенно мемекнула.

Захохотал во все горло немой, обидно и как-то незнакомо засмеялся. Крайне поразил муллу этот смех, развернулся он резво на полнокровный гогот своего батрака — так что даже шея хрустнула. Что-то лишнее появилось в Саиде, и чего-то в нем явно не хватало. Но никак не давалась хозяину суть этих «чего-то», батрак был зыбок и неуловим сегодня в своих проявлениях, за его спиной явно присутствовали воскресший Абу и неделя охоты на барса.

Немой уходил. Коза подняла голову и засеменила следом, волоча за собой веревку. Они направились к дому Митцинского задами, пустынными огородами, что были утыканы короткими бамбуковыми пиками от срезанной кукурузы.

Мулла поднялся и пошел следом за ними. Он еще не знал, что будет делать. Но будущий поступок уже вызревал в нем, лепился плотным, липким комком в едко булькающем вареве обиды.

— Что ему надо? — спросил Митцинский у муллы.

Немой мычал и мельтешил руками. Магомед повернулся к батраку спиной, сказал:

— Он хочет к тебе в мюриды.

— Вот как? А почему не в управляющие? Ему было плохо у тебя?

— Он говорит, что я мало платил. Этот обжора ел за двоих, носил мою одежду и еще хотел денег.

— Я тоже не плачу своим мюридам. Это они платят мне. Скажи ему, что он мало приобретет от смены хозяина.

Митцинский развернулся и пошел к дому. Мулла хмыкнул, обратил к батраку голубой развеселый глаз. Немой догнал шейха, дернул его за рукав.

— Что тебе?

Немой надрывно взмыкнул, глаза его лезли из орбит. Он пытался объяснить про выжившего Абу и Хамзата, который прячется на сеновале у муллы.

— Он говорит, что его подруга коза дает целую кружку молока в день. И он будет приносить эту кружку тебе! — сказал, весело мерцая глазками, мулла. («Ах, банди-и-т!» — бессильно взъярился Шамиль.)

— Какая прелесть! В таком случае два моих кота могут стать его молочными братьями и удвоят род Ушаховых. Они тоже обожают козье молоко.

Немой отступил, исподлобья глянул на Митцинского — раз, другой.

— Он что, понял меня? — удивился Митцинский. — Он читает по губам, — нехотя сказал мулла.

— И потому ты отворачивался, чтобы солгать в переводе? Я в глупейшем положении, Магомед. Придется взять его в мюриды. — Митцинский повернулся к немому: — Мне нужен особый мюрид: присматривать за лошадьми и щупать кур с индюшками. Ты попадешь в рай после жизни за это святое занятие. Я попрошу у аллаха оставить тебе местечко потеплее — как индюшиная гузка. Ты согласен?

Немой гукнул и лягнул воздух. Он хлопнул себя по бедрам и трубно, торжественно замычал. Потом он швырнул под ноги шейху шкуру и развернул ее. Пятнистым желтым медом светился мех под солнцем.

— Это мне? Право, даже неловко. Княжеский подарок. Когда убил?

— Вчера, — севшим голосом перевел мулла.

— И что... вот этой хлопушкой? — Митцинский взял ружье немого, переломил стволы. В стволах — две гильзы, оранжевые кружки капсюлей не тронуты. Вынул патроны. В стволах сияла блесткая чистота. — Ннда-а. Ну-с, благодарю. Подарок принимаю. Ты подожди здесь. Идем, Магомед.

Они ушли. Батрак неприметно, исподлобья огляделся, вытер пот на лбу — изрядно прогрели переговоры. Двор был пуст.

«В работе заморские гости. Полковник, видно, при них. Оттого и двор нараспашку», — подумал Шамиль. Отметил: теперь и думать надо с оглядкой. За плотным переплетом виноградных листьев просвечивали стены мазанок.

Скрипнула массивная калитка в воротах, вошли трое паломников — в зеленых чалмах, перепоясаны кушаками. Огляделись — никого. Батрак не в счет.

«За человека, значит, не принимают, — сообразил Шамиль. Повеселел: — Эт-то хорошо-о!»

Паломники побрели по двору, волоча ноги. Зашли за склеп-часовенку. Потолклись между стеной забора и оградкой, присели. Видно, замаялись в дороге. Развязали котомки, разложили нехитрую снедь. Ни говора, ни шороха от них, будто бесплотные тени за оградкой копошились. Потом чуть слышно булькнула вода — стали поливать на руки из бутылок. Разбили по яйцу, стали вяло, медленно жевать. Шамиль стоял истуканом, лицо бессмысленное, мятое.

...Митцинский спрашивал:

— Как звать его?

— Саид.

— Ушаховы? Застреленный Абу, пастух Ца и еще один... в городе...

— Шамиль, — с готовностью подсказал мулла.

— Значит, пришел он с охоты сегодня, а барса застрелил вчера?

— Так говорит.

— Зачем ему сразу столько лжи? Он сказал, что убил, а на лапе зверя след капкана. Стволы блестят. Когда успел почистить, раз вчера стрелял? Шкура полусухая, сушилась не меньше десяти дней. Ну, что скажешь?

— Осма-ан!.. — потрясенно произнес мулла. — И я подумал!

— Что ты подумал?

— Что это не он.

— У него в городе...

— Шамиль-близнец.

— Так. И что ты заметил?

— Он не так смеется.

— Вот как. Отправь его ко мне, Осман. Пусть работает, как работал. А я присмотрюсь.

«И с этим возрождать в народе идею панисламизма? — устало подумал Митцинский. — Болван, скряга. Гнилушка... любую мысль загадит... истлеет жадностью и пустословием, напустит дыма — задохнешься. Немой солгал. Поймал зверя в капкан давно, но прихвастнул, что убил. Узнаю своих. А этот любой поклеп нагромоздить горазд, лишь бы батрак вернулся. Не так быстро, Магомед, не так быстро».

— Значит, здесь Шамиль вместо Саида?

— Конечно!

— И что ему здесь надо?

— Ты меня спрашиваешь? Что надо всем Советам от нас? Расколоть череп и пощупать мысли, распороть грудь — кого держим около сердца? Подсмотреть в спальню — с кем спим?

— Значит, Быков?

— Или Вадуев. Одни команды из Ростова ловят, из одних рук деньги берут. Отправь немого ко мне. Пусть поживет. Я его наизнанку выверну, как бараний тулуп.

— Возьми ружье, отведи его в сарай.

— Зачем?

— Убей.

— Ты сказал... — не поверил своим ушам мулла.

— Ты надоел мне! — с тихим бешенством сказал Митцинский. — Почти полгода трешься около нашего дела и роняешь в него одни слова... пока ты был просто бесполезен, я терпел. Теперь ты стал вреден, стал скопищем чужих секретов, и я вынужден стеречь твою тушу и твой болтливый язык. Ты привел в мой дом шпиона и хочешь, чтобы я отпустил его обратно? Иди и сотвори хотя бы одно доброе дело. Иди! Мое терпение на пределе!

Мулла пошел к двери. Митцинский смотрел ему в спину. Спина подергивалась под бешметом, как у лошади, облепленной слепнями.

«Он вернется и скажет: не могу, Осман, — понял Митцинский. — Он признается, что солгал мне, а немой — тот самый настоящий Саид, его бессменный батрак. Глаза у него будут бегать как у нашкодившей дворняги, и от него будет нести потом. Стрелять в живую мишень не так легко, мулла, это труднее, чем вылить на нее ушат помоев. А тому полезно постоять под дулом. Коль настоящий немой — он им останется и под пулей. Ну а подмене на тот свет в маске отправляться нет смысла, раздвоится».

...Мулла вел немого к сараю. Его трясло. Батрак дернул бывшего хозяина за рукав и вопросительно загнусавил.

— Я... покажу твою работу, — сказал мулла, — Осман... велел.

В сарае он подвел немого к стене, отошел и поднял ружье. Ружье ходило ходуном, батрак молчал. Будто хлоркой выедало его глаза, они светлели, наливались изумлением.

— Осман велел мне расстрелять тебя, — выдавил из себя мулла. Батрак молчал. — Ты Шамиль! — простонал мулла. — Пришел сюда шпионить. Осман разгадал тебя!

Немой смотрел в упор ненавидяще, грозно.

— Ты шпион! — корчился в муках мулла, приставил к стене ружье, стал руками объяснять немому, что он шпион. Не получалось у него занятие — дырявить живое тело, хоть плачь, не мог послать свинец в живую плоть, что маячила столько лет у него во дворе, бросала корм в индюшиный загон и выгребала из коровника навоз.

— Ну раз надо — валяй, — сказал немой, — стреляй, чего там.

— Ша-а... — сумел только сказать мулла, заклинило. Пучил глаза, задыхался.

— Он самый. Шамиль. Тихо-тихо! — вполголоса прикрикнул Шамиль, ибо втянул в себя с хрипом воздух мулла, собираясь крикнуть. — Значит, так. Абу живой. Помнишь, ты сболтнул Хамзату о Митцинском, о связях и делах с Антантой и братцем Омаром в Константинополе? Хамзат решил, что секрет вместе с покойником на тот свет отправится, и поделился им с Абу. А тот подвел, перед самым раем поглядел, как оно там, и назад. Не понравилось! Выжил наш старшой. Ну и, само собой, со мной поделился про Османа, а я в ЧК пошел. Ну-ка повернись... э-э, да ты сомлел весь... ку-ку (похлопал муллу по щеке)... повернись, глянь в щелку. Видишь за часовней троих? Сидят в зеленых чалмах. То — наши. И вообще сейчас в ауле — плюнь — в чекиста попадешь! Так что ты уж меня побереги. А то заваруха раньше времени начнется, аэропланы с Военно-Грузинской дороги прилетят, разнесут здесь ребята все к чертовой матери, кому это нужно? А тебя, божью коровку, в первую очередь прихлопнут, все-таки председатель меджлиса и прочее. Все уяснил?

Мулла сидел на корточках, смотрел на Шамиля, как кролик на удава.

— Встань! — резанул Шамиль командой. — Ну?! Вот так. Да не трясись, тут не до тебя. Дело надо сделать. Значит, говоришь, велел стрелять в меня Митцинский. Быстрый дядя. Мы его уважим. Придется пострадать. Дай-ка пушку...

Шамиль поднял ружье, приставил стволы к выемке между рукой и грудью. Сосредоточился, представил, как пойдет жакан.

— Вроде бы так? А, дядя? Грохоту наделаем с переполохом. Однако где наше не пропадало. Значит, так: ты в меня стрелял и с перепугу промазал. Поехали. Жми. Твою дивизию, я сказал: жми курок! — придушенно рявкнул Шамиль.

Грохнул выстрел. Шамиль оторопело мотнул головой, вскинул руку, сморщился. Рука и бок напитывались красным.

— Ай да мы с тобой! Ну-ка, погоди, дам знак своим, а то ведь прихлопнут тебя раньше времени.

Шамиль выставился из двери амбара. Всполошенно тянули шеи из-за часовни паломники. Из конюшни выбежал рябой конюх, ошалело завертел головой — где стреляли? Шамиль махнул паломникам рукой, прикрыл дверь. Притиснул муллу к стене, стал говорить, как гвозди в него вколачивал:

— Ты в меня стрелял, как тебе велели. Я Саид — твой батрак. Шамиль уехал к корейцам за лекарством для матери. Запомнил? А от тебя я ушел из-за Хамзата, ты его прячешь на сеновале. И помни: пока я жив — тебя не тронут. Меня угробят — пеняй на себя, вы все здесь под прицелом. А если дело хорошо закончим — словечко за тебя скажу где надо. А теперь пошел!

Он вытолкнул муллу, и тот пошел через двор, мимо сарая... мимо времянок и стены из виноградных листьев... пустынный двор, часовня... за нею — трое в зеленых чалмах... уставились, страшно!

Переставляя ватные ноги, взобрался мулла на крыльцо, толкнул одну дверь, другую — и через порог Митцинскому, невнятно, хрипло:

— Он Саид... я стрелял, ранил... он от меня к тебе из-за Хамзата, тот ночует у меня на сеновале... Шамиль уехал за лекарством к этим...

А куда уехал Шамиль — не мог мулла припомнить. Старался, напрягаясь — да куда же тот уехал?! Жег приказ Шамиля: куда-то он уехал... кто? Саид или Шамиль?! Трое в зеленых чалмах все еще стояли за часовней. Мулла спиной чуял — смотрели, протыкали взглядом сквозь стены. И уже не было сил терпеть, будто шилом сзади в спину...

Митцинский подошел поближе, вгляделся, оторопел: рыжевато-черная щетина на щеках у муллы, часть бороды, виски искляксаны клоками седины. Ее не было, когда он уходил.

Митцинский обошел муллу, бегом пересек двор, толкнулся в дверь сарая. Немой сидел на полу, раскачивался. Поднял голову — лицо в грязных потеках слез. Замычал, загундосил, жалуясь, стал показывать руку. На внутренней ее стороне, на боку — кровь. А глаза жили своей жизнью: ждущие, настороженные. Что-то удержало Митцинского от сочувствия, не стал спешить, решил присмотреться к немому как следует, время терпит. Велел:

— Отдыхай. Работой загружать не буду. Хамзатом сам займусь, никуда он не денется.

Вышел. Позвал рябого конюха за собой в дом, дал бинты, вату, йод.

— Отнести в сарай немому. Баловался ружьем, идиот. Помоги перевязаться. Потом разыщешь Хамзата, скажешь, чтобы пришел ко мне, как стемнеет.

Вечером он сказал Хамзату:

— Наше терпение кончилось. Я говорил тебе после побега: исчезни на время?

Хамзат переступил с ноги на ногу — землисто-серый, заляпанный присохшей глиной. Блеснул недобро исподлобья синеватыми белками глаз.

— Вместо этого ты болтался вокруг села. Появился на смычке — и тебя увидели чекисты. Теперь обживаешь сеновал муллы. Соскучился по комфорту? Будет тебе комфорт. Напиши и отправь в ЧК заявление о добровольной явке с повинной. Иди к ним, сдайся. Там и отоспишься.

— Осман...

— Ты стал мешать мне! — жестко, раздельно сказал Митцинский. — Отсидишь положенное или убежишь — приму, укрою. Но к ним явись. За женой, детьми присмотрим.

— Я лучше уйду, Осман, далеко уйду.

— Поздно. Делай как сказано. Я обещал Быкову на смычке, что ты к ним явишься. Чтобы не скучно было — возьми еще кого-нибудь. Не вздумай сбежать раньше времени. Тогда на меня больше не рассчитывай. Садись пиши.

Хамзат ощерился недобро:

— Меня не учили писать — меня стрелять учили.

— Ладно. За тебя напишут. Кстати, тебя порадовать? Абу Ушахов выжил. Стрело-о-ок. Иди. Плохо тебя стрелять учили.